Вернуться в раздел "Книги"     На главную страницу

Виктор Верстаков

Теза, Шуя, судьба

Стихи 
* * *

Провинциальность благородна. 
Благая родина во мне 
от недостатков не свободна - 
я вырос в малой стороне.

Там деревенское прервалось, 
столичное не привилось, 
там с опозданием сбывалось, 
что в центре сорок раз сбылось.

Там все воспринималось как-то 
чуть-чуть, а все ж со стороны, 
не сразу признавались факты 
чужих заслуг, чужой вины.

Там рухнула святая вера!
Но и безверия ростки
в песке провинциальных скверов 
не прижились как сорняки.

Там колебались "за" и "против",
жизнь разрешить там не смогла
противовес души и плоти, 
противовес добра и зла.

Провинциальность беспородна,
но я должник ее всегда
за то, что к жизни всенародной 
приник в начальные года.

 21 октября 1983.


 
Вдоль по Тезе

Я терзаюсь, я бушую,
я срываюсь каждый день,
а старинный город Шуя 
отражается в воде.

И от сташестиметровой 
колокольной высоты 
тень прочерчена неровно 
через поле и кусты.

А когда-то в этой тени, 
в исторической тени,
я то с этими, то  с теми
целовался целы дни.

Целовался, обнимался
и, не ведая греха,
среди Тезы занимался 
песнопением стиха.

Ах, какие были годы, 
ах, какие были дни!
Сколько счастья и свободы 
в лодке сплавили они!

Вдоль по Тезе, вдоль по детству,
вдоль по будущей судьбе,
чтоб девчонки по соседству
забывали о себе.

Поцелуи, как хлопушки,
отгремели в тишине.
Постаревшие подружки 
разлетелись по стране.

Но опять гребу, как дьявол,
вдоль по Тезе по реке,
церковь слева, церковь справа,
за спиной и вдалеке.

Пусть не стану краеведом, 
но не в песнях - наяву
я в четверг перед обедом 
до Хотимля доплыву.

Выйду на берег в Хотимле,
матерясь на водоем,
ведь хотим мы, не хотим ли, -
все мы в жизни устаем.

На щеках моих щетина, 
на ладонях волдыри:
я ж не с Любой, не с Ириной - 
с Тезой жил, черт побери!

1986.

 
На чердаке

Среди подсвечников погнутых,
ботинок рваных и калош,
резиновых дырявых уток, 
труб самоварных, 
бурых кож, 
среди чердачного содома,
где черту ногу не сберечь,
смотрел обложкою знакомой
учебник мой
"Родная речь".
Поднял, перелистнул страницу,
улыбки грустной не тая.
Читал - не мог остановиться,
не мог остановиться я.
Закат развесил алый полог
над пыльной дверью на чердак.
"Родная речь". Вторая школа.
К познанью слова первый шаг.

1970.
 
Учитель

Преподавал земной простор,
тревожил наши души,
и каблуки до пяток стер
на острых гранях суши.

Откроет дверь, 
войдет бочком,
протаскивая глобус.
Вплывает шар земной, влеком 
за ось, что вставлена торчком
в арктическую область.

А география как раз 
предмет весьма понятный:
своя Камчатка есть у нас,
и полюса, и пятна,

есть даже свой абориген - 
заядлый второгодник.
Мы - целый мир. И что взамен
предложат нам сегодня?

А он, учитель, шар земной
перед собою ставил
и укрощал нас тишиной 
вне всяких школьных правил.

Затем он отходил к стене 
и говорил сердито:
-	Ну, кто опять объявит мне,
что вся Земля открыта? - 

Потом он вызывал к доске
смущенную Камчатку,
поглаживая на руке
протезную перчатку.

 
Грустя, абориген бубнил, 
взахлеб отличник шпарил
про то, что мутен Верхний Нил
и нет житья в Сахаре.

Учитель их не прерывал,
вносил в журнал отметки.
Он всю войну провоевал 
во фронтовой разведке.

Он землю открывал в бою,
своею кровью метил, 
за географию свою
своей рукой ответил.

1984.
 

* * *

В Дунилово хорошая река.
Я жил в палатке.
Лет мне было мало.
А за рекой, 
                    некаменно легка,
церквушка золотым крестом сверкала. 
Районный смотр
туристов школьных лет.
Серьезный парень, а попал в туристы.
В палатках спали мы, 
как на земле,
и девочки к нам прижимались чисто.
Брезент  к утру 
тепла не сбережет,
и не согреет близость тел безгрешных:
впервые принужден идти в поход,
я выхожу один на побережье.
Безветренно, 
                       прохладно 
                                         и светло,
журчит река меж берегов пологих.
Старинное красивое село
в тумане группируется к дороге.
И за рекой, за ивами, вдали, 
одна в полях, убогая церквушка
в тумане не касается земли, 
как плотской страсти 
не коснулись души.

1969.
 
Провинциальные спортсмены

Бредем, словно Каины,
на танцы по городу.
В меру неприкаянные,
в меру модные.
Била нас, щурясь,
в детстве шпана
с Северных улиц, - 
бита она.
Мамы таскали 
за уши нас, - 
видно, устали
мамы сейчас.
А танцплощадка - 
бетон и бетон.
Хрипло и гадко
визжит саксофон. 
Не задираемся, 
возраст не тот.
Просто шатаемся
взад и вперед.
Девочки-школьницы
смотрят и ждут.
Может быть, молятся, 
может, клянут.
Болельщики с горечью
дышат в плечо:
- Как же вы, сволочи, 
столько очков?.. -
…Бился до одури
таллинский мяч…
- Продали, продали,
продали матч! -
Вспыхнули искрами 
злые глаза:
зря, что ли, втиснута 
юность в спортзал?
Вновь, отрешенные, 
входим в мечту - 
ставим в заслоны, 
рвемся к щиту.
Жестикулируем.
Жизнь - это бой!
- Ладно. Я к Ире…
- К Томке…
- К любой…

1968.
 
