Первый выпуск из серии спец история, созданной в рамках ЭТЦ ТВ и с участием сотрудников ЭТЦ.

Скачать файл.avi (avi - 378.64 МБ)
Звуковая дорожка, файл.mp3 (mp3 - 75.68 Мб)
Версия для мобильных устройств, файл.3gp (3gp - 79.52 МБ)

Стенограмма

Диктор: В октябре 1991 года Ельцин возглавил новое правительство Российской Федерации в качестве его председателя. Первым заместителем его и фактическим главой правительства реформ стал Геннадий Бурбулис, сыгравший решающую роль в формировании экономического блока нового правительства на основе группы молодых экономистов во главе с Егором Гайдаром.

Тогда же Ельцин провозгласил программу радикальных реформ, целью которых был объявлен переход к рыночной экономике. «Нужно потерпеть до осени 1992 года», – сказал президент Борис Ельцин на съезде 28 октября.

С.Кургинян:То, что могу тут рассказать, носит довольно экзотический характер. И мне даже самому неудобно за то, что оно носит такой характер. Но, во-первых, я не могу рассказывать то, чего не знаю и не понимаю. А, во-вторых, единственное оправдание моей экзотике состоит в том, что я весь этот гайдаровский процесс наблюдал с очень близкого расстояния (просто трогательно близкого). Как минимум, я всё-таки был советником Хасбулатова, это моя официальная должность в тот период. Но этим всё не исчерпывалось. Просто процесс-то кипел. И я и до того, как Гайдар взошёл на свой Олимп (или на свою Голгофу… уж не знаю, как это назвать… или на что-то совсем третье), наблюдал его с близкого расстояния. И после этого наблюдал.

Гайдар – это такой очень элитный мальчик, насквозь партийно-комитетский, как и все, кто его окружали. Это не проклятие и не дискредитация, это просто факт. Факт, что элитный. Факт, что вращался в орбитах советского фрондирующего экономического бомонда. Факт (что важнее всего), что он ещё и имел прямое, и даже родственное, отношение к Стругацким и очень увлекался ими. Он всё время говорил, что он прогрессор, что он такой Максим Каммерер, или я уже не помню, кто… В «Трудно быть богом» кто ещё существует из этих героев?

Вообще говоря, Стругацкие в этом смысле сыграли загадочную и очень серьёзную роль – при всём том, что я вижу в них один, весьма прискорбный изъян: они очень плохие литераторы. И это мучительно. Нужно продираться к каким-то скрытым смыслам их повествования через очень плохую литературу. То есть совсем плохую. Но если всё-таки продраться к этому, ты видишь такое специальное фэнтези, очень странное, оно существует во всём мире. Это ведь не сказки о том, что спецслужбы в разных странах мира пишут аналитические записки и предлагают определённым писателям (нет, не всем, я никоим образом не хочу дискредитировать всех фантастов, но определённым писателям) написать роман не «вообще», а вот на эту вот записку, с вот этой вот подробной разработкой.

Такая вот «спецхудожественная» литература существует. И когда начинаешь внимательно читать Стругацких, то понимаешь, что они не чужие этому процессу. Ну, просто явно не чужие. Если особенно читаешь их последние романы, то они там просто упиваются своей причастностью к спецслужбам. Но и вообще нужно быть большим оригиналом и большим гурманом, чтобы назвать свои структуры «КОМКОН 2» (или «КОМКОН  пятёрка». «Пятёрка», то есть 5-е управление КГБ СССР). «2» – это 2-е управление, контрразведка.

Подобного рода забавы побудили меня к подробнейшему чтению Стругацких. И я увидел, что там задана некая схема, выходящая очень далеко за элементарную реформаторскую деятельность. Там речь идёт о цивилизующей роли. О том, что ты как представитель некоего высшего мира… А что такое вся эта научная фантастика – ты прилетаешь с другой планеты и в этом смысле ты являешься существом с качественным уровнем развития и не человеком… Не зря же говорится – «трудно быть богом». Богом. Тебе трудно быть богом там. «И трудно, очень трудно быть богом, но приходится», – как потом было написано в газете после расстрела Белого дома в 1993 году.

Так вот, тебе очень трудно быть богом, но ты им становишься, поскольку ты являешься представителем другой, более высокоразвитой цивилизации. И в этом смысле ты не человек, а сверхчеловек и можешь нечто, так сказать, вертеть.

Если переводить это всё с языка высоких образов на язык политической практики, то если за твоей спиной стоит чужая, более высокоразвитая цивилизация, то ты и есть прогрессор. Тебе уже не стыдно служить этой цивилизации, потому что это правильно – ей служить.

Что касается собственно исторического процесса, то этот собственно исторический процесс заменяется теоретической историей и какими-то историческими последовательностями, которые можно моделировать. Экспериментом. Вообще, идея эксперимента над историей – она ведь кощунственна. И только сказав, что тебе «трудно быть богом, но приходится», можно дальше начинать эксперименты над историей. Кто может творить эксперименты над историей?

Вот всё это внутри Гайдара, и очень плотно, сидело. И все его друзья и соратники прекрасно знают, что это сидело. А если они будут говорить, что не сидело, то они просто элементарно вводят людей в заблуждение. Всем этим Гайдар был серьёзно проникнут – так же, как своей вот этой элитностью, фрондёрством. Журнал «Коммунист», консультации, даваемые высшими представителями партийной элиты, – всё это в нём было. Он не был мальчиком с улицы, отнюдь. И это одна ипостась Гайдара… «из песни слов не выкинешь».

Человек он, конечно, был решительный, достаточно бесстрашный и безразличный к издержкам. Почему нельзя было оставить премьером какого-нибудь Силаева? По очень понятной причине. Потому что Силаев был всё-таки как-то связан с заводами и эти заводы, если не любил… ну, он не мог их так курочить… А Гайдар мог курочить всё и как угодно. В этом смысле он был очень хорошим киллером.

Насколько плотно, тонко и долго они разрабатывали свои реформы – не знаю. То, что их готовили вот к этой киллерской роли – понятно. Но роль-то эта не такая уж и сложная. Я не понимаю, что нужно было так долго делать. Загадочно не это. Загадочно другое.

Гайдар, и я наблюдал это с близкого расстояния, вёл дело не к победным трансформациям любого цивилизаторского или иного типа, он вёл дело к абсолютному взрыву. Если выкинуть все эти проблемы с ценами, вывести их за скобки… потому что проблемы с ценами были чреваты одним – поднимая и «отпуская» полностью цены (и, соответственно, обеспечивая инфляцию реально в 10, а то и в 1000, а то и в 10000 процентов, а то и больше), Гайдар обнулял вклады населения.

Предположим, что Гайдар хотел построить демократию, средний класс и всё прочее. Зачем было обнулять вклады населения? Эти вклады надо было индексировать, их надо было всячески наращивать – ведь они были, по существу, единственной легитимной, законной, финансовой базой для хотя бы малой приватизации. Ну, пусть вскладчину, но на эти накопления можно было купить парикмахерскую, маленькие магазины, ещё что-то. Казалось бы, наоборот – ты умножь все эти вклады на 5, ты помоги, проиндексируй их так, чтобы они были побольше, и направь эти деньги не на покупку товаров, если у тебя их мало, а на приватизацию.

Но ведь этого не было сделано! Вот вы не задумываетесь над тем, что этого в принципе не было сделано. Это же была бы естественная мера. Но он же её не осуществил! Значит, он говорил о том, что он создаёт средний класс, а вместе с ним основы демократии, а на самом деле он средний класс убивал, пускал под нож, уничтожал.

Он говорил о том, что он прогрессор. Он уничтожил медицину, науку и всё остальное. И делал это абсолютно сознательно. Он сознательно говорил: «А зачем вообще нужна сложная медицина? Населению, которое не может выехать за границу, достаточно амбулаторий и простейшего оказания медицинской помощи. А все остальные будут ездить и «там» лечиться, а также учиться». И так далее.

У него хватало холода, жестокости, внутреннего такого либерального фашизма. Он в этом смысле был человек действительно незаурядный. Он вполне был на всё на это готов.

Но действовал он, обратите внимание, так, как будто бы музыка была написана где-то совсем на стороне. И музыка эта была даже не музыка того, во что верил, например, советник Ельцина Ракитов: что сменится ядро [российской] цивилизации, что сквозь все эти катастрофы Россия пройдёт и станет… не знаю… не православной, а протестантской, не русской, а англо-саксонской. Не знаю, что ещё Ракитов понимал под сменой ядра цивилизации. «Ну, да, только через катастрофы! Но мы через них пройдём». Это была одна парадигма.

Гайдар действовал ещё более холодно и двусмысленно. Потому что помимо отпускания цен и ещё ряда простейших действий, прописанных и иностранными консультантами, и немногочисленными находившимися рядом с ним экономистами, не составлявших вообще никакого труда, помимо беспощадного разрушения всех имевшихся промышленно-производственных конструкций и сознательного доведения их до фазы самоликвидации, помимо всего этого Гайдар делал только одно – он непрерывно сокращал и сокращал оборотные средства предприятий. И ещё, и ещё, и ещё…

Промышленность должна была умереть. И был назван срок, к которому она должна умереть. Она должна была [умереть] примерно к концу октября 1992 года. И Гайдар не думал о том, кем он будет дальше, что будет дальше. Он доводил дело до взрыва. Он был в этом смысле, как это ни странно, «бросовой» фигурой.

Ко мне приходили представители всякой высокой аналитики, совсем высокой (партийной, комитетской), в больших чинах. И, тоскливо глядя на мой кабинет, в котором тогда не было никаких защитных устройств и который был открыт для записывания кем угодно чего угодно, вздыхали и начинали говорить, в течение нескольких часов рассказывая мне что-то. Это был их дар мне за то, что я написал книгу «Постперестройка» (а никто больше никакую книгу в защиту того проекта, которому они служили много лет, не написал). Они говорили, говорили и говорили. Я записывал. Были интереснейшие записи. Они запомнились мне на всю жизнь.

Потом приходил какой-нибудь другой представитель, ничего у меня не спрашивал, никаких контактов со мной не устанавливал…

Однажды в конце второй или третьей беседы я вдруг, сдуру или от отчаяния (а положение было уже критическое), спросил одного из них грубо и резко, когда он уходил: «А демократы – это кто? Ну, демократы эти все – это кто?»

Он вздрогнул, остановился, ещё раз с тоской посмотрел на мои стены и на все причиндалы, которые стояли у меня на столе, – и понял, что всё, что сказано, будет записано какими-нибудь враждебными «третьими силами»… (Такого рода люди, они и под кроватью у себя ищут записывающие устройства, и имеют к этому основания. Я думаю, что никаких записывающих устройств у меня не было, но такие люди всегда чего-то такого боятся. Они так воспитаны.) И невнятно сказал: «Ну… а-э-ы…»

Я говорю: «Нет, чётче. Скажите или не говорите».

Он вздохнул, ещё раз оглядел комнату (я никогда не забуду эту мизансцену) и сказал: «Бросовая агентура». И ушёл.

С этого момента я стал спрашивать каждого. Ко мне приходит, так сказать, очередной посланец этого мира. В очередной раз осматривает комнату: потолок, стены и так далее. В очередной раз, вздохнув, рассказывает. Начинает уходить, я ему говорю, уже специально говорю: «А демократы – это кто?» [Посетитель] смотрит на меня, опять оглядывает мой скудный кабинет, вздыхает и говорит: «Аымымымым». Я говорю: «Нет, чётко». Он опять говорит: «Бросовая агентура». И так раз пять.

В конце концов, можно считать, что люди, приходившие ко мне, были чуть-чуть не в себе, были конспирологами, кем-то ещё. Но это были люди при исполнении высоких государственных обязанностей – таких, которых после советского периода просто не было.

А во-вторых, через какое-то время всё сказал сам Борис Николаевич Ельцин. Сказал – а никто не услышал. Ему говорят: «Кто такие были члены этого правительства?» А он (он уже ушёл с поста, поздоровел) говорит: «Это были камикадзе. Они были обречены.» Ему говорят: «А Вы им об этом сказали?» А он говорит: «А зачем? Они же должны были работать!»

И это записано! Это-то уже не фольклор аналитический, которым я перед этим занимался. Это факт. Он фактически и рассказывает о том, о чём говорили мне эти собеседники.

Это генерация первой волны, которая должна была спалить, навсегда выжечь из сознания населения идею демократии. Разорить опору этой демократии, средний класс, убрав всё это. Организовать полный взрыв, исполнить все действия по деструкции – и отойти в сторону.

Кто же должен был прийти после них? Все знали и по всем кабинетам шептались, кто именно. Постоянно шептались, постоянно. Говорилось только об этом: «Скоков, Скоков, Скоков. Скоков, Скоков, Скоков. Скоков, Скоков, Скоков.» Ни о чём другом не говорили. Все выполняли те глупости, которые говорил Гайдар, и шептали, что всё это «до конца октября».

А потом произошли две вещи.

Первая вещь заключалась в том, что остановить все производство и бросить население в полную беду, в коллапс в разрушающейся стране, конечно, было недопустимой авантюрой. И, не имея никакой симпатии к Гайдару и к всему, что он делал, мы отчётливо понимали, что на эту авантюру идти нельзя. Поэтому через какое-то время руководителя Центрального Банка, который был готов на эту авантюру, а звали его Матюхин (мало кто даже помнит эту фамилию), сменил другой, известный руководитель, который руководил этой же организацией в советский период, – Виктор Геращенко. Который начал делать только одно – печатать, и печатать, и печатать деньги, разжимая пальцы, которые Гайдар стиснул на горле у промышленности, и не допуская взрыва.