* * *

В кинотеатре, в "красном" зале,
какие фильмы не крути, 
мы на последний ряд влезали,
спортсмены с грешными глазами,
перворазрядники почти.

Не то, чтоб очень хулиганя - 
общественный порядок свят,  - 
Теснее головы сдвигали,
и хохотал последний ряд.

Над чем смеялись до упаду?
В тех анекдотах не найти
Ни юмора, ни просто лада.
А может, так нам было надо - 
уставшим, взмыленным почти?

Дорожки городского парка, 
весенний кросс, осенний кросс, 
занять позицию со старта…
О, Господи! И все всерьез!

И на последних душных метрах, 
когда вокруг орут: - Терпи! - 
на известковую разметку
ты должен первым наступить.

В провинциальном, захолустном,
родном до боли городке
мы были с бегом как с искусством
уже почти накоротке.

Девчонки возле стадионов 
гуляли, словно невзначай.
…А фильмы - лучше про шпионов, 
чтоб, отсмеявшись, не скучать.

23 октября 1973.
 
Школа

В гору вскарабкавшись от реки, 
школа стоит прочно, 
и на высокие потолки
фары глядят ночью.

Старая школа, три этажа.
Сложенный из тетрадки,
мой самолет, из окна кружа,
падал во двор на грядки.

Белые птицы, давние дни,
пыльный в шкафу глобус.
По потолку заскользили огни.
Это прошел автобус.

1976.
 
В подъезде

Во времена советсткие,
во времена серьезные
ласки бывали детскими,
прощания - все же поздними.

Возле перил поломанных, 
против разбитой форточки
в сумраке заколдованном 
чуть проступают черточки.

- Ведь, - говорит,  - не дура я,
все понимаю, миленький:
я для тебя некультурная,
нет ни одной извилинки.

Если б с другою девушкой, - 
ты бы сейчас расписывал
всякие мысли. Где уж нам 
с нашими глупыми мыслями!

- Что,  - говорит,  - улыбаешься?
И убери-ка рученьки.
Ты во мне ошибаешься, 
глупый мой, необученный. - 

Господи, все забудется, 
уже позабылось многое…
…Счастливый, бегу по улице,
опухшие губы трогаю. 

6 апреля 1994.
 
* * *

В Шуе вечером делать нечего. 
Пьянству бой!
Из кармана мы да по рваному
и - в запой.

А в запое жизнь: хочешь спать ложись, 
хочешь пой.
Мы по  маленькой с Бобом; с Аликом - 
по второй.

Алик - с Бельцами: мол, там дельце есть, - 
в телефон.
Боря молвил мне:  - Может, вздрогнули? - 
Я  - как он.

Тут по случаю да шипучее
из горла.
Боб уж все допил, но Альберт звонил:
мол, дела.

И без лишних слов мы пошли в "Павлов",
Я и Боб.
А в "Павлове" свет, и кого там нет - 
аж озноб.

Боб  - он к девице: мол, к вам дельце есть,
я, мол, Боб! - 
Не походим ли под мелодию,
вместе чтоб?

Знать, согласная дева красная:
С лавки прыг.
Бобу вечером делать есть чего,
Боб достиг.

Я один хожу, про себя твержу:
Пьянству бой!
…Вот бы заново да по рваному
и - в запой…

1971.
 
* * * 

Я был юродивым в те годы. 
Но, не имея дара слез,
земную тленную свободу 
еще воспринимал всерьез.

В рубахе черного нейлона
ходил по городу зимой 
и объяснялся исступленно 
в любви Истории самой.

Друзья меня не понимали,
я был беспечен и жесток,
юродствуя в спортивном зале 
с алтарной нишей на восток.

Юродствовал за партой в школе, 
на  танцплощадке, на катке,  -  
пока слеза святой неволи
не покатилась по щеке…

30 октября 1995.
 
Без нас

Без нас река не обмелеет,
останется прозрачною, 
и на скамьях в густой аллее
другие пары спрячутся.

Не нам в ларечке у горсада
ответит красна девица,
что кроме сока-лимонада 
напитков не имеется.

Без нас не грянет гром небесный,
не натворится глупостей.
И будут петь ребята песни, 
как мы певали в юности.

И у реки на стадионе,
в загаре, будто в панцире,
рванут мальчишки, словно кони,
по нашей по дистанции.

Без нас навряд ли станет хуже,
и город будет строиться.
…А все же мы чуть-чуть потужим, 
чуть-чуть побеспокоимся…

1970.
 
Сюжет

Так и не стал я мастером сюжета,
завязок, увлекательных интриг.
Я вспоминаю: город Шуя, лето
и школа, где я средний ученик.

У берегов обрывистых горсада
плыву на лодке, взятой напрокат.
И если мне чего от жизни надо  - 
так это повстречать своих ребят.

Мы наши лодки вытащим на берег,
чтоб их  не унесло шальной волной,
потреплемся, послушаем, поверим,
позвякаем гитарною струной.

Босые, погоняем мяч футбольный  - 