Я помню, что началось! Боже мой, как же это так! Мы же хотели кончить эту промышленность к сентябрю. А она ещё дышит! Этого нельзя допустить! И т.д., и т.п.

А второе, что произошло в этот период – как чертик из табакерки вылез Клинтон. Тот самый Билл Клинтон, который потом правил США два срока. Его на горизонте не было до этого. Он вылез мгновенно. А поскольку он был представителем Демократической партии и политически очень талантливым человеком. Разрушительный, но талант.

Он начал набирать обороты стремительно. Началась дикая паника, потому что все ждали Буша. И всем нужен был тандем Буш-Скоков. И Гайдар только подводил к этому тандему, только этим занимался.

Приход Скокова и отставка Ельцина планировались на начало ноября, 5-6 ноября 1992 года. Но когда началась вся чехарда с Клинтоном… Я помню, как наши демократы, им надо было плясать от радости: не какой-то там республиканец-цереушник, а демократ приходит. Как они выли, что Клинтон – агент КГБ, негодяй… Как они хотели Буша! Потому что всё было подстроено под Буша.

А когда в начале ноября оказалось, что Клинтон выбран, Буш уходит, и одна сборщица средств для Клинтона, по совместительству очень известная американская актриса, напившись в стельку, орала директору ЦРУ Р. Гейтсу:

– Ты, вонючая немецкая свинья, убирайся в свой фатерланд!

Такие там были уровни конфликтов между элитами. И вот когда выбрался Клинтон, то всё изменилось.

Во-первых, Ельцин понял, что он в седле, что он может проводить политику, он – не промежуточная фигура.

Во-вторых, никакого ЧП 6-го ноября не было, оно было отменено. Считалось, что в этот день коммунистов чуть ли не за решетку засадят. Возникнет центристская диктатура. А ничего этого не произошло.

В-третьих, Ельцин начал отодвигать Скокова. Но Скоков-то понимал, что у него все карты на руках. Тогда Ельцин сделал то единственное, что он мог сделать. Он должен был отодвинуть Скокова, но для этого вначале он должен был пожертвовать Гайдаром. И он его выкинул. И договорился с Черномырдиным и всей группой, что за ним стояла.

Но и это не помогло, потому что рейтинговое голосование на пост премьера после отставки Гайдара выиграл Скоков. Тогда Ельцин своей волей вместо Скокова назначил Черномырдина. И тут же создал комиссию Гор-Черномырдин.

Вот с этого момента он оказался в седле по-настоящему. Там уже никаким Гайдаром не пахло. Начался черномырдинский этап, совсем другой, по другим схемам. Американская высокая номенклатура, экономическая и политическая построила интерфейс с высокой советской номенклатурой. Возник новый альянс. Не Скоков-Буш, а Черномырдин-Гор. И этот альянс держался очень устойчиво.

Его пытались скинуть. Первый раз Ельцин запланировал свой переворот, по типу указа 1400, на март. Тогда же он вывел Скокова из Совета безопасности, потому что против переворота выступили против Скоков, Руцкой, Зорькин и Хасбулатов.

Потом возник указ 1400, потом пытались построить отношения не со Скоковым уже, а со Сосковцом. Потом возник Лебедь. И, наконец, к моменту, когда Клинтон ушел в небытие, а пришел Буш, возник Путин.

И в этом некая общая большая игра, малюсеньким элементиком которой был Егор Гайдар. Если рассматривать его в этом контексте (в другом контексте я не могу его рассматривать), то для меня очень оглушительно звучат тоскливые фразы моих собеседников, о которых я говорил выше.

Я не хочу, чтобы это было воспринято буквально, как некая попытка что-то дискредитировать, я пытаюсь размышлять. А люди, которые много знают, понимают, что есть, что добавить к этим размышлениям.

Особую роль ныне покойного Головкова, и вообще внутреннее содержание этой команды, которое отнюдь не сводится к тому, чтобы она декларировала.

Я думаю, что многие могли бы поразмышлять вместе со мной. Многие из тех, кто был рядом с Гайдаром, и в каком-то смысле, на уровне флюидов, знают даже больше, чем я. Но они боятся. А зря.

Ю.Бялый:Сначала о том, почему вдруг все загорелись экономическими реформами в СССР. И за рубежом, и в самой стране.

Если говорить о зарубежных интересах, то там уже с 70-х годов начались разговоры очень высокостатусных фигур о том, что мировая экономика слишком нехорошо разделена.

Примерно треть её оказывается вне рынка. Капитализм, рынок – это всегда экспансия. А наличие соцлагеря препятствует этой экспансии.

Как мне в 1994 году на одной международной встрече сказал один западный экономист, что уже в самом начале 80-х годов появились разговоры о том, что «нужно соцлагерь вскрывать как консервную банку». Без этого у капитализма, у нормальной мировой, глобальной экономики будущего нет. Это западный взгляд.

И политическое вскрытие СССР, как мы знаем, началось уже в 1986 году. События в Алма-Ате. И далее – везде.

А рассуждения об экономических реформах в СССР исходили прежде всего из некоторых неотменяемых тенденций.

Первая тенденция заключалась в том, что славянское население СССР увеличивается крайне медленно, неславянское растет очень быстро. Практически все республики дотируются союзным центром, фактически Россией. Горько говорилось, что у нас «империя наоборот» – не центр эксплуатирует окраины, а окраины эксплуатируют центр. И при таком демографическом тренде оказывается, что Россия обречена всё более и более нищать, работать на то, чтобы повышать дотации для окраин.

На 1985 год из всех союзных республик положительное сальдо по ВНП было у России и Азербайджана за счет нефтегазового комплекса. Все остальные были с отрицательным сальдо, их дотировали.

И вот именно тогда так называемая «русская партия» в советском, российском руководстве начала говорить о том, что нужно каким-то образом отделяться от окраин, освободиться от обременения финансирования окраин. Освободиться от такой парадоксальной имперскости наоборот.

Одновременно, даже раньше, в том числе через систему коммуникаций, установленную прежде всего с Европой (я имею в виду австрийский Институт системного анализа, коммуникации по линии связи с Римским клубом и т.д.) начали поступать примерно такие сигналы… Я не могу назвать источники, потому что я говорю о разговорах с высокостатусными людьми, которые практически были в эпицентре процессов и которые ещё живы, ещё действуют, и я не имею права их называть. Поэтому я буду говорить, что было высказано такое мнение в очень утвердительном ключе. Сигналы были следующие: ребята, у вас заткнулась модернизация, технологическое отставание в СССР нарастает. Вы глядите, что происходит в Китае – они начали реформы сравнительно недавно и начинают переходить к технологическим укладам второго уровня. От низких индустриальных технологий они рвутся к достаточно высоким технологиям. Если вы не успеете провести форсированную модернизацию и занять место в промежутке между высокими технологиями Запада и низкими технологиями Китая, то у вас в мире вообще никакого места не будет. И не будет очень скоро.

Для этого мы готовы вам помочь на следующих условиях: мы вам даем технологии, включая строительство заводов, как мы строили Тольятти и ряд других заводов, мы вам даем инвестиции под это, вы в обмен гарантируете нам широкие поставки сырья для европейской экономики. Но естественное условие, чтобы это могло как-то реализоваться, – у вас должна быть рыночная экономика. И конечно в это дело мы СССР целиком тянуть не собираемся, мы собираемся разговаривать на эту тему только с Россией и, может быть, ещё Украиной и Белоруссией. Всё мы брать не собираемся. Хотите – давайте действовать.

Если говорить в терминах мир-экономической теории Валлерстайна, то по сути нам предлагалось следующее: «Есть центр мир-экономики. Есть периферия, в которой самая сильная фигура – это Китай. А вам предлагается достойное место в полупериферии». И этим у нас довольно многие загорелись. Довольно многие.

И эти вот коммуникации – преимущественно с Европой (подчёркиваю: со «старой» Европой) – наших элит (преимущественно из так называемой «русской партии») оформились в некую неявную программу. Может быть, она была и явной… В явном виде мне никто её не излагал.

Речь шла о том, чтобы развалить СССР, но не полностью, а оставить славянские республики и, может быть, ещё какую-то часть Казахстана отстегнуть. Остальное отбросить. И именно вот эта идея во времена создания СНГ реализовалась в виде Беловежского сговора, который назвали «союз ушанок без тюбетеек».

И речь шла ещё о том, чтобы отброшенные республики (экономически несостоятельные в силу разрыва хозяйственных связей с центром) ввергнуть в достаточно глубокий экономический кризис – и получить оттуда потоки того, что ныне называется гастарбайтерами, а по сути дешёвой, супердешёвой рабочей силы для славянской модернизации. То есть практически инверсировать парадоксальную «империю наоборот» (советскую) – в нормальную империю, когда центр, по сути, эксплуатирует окраины.

И вот именно это предлагала, по сути, «старая» Европа: Германия, Франция, Австрия, в какой-то мере Италия и Бельгия. И на это многие купились, этого многие захотели в советской элите.

Естественно, первое, что нужно было сделать для того, чтобы хотя бы «такт» пройти по этому пути, – это начать активные рыночные реформы. То есть вскрыть эту «консервную банку», с точки зрения экономики, для Запада, для западного капитала.

И это и был «затакт» перестройки, рыночных реформ перестройки. И это был повод для начала следующих реформ. Под эти реформы на самом деле теоретической базы никакой не было. Но уже к 1989 году, глядя на то, что происходит в Советском Союзе, в международных финансовых институтах, прежде всего в МВФ, прошли довольно активные консультации, которые сформулировали некие общие рекомендации по трансформации постсоциалистических экономик в рыночный формат.

Названо это было «вашингтонским консенсусом» и содержало перечень из десяти примерно (в некоторых случаях говорят «двенадцати») пунктов – что нужно реализовать для того, чтобы перейти к рынку. В «вашингтонском консенсусе» не было никаких требований к спешному проведению реформ, не было никаких призывов к категорическому шоковому реформированию. Но, тем не менее, в качестве ключевых заданий реформируемым экономикам было:

1) либерализация цен;

2) категорическая борьба с инфляцией;

3) минимизация вмешательства государства в экономику;

4) либерализация внешнеэкономических связей и валютных обменов;

5) свободный допуск иностранного капитала ко всем транзакциям и ко всем операциям на национальной территории.

И ещё ряд пунктов. Но вот это и называлось рыночной трансформацией постсоциалистической экономики.

Опыта никакого, повторяю, в этом не было. В какой-то мере аналогичные трансформации некоторые деятели МВФ, прежде всего, Джеффри Сакс, сделали в несоциалистических экономиках, в частности, в Новой Зеландии, а затем в Боливии. Результаты, достаточно кошмарные для боливийской экономики, уже были на тот момент вполне известны. В частности, реформы в Боливии привели к тому, что была почти полностью уничтожены национальные никелевая и нефтяная промышленность. Огромная армия безработных возникла. В частном секторе безработица превысила 30 000 человек (помимо государственных служащих). И примерно через 2-3 года более 30% трудоспособного населения республики Боливия занялись выращиванием коки, переработкой коки и экспортом кокаина.

Тем не менее, первый («социалистический», скажем), опыт Джеффри Сакса был начат в Польше. Это знаменитые реформы Лешека Бальцеровича. Это фигура, теснейшим образом связанная с «Солидарностью», по сути, ставка «Солидарности». И это человек из МВФ откровенно. Там он проводил первые шоковые реформы, на которые впоследствии, как на крайне успешные, ссылался Егор Гайдар и его команда. Хотя программа Бальцеровича настолько бесславна, что уже через год по улицам Варшавы и других городов Польши водили коз по имени Бальцеровка, и над козой держали плакат: «Дои её, а не нас».

Бальцеровича затем выкинули, и исправлять то, что он натворил, пришлось Гжегожу Колодко. Это совсем другая фигура. Гжегожу Колодко, во-первых, удалось провести некое балансирование экономики и смягчение этого шока. Были разумные реформы, он дал вздохнуть, так сказать, и предприятиям, и гражданам. И, кроме того, ему сильно помогли.

Сильно помогла, прежде всего, Европа. Из 30-ти с лишним миллиардов долларов внешнего долга Польши 15 миллиардов долларов были списаны вообще европейскими банками. А остальные 15 миллиардов долларов реструктурированы на очень щадящих основаниях. Сделали это европейские банки, прежде всего, германские, которым в основном была должна Польша. И, конечно, это был эпизод борьбы за политическое и экономическое влияние в Польше (которая была, конечно, очень нужна) между «старой» Европой и Соединёнными Штатами.

Потом было несколько эпизодов, когда снова приходили люди проамериканские, с шоковыми реформами или околошоковыми, прогерманские и так далее. Но это отдельная история.

Важно то, что в России, в общем-то, это видели. В Советском Союзе это [реформы Бальцеровича] видели, уже был какой-то накоплен опыт, и на это опять можно было оглядываться. Тем не менее, в рамках этого опыта и на основе, и с учётом этого и другого опыта в Советском Союзе начали появляться различные программы рыночных реформ.

Диктор:Из интервью с Анатолием Чубайсом об истории российских реформ:«Мы были единственной группой в стране, потратившей более 10 лет на профессиональную работу по проектированию реформ».

В.Новиков:Возникновение групп, подобных гайдаровской, не было спонтанным движением интеллектуалов. Точнее, даже если это и было спонтанное движение интеллектуалов экономических институтов, существовавших в те годы, то это было спонтанное движение, которое укладывалось в некие тенденции, которые задавали не Гайдар, и не Авен, и не их тогдашние товарищи.

Начнём с того, что сам Гайдар и его ближайшие друзья, например, тот же Пётр Авен, к началу 80-х годов были сотрудниками Всесоюзного НИИ системных исследований, которым руководил академик Джермен Гвишиани, зять председателя Совета Министров СССР Косыгина и один из творцов неформального диалога советских и западных элит. Причём диалога не столько политико-прагматического, сколько, скорее, интеллектуального, интеллектуально-концептуального.

Будущее ядро этой гайдаровской команды опекалось Гвишиани – если не им самим, то его ближайшими людьми. Непосредственным руководителем Гайдара в Институте системных исследований был академик Станислав Шаталин, который также фигура очень, как говорится, элитно вписанная – племянник одного из ближайших людей Георгия Маленкова, секретаря ЦК Николая Шаталина. И человек, который, безусловно, имел очень высокие связи и в ЦК, и в Академии наук, и в Совете Министров.

Сам НИИ системных исследований имело очень специфическую, скажем так, подчинённость. Он был подчинено Совету Министров. Это подчинение Совету Министров (которое было обусловлено вначале, скорее всего, просто семейной ситуацией директора института Джермена Михайловича Гвишиани) давало, скажем так, некий лаг во всём том, что касается идеологического контроля. Дело в том, что подчинённость Совету Министров как бы освобождала от контроля Отдела науки ЦК КПСС – что давало право некоей автономии. То есть они – будущие младореформаторы, будущая гайдаровская команда – уже как бы оказалась в некоей зоне контролируемого свободомыслия. Зачем эту зону создавали? Кто её создавал? Это отдельный вопрос. Они оказались в этой зоне контролируемого свободомыслия.

Теперь о том, что же заполняло эту зону контролируемого свободомыслия (точнее, ту нишу в этой зоне, которую взяли Гайдар и его соратники) идеологически. Что они изучали?

По их собственным признаниям (и здесь я думаю, что можно верить многому), во-первых, это труды одного из идеологов венгерских реформ Яноша Корнаи и вообще опыт венгерских реформ. Фигура Корнаи очень сложная, достаточно двусмысленная во всём, что касается капиталистических экспериментов внутри социалистической системы. И это уже само по себе знаково.

Во-вторых, они изучали реформы югославские. То есть реформы самой продвинутой (и рыночной) страны социалистического блока. Хотя Югославия, как мы знаем, в СЭВ не входила.

В-третьих, они изучали отечественный опыт. Например, тот же опыт НЭПа.

И уже к концу 80-х годов (ну, не к концу, я думаю, а где-нибудь к середине) они начали изучать труды западных экономистов либеральной школы.

Вот это то, что они изучали, и то, что составляло их идеологический багаж.

Теперь о том, что они не изучали (о чём они сами говорят и что они подчёркивают). Они абсолютно не изучали китайский опыт. При этом говорилось «успешные реформы Дэн Сяопина» и всё, что с этим связано. Есть некая официальная версия, почему они это не изучали. Потому что мешал языковой барьер. Надо было знать китайский, а у них был главный язык английский и европейские языки.

Здесь стоит отметить, что на самом деле китайские реформы были писаны не только на китайском языке, а на европейских языках тоже. Что касается того, что о китайских реформах в Советском Союзе было мало информации… На самом деле, наверху информации о них было достаточно. Кто был поставщиком этой информации наверх? В том числе и тот самый НИИ системных исследований во главе с Гвишиани. То есть вопрос о том, что они не изучали китайский опыт, потому что не знали языка, – это, скорее, такая идеологическая, как сейчас говорят, «отмазка».

Что касается венгерского опыта, то это действительно очень интересный вопрос – почему именно Венгрия оказалась в таком центре внимания. Венгрия была такой страной СЭВ и Варшавского договора, где, скажем так, многое разрешалось. Это объяснялось и близостью Кадара к Андропову, и опытом 1956 года, когда, видимо, было решено, что пусть Венгрия допускает любые идеологические вольности, лишь бы не происходило вооружённых мятежей.

Кроме того, Венгрия, как известно, территориально близка к Австрии, где располагался гвишианиевский Международный институт прикладного системного анализа. Помимо этого, территориальная близость к Австрии делала Венгрию своего рода мостом между капиталистическим и социалистическим миром. Другим таким мостом по понятным причинам была ГДР. Но если в ГДР руководство – при всех двусмысленностях, скажем так, спецэкономических – тем не менее, жёстко контролировало идеологию, то в Венгрии всё было не совсем так. Венгрия была уже достаточно либерализированная страна восточно-европейского блока. А Янош Корнаи, которого любили в гайдаровском кругу, был близок к определённым кругам Центрального Комитета Венгерской социалистической рабочей партии. Ему было позволено фрондировать, ему было позволено строить мосты на Запад, заводить там знакомства и так далее.

Ещё одна группа, которая уже в тот момент задумывалась об экономических трансформациях в СССР, – это новосибирская группа под опекой академика Татьяны Ивановны Заславской. Заславская была заведующей отделом в Институте экономики и организации производства Сибирского отделения Академии наук СССР. С этой группой очень плотно сотрудничал Пётр Авен (в частности, когда он помогал группе Заславской изучать проблемы Алтайского региона).

В 1983 году группа Заславской подготовила доклад о совершенствовании социалистических производственных отношений и задачах экономической социологии, который получил хождение под грифом «для служебного пользования». Однако, этот документ, который носил гриф «для служебного пользования», каким-то образом оказался в США и ФРГ, где был опубликован под заголовком «Новосибирский манифест». И там он был объявлен первым признаком политико-экономической «весны» в СССР. То есть это тоже не была ни в коем случае самодеятельность.

Какой год стоит на дворе? 1983-й. Андропов борется за дисциплину с помощью походов милиционеров и дружинников по кинотеатрам. В Узбекистане уже сажают людей. Будет ли в этой обстановке кто-то на свой страх и риск писать аналитические доклады об экономических трансформациях и, уж тем более, передавать эти доклады на Запад? Если и были такие инициативники, выражаясь языком определённых служб, то явно эти инициативники, скажем так, были не из числа младших и старших, и даже главных научных сотрудников соответствующих академических вузов.

Наконец, к началу 80-х имелась и третья интеллектуальная группа экономистов-рыночников. Это ленинградская группа, сформировавшаяся (по легенде самой этой группы, по апокрифу, который члены этой группы распространяют) в ходе работы научных работников «на картошке» в колхозе в Ленинградской области в 1979 году. Первоначальный костяк её состоял из трех человек: это Анатолий Чубайс, это Григорий Глазков и это Юрий Ермогаев. Это были работники научно-исследовательского сектора Инженерно-экономического института. Позже к этой группе присоединяется Сергей Васильев из Финансово-экономического института, затем Сергей Игнатьев оттуда же (напомню, что это тот самый Сергей Игнатьев, который ныне является председателем Центрального Банка России).

Эта группа была наиболее низовая и наименее элитно вписанная в цэковские, совминовские и прочие коридоры. Действительно, они были даже не сотрудники экономического факультета Ленинградского госуниверситета, и можно было бы так сказать. Но это всё лишь на первый взгляд. Потому что уже вначале 80-х годов группа Чубайса фактически легализует деятельность под эгидой совета молодых учёных Инженерно-экономического института. Понятно, что они легализуются достаточно осторожно, с оглядкой на соответствующие инстанции. Но, как минимум, они получают санкцию на свою деятельность у начальства Инженерно-экономического института. Причём сами участники ленинградской группы признают, что вообще-то это в Москве Гайдар и его друзья могли многое обсуждать, там был другой климат, а «у нас контроль КГБ и партийных органов был строже». Но этот более строгий контроль КГБ и органов позволил им, тем не менее, как-то легализоваться.

И в 1982 году происходит знакомство ленинградской группы с московской группой Гайдара. Тогда же начинается координация деятельности московских и ленинградских будущих «молодых реформаторов».

Такова предыстория этой деятельности – безусловно, деятельности, как мы видим, не совсем низовой и не совсем, скажем так, спонтанного движения интеллектуалов.

Змеиная горка

Диктор:В сентябре 1986-го года начал работу экономический семинар в пансионате «Змеиная горка» в Ленинградской области. Именно в результате серии семинаров, организованных Егором Гайдаром и Анатолием Чубайсом, сформировалась та единственная в СССР группа, которая взяла на себя ответственность за реформы 90-х, за управление страной на долгие годы.

В.Новиков:Итак, к середине 80-х годов в стране складывается целая серия семинаров экономистов, которые обсуждают пути трансформации экономики страны. В первую очередь, наиболее крамольного из этих путей, с точки зрения официальной советской идеологии, – рыночного пути.

Здесь можно выделить опять-таки три центра.

Первый – это Москва, где были Гайдар и его соратники.

Второй – это Ленинград, где были Чубайс, Васильев, Игнатьев и другие.

И третий – это, как уже было сказано, Новосибирск, где была группа академика Заславской.

Есть много описаний самими реформаторами того, как всё это происходило. Как читалось то, что можно было читать, например, венгерская экономическая литература. Она была на английском языке и, соответственно, она была доступна. Как, через того же Гайдара, доставали то, что хранилось в спецхранах. И есть описания самих участников, как происходила эволюция взглядов этих групп.

Не будем обсуждать здесь степень правдивости, степень искренности и весь комплекс вопросов, с этим связанных. Мне кажется, что чему-то можно верить, чему-то нельзя. Мы сейчас говорим о другом.

Есть кружки молодых интеллектуалов и есть система – советская партийно-государственная система с её партийными органами, спецслужбами, всем прочим. И эти, пусть и достаточно молодые, элитные интеллектуалы (как, например, тот же Авен или Гайдар) делают нечто, что входит в глубокое противоречие с тем, что эта система утверждает, и с тем, что она должна защищать. Что должна в таких случаях делать система?

Она может реагировать тремя способами.

Во-первых, чисто репрессивными методами: арест, суд, увольнение с работы и так далее.

Во-вторых, с помощью профилактики: вызовы на допросы, мягкая слежка (я думаю, что уже одной мягкой слежки тогдашнего Комитета госбезопасности было, наверное, достаточно, чтобы сильно напугать людей), профилактические беседы в дирекции института с помощью сотрудников соответствующих органов и так далее.

И, в-третьих, система могла зачем-то взять под опеку это начинание. Зачем? Отдельный вопрос. Может быть, для провокации. Может быть, потому, что наверху самой системы сложилась группа, которая хотела достаточно серьёзных трансформаций СССР. Но система могла взять эту группу под опеку.

И тут начинается самое интересное. Чубайс и вся ленинградская часть «гайдаровского начинания» много говорит о том, что они вели очень тщательный отбор по признаку «свои» и «чужие», старались не пускать агентов органов. Чубайс в одном из интервью признаёт: «Да, я «вычистил» одного из людей, которые были явно связаны с органами». Много рассказывается о том, что существовала открытая и закрытая части семинара. На закрытую часть семинара допускались только избранные…

Неужели при этом органы госбезопасности и партийные органы действительно ничего не знали?

На этот счёт есть свидетельство одного из тех, кто входил тогда в это младореформаторское начинание. Это Сергей Васильев. Васильев говорит, что после семинара 1987 года в Лосево КГБ знал всё.

Действительно, семинар в Лосево был очень важной вехой в истории идеологической трансформации указанной интеллектуальной группы. Именно на этом семинаре Виталий Найшуль, который впоследствии не войдёт в основное ядро гайдаровской команды в период пребывания Гайдара в правительстве, делает, тем не менее, важнейший доклад. Это доклад о ваучерной приватизации, которую впоследствии фактически, думаю, что с определёнными поправками, но, тем не менее, её будет реализовывать именно гайдаровская команда.

По словам Васильева, именно после этого семинара КГБ знал всё. Васильев приводит два аргумента, почему не последовало никаких санкции со стороны системы. Во-первых, говорит он, их прикрыл Гайдар с высокой позиции. Гайдар был тогда завотделом журнала «Коммунист», а должность заведующего отделом журнала «Коммунист», то есть главного теоретического органа ЦК КПСС, приравнивалась к должности заведующего сектором ЦК. А второй аргумент заключался в том, что в 1987 году КГБ уже было не до того.

Ну, на это можно сделать также два возражения.

Первое возражение в том, что, чтобы завсектором мог «прикрыть» кого-то, должен был быть завотделом (или даже секретарь ЦК), который был бы готов на свой страх и риск «закрыть», «прикрыть» завсектором. Потому что были исполняющие обязанности заведующих отделом ЦК КПСС, которым казалось, что их статьи полностью согласованы, а потом они уезжали послами в Канаду или куда-нибудь подальше. Если вы помните, подобная история приключилась с Александром Николаевичем Яковлевым в начале 70-х годов.

А второе возражение можно свести к тому, что в 1989 году КГБ, возможно, действительно было уже не до того. Но в 1987 году всем было ещё вполне «до того», и все ещё стояли на страже. Может быть, уже чуть слабее. Может быть, уже чуть-чуть отпустив вожжи. Может быть, делая всё это с меньшим рвением, чем полагалось. Но, тем не менее, возможность применить (уже, конечно, не репрессивные, а, скажем так, скорее, профилактические) методы к членам этой группы – имелась.

И здесь возникает вопрос о том, что группа Гайдара и его интеллектуальное окружение были, видимо, к тому моменту взяты под опеку достаточно высокими силами как в партаппарате, так и в спецслужбах. Стоит отметить, что, как это ни парадоксально, но гайдаровско-чубайсовские интеллектуальные начинания были во многом альтернативой уже не только консервативно-реставраторским силам типа Лигачёва, но и тем силам, которые хотели повести страну по пути госкапитализма, квазикитайских реформ.

Как были выстроены эти силы, хотевшие повести по этому квазикитайскому пути? Кто был там настоящий лидер? Рыжков, Вольский, кто-то ещё? Это вопрос отдельный, который сейчас разбирать мы не будем. Но эти силы, во-первых, уже воспринимались, как конкуренты Горбачёва; во-вторых, воспринимались, как очень опасные противники, теми силами, которые можно назвать «русской партией». Потому что эти, условно, квазикитайские группы в Советском Союзе (китайские, конечно, по идеологии реформ) стояли, безусловно, на путях того или иного сохранения если не СССР, то хотя бы советского пространства. И, безусловно, в этой политико-идеологической борьбе Гайдар и его группа были уже достаточно созвучны этим силам [«русской партии»].

И здесь я не могу не указать на одно очень интересное признание кого-то из членов этой младореформаторской группы – может быть, даже самого Анатолия Борисовича Чубайса, который в серии юбилейных интервью, посвящённых правительству Гайдара (точнее, началу тех семинаров), говорит: «Авен нам в 1989 (или в 1990-м – В.Н.) году задавал вопросы: «Всё это замечательно – эти программы… А вот как ты будешь переделывать Узбекистан? Там же деньги другие, менталитет другой, психология другая. Как ты будешь переделывать Узбекистан?»

Вот это «как ты будешь переделывать Узбекистан?» (которое, безусловно, уже звучало на гайдаровско-чубайсовских семинарах) оформилось в виде идеи необходимости суверенизации России как площадки для рыночных реформ, я думаю, позже – году к 90-му – 91-му. Но, тем не менее, это риторическое «как ты будешь переделывать Узбекистан?», сформировавшееся к концу 80-х, конечно, было созвучно «русской партии» и её союзникам.

Диктор:Из публичной лекции Виталия Найшуля 21 апреля 2004 года:

«Реформа – это всегда какой-то умственный продукт, и реформы 90-х годов, по крайней мере, в их экономической части – это умственный продукт группы, членом которой я был. Эта группа имела три куста, которые сформировались независимо друг от друга. Они познакомились в 87-м году, поскольку до этого времени манифестация их идей была сопряжена с риском для жизни.

Один куст… это Гайдар, Чубайс, Кох и многие другие известные люди. Это так называемый московско-питерский куст. Второй куст… это новосибирский куст: Симон Кордонский, Широнин, Пётр Авен – нынешний руководитель Альфа-банка. Третий куст, московский госплановский: в нём было три человека, математика по происхождению, которые оказались в Экономическом институте при Госплане и имели возможность оттуда наблюдать различные интересные вещи, которые заставили их по-другому посмотреть на то, что из себя представляет Советский Союз».

С.Кургинян:При обсуждении подобного рода тем всегда возникает несколько типов проблем.

Проблемы первого типа связаны с тем, что если ты рассказываешь что-то, что не подтверждено фактами (фактами являются высказывания действующих лиц, какие-то легитимные биографические описания, документы), то кто ты такой? Может быть, ты вообще мистифицируешь. Это первый уровень.

Второй уровень я всегда связывал с фразами из песни Галича: «А мне говорят: «Ты что, - говорят, - орёшь, как пастух на выпасе?» Смысл этой фразы для меня в одном: определённого типа вещи обсуждаются в соответствующем жанре, с соответствующим уровнем камерности. Это не значит, что нужно чего-то бояться, прятаться от обсуждения и так далее. Просто есть понятие вкуса. Есть единство жанра и темы. Нельзя на определённую тему построить площадной спектакль, потому что будет плохой спектакль. Площадной спектакль надо строить по другим произведениям. Сделать его по пьесам Гауптмана или Ибсена очень трудно. «Дикую утку» трудно играть на площади. А вот какие-нибудь соседние произведения того же Ибсена, например, «Борьбу за престол», – можно. Значит, для каждого произведения нужен соответствующий жанр, соответствующий уровень камерности.

И, наконец, третье. Ведь процессы ещё не завершены. Они не завершены, они продолжаются. И обсуждение каких-то уровней процессов просто неразумно с точки зрения того, что игра не кончена. Что же мы не открываем карты, если мы ещё в финале игры? Да никто их в таких случаях не открывает.

С этими поправками нужно рассказывать то, что более или менее известно. Известно следующее. Жил-был вот такой Гвишиани-старший – один из соратников Лаврентия Павловича Берии и Иосифа Виссарионовича Сталина. Кстати, если мне не изменяет память, уроженец того же города Ахалцихе, что и мой отец.

Этот Гвишиани очень долгое время работал на Дальнем Востоке. Он руководил там госбезопасностью. Партийным руководителем при нём был Пегов – тоже знаковая фигура внутри партийной обоймы того времени. Затем Гвишиани-старший переехал в Ленинград, где ему, наряду с другими, было поручено разбираться с «Ленинградским делом» знаменитым. Он и разбирался. И, как тогда это делали все, действовал по инструкциям и достаточно жёстко.

Потом в ходе «Ленинградского дела» этому Гвишиани-старшему попался на глаза, в виде подследственного, молодой Косыгин – будущий советский Председатель Совета Министров, премьер. Косыгин был убеждённым сталинистом и по каким-то непонятным причинам Гвишиани-старший его пожалел. Поскольку в сталинские времена это было не принято и даже механизмов-то реализации этой жалости не было, то речь могла идти только о достаточно экзотических вещах. Но «из песни слов не выкинешь». Это было.

Возникла глубокая интимная связь между старшим Гвишиани и молодым Косыгиным. Косыгин был выведен из-под удара… Но тут закончилась сталинская эпоха и под ударом оказался сам старший Гвишиани. Я не помню, чем это закончилось: сокрушительным разгромом, тюрьмой или даже чем-то похуже, но залетел он сильно, ибо был связан с «Ленинградским делом», был соратником Лаврентия Павловича и так далее, и тому подобное. Но у этого старшего Гвишиани был младший Гвишиани – сын Джермен. Знаменитый Джермен.

Косыгин не только поддержал Джермена, но и пошёл так далеко, как никто. То есть он просто выдал за него свою дочь. Джермен Гвишиани стал зятем будущего премьера и, уже тогда, крупного партийно-хозяйственного работника. Когда же Джермен Гвишиани стал зятем будущего премьера, а сам Косыгин стал премьером, начались те истории, которые были связаны с Институтом системных исследований, Венским Институтом системных исследований. И вообще со всей этой кашей с системными исследованиями, крайне необходимыми. Джермен Гвишиани стал как бы таким оператором в пространстве интеллектуально-политическом, интеллектуально-спецслужбистском и так далее.

Он очень активно оперировал в этом пространстве. И один из известных эпизодов, где он выполнял очень большую роль, это Тольятти, всё, что связано с заводами по производству автомобиля «Жигули».

Все понимали, что в этот момент можно выбирать между разными фирмами. Что, уж если строить такие заводы (а это был огромный заказ и очень выгодный), то можно выбрать и американские фирмы, и французские, и немецкие, и любые другие.

Была выбрана фирма «Фиат», которой руководил потрясающий человек по фамилии Аньелли. Аньелли – это была фигура невероятного масштаба, с точки зрения её вписанности во внутренние элиты, её осведомлённости, её позиционирования вот во всём, что касается западного мира, с огромными волевыми качествами.

Этот Аньелли вошёл в специальные отношения с Джерменом Гвишиани. Никто из нас не знает о содержании этих специальных отношений, а даже, если бы знал, то (я адресую к началу моего монолога: «А мне говорят: «Ты что, - говорят, - орёшь, как пастух на выпасе?») такого рода крупные сделки (а их было несколько) формировали бэкграунд будущего диалога между советской и западной элитой.

Джермен Гвишиани не был в эпицентре проблем, связанных с «Римским клубом», который в этом смысле играл тоже роль некоего инструмента в подобном диалоге и создан был, потому что советская сторона хотела иметь отношения с «Римским клубом», а с другими организациями не хотела иметь отношения. И поживей был этот «Римский клуб». Он не был в эпицентре истории, подчёркиваю, он занимался этими системными исследованиями и держался чуть-чуть в стороне. Но он, конечно, контролировал и это поле. А главное, он контролировал вот это закрытое поле сделок, переводов всего содержания нашей политики с идеологического языка («диалектика», «коммунизм» и прочее) на язык теории систем, на технократический язык.

Практически это означало деидеологизацию и открывало путь к так называемой конвергенции. Мы теряли идеологическую самость. Говорили уже не о марксизме, а о теории систем. Все понимают, что технократический язык – плохая замена гуманитарному, потому что на гуманитарном прописываются некие высшие уровни концептуальной власти, а на технократическом языке их в принципе прописать нельзя. Нельзя на языке формул прописать метафизику. Можно на языке иероглифов каких-нибудь или символов, но не на языке формул. Никому это не удалось, даже тем, кто наиболее подробно этим занимался.

Итак, Гвишиани занимался определённой деятельностью по редукции идеологии в теорию систем, вот этим полем закрытых сделок и отбором элиты. МИПСА, если мне не изменяет память, – так, кажется, называлось место, где варилась эта каша. Вена, Вена была главной точкой. Конечно, Москва. И прочее. Джермен в этом смысле держал очень большой клубок этих отношений. Естественно, не единственный.

К этому моменту образовались крупные семейные альянсы. Не только семейство Гвишиани переплелось с семьёй Косыгиных. Но и семейство Пеговых, семейство Сусловых, семейство Гвишиани. И образовались сложные альянсы, этакие династийные, я бы сказал, внутри советской элиты. И они тоже представляют собой некий уровень, достаточно закрытый. Хотя, конечно, тоже не надо преувеличивать их значение.

Но если такой Патоличев был связан с Марком Ричем (который потом сыграл огромную роль в нашей приватизации и во всех играх с алюминием, и во многом другом), то это ещё не значит, что Патоличев был обогащён Марком Ричем. Патоличев, как мы знаем, человеком был очень стойким, в моральном смысле чистым. Кончил жизнь в нищете, а Марк Рич купался в роскоши.

Не в том дело, что люди начали перемешивать состояния. Возникли очень сложные конфигурации, связи и объёмы. И где-то внутри этих объёмов нашлось место молодёжи. Но молодёжь эта была всё время глубоко на подхвате. Она знала, что она на подхвате. У каждого из этих молодых и бойких были свои кураторы, были свои, так сказать, «отцы», которые вели их по жизни, прокладывали им дорогу, обеспечивали им возможности определённых коммуникаций.

Это никуда не ушло. Не надо говорить, что это куда-то ушло в постсоветское время. Да, были случаи, когда «отцы» оказывались не нужны, а молодёжь пускалась рискованно в отвязанное плавание. Но, во-первых, это совсем не всегда кончалось хорошо. Во-вторых, это происходило далеко не всегда. Иногда мы вдруг обнаруживаем самые неожиданные следы этих историй. Это гигантский пласт истории, который, если внимательно проследить, выходит на каждого из современных наших олигархов, на каждый элемент создававшейся олигархической системы.

Там всюду есть элитные «скелеты в шкафу». Там всюду есть вот это вот пространство элитных бэкграундов. Иногда мне кажется, что эти «скелеты» сидят где-то в закрытой комнате, перестукиваясь между собой. Иногда мне кажется, что, может быть, они уже устали, и если войти в эту закрытую комнату, то там пыль от этих «скелетов», а не сами эти «скелеты». Или «скелеты» взбесились. Но так, чтобы они вообще все полностью покинули эту заднюю комнату и, войдя туда, мы обнаружили бы просто пустоту… ну, так нет, это не так.

И изымать из песни вот эти куплеты, считать, что молодёжь – это просто яркая поросль, которая взяла и неожиданно чем-то там начала заниматься… Это не так.

Не в 1988 году всё началось. И не этими людьми. Да, их просматривали, проглядывали, их вписывали в периферию или в такой функционально-пронациональный слой. Но и только.

У этого всего, конечно, есть более дальняя история. И те, кто играл в эту историю, не ушли из большой игры, они всё ещё находятся в ней. И в этом смысле кто-то из такой молодёжи сумел разменять абсолютно служебную роль на роль более серьёзную. Думаю, что Чубайс, например, он уже сыграет там не вполне служебную роль, хотя и преувеличивать его роль вряд ли стоит. Кто-то оказался строптив и вылетел из игры. Кто-то до сих пор выполняет служебную роль.

А корни уходят очень глубоко. Вот то же семейство Аньелли… Есть же информация, которую вы можете узнать, как только поинтересуетесь, в открытой печати или в печати малотиражной (но она достаточно достоверна).

Кто курирует все эти начинания, связанные с «Фиатом» сегодня (я не следил последние годы)? Лет этак десять назад это курировал муж одной из дочерей Аньелли, граф Серж де Пален – Сергей Пален, один из тех, кто достаточно всерьёз разруливает проблемы, связанные с белогвардейской эмиграцией и вообще с эмиграцией тех волн за рубежом, в Европе. Палены, Беннигсены – это история, уходящая своими корнями очень далеко. Один из господ Беннигсенов в советское время занимался тем, чтобы активизировать исламские движения на Кавказе и в Средней Азии. И этим был знаменит. Вот Серж де Пален контролирует некое фиатовское пространство. А вы думаете, что таких людей двое? Их не двое, их гораздо больше. И все они имеют некие выходы на современность.

Кстати, о Тольятти. Все, наверное, помнят, что с Тольятти и с игрой вокруг «АвтоВАЗа» и этих машин «Жигули» связаны наши олигархи, которые сыграли большую роль в постперестроечный период. Поэтому история эта не только давняя, она жива. Иногда мне кажется, что наружу она выйдет полностью где-нибудь лет этак через пять, когда все концы и кончики начнут открываться, и мы увидим, как именно строится корневая система, там, где мы сейчас видим лишь стволы хилых сосенок и берёзок. Возможно, что тогда мы увидим такие корневые системы, что все эти стволы нам покажутся всего лишь знаками, с помощью которых можно говорить о корнях. И, может быть, этот разговор о корнях, тихий и спокойный, гораздо важнее шумных проклятий в адрес отдельных фигурантов этой весьма непростой и очень давней игры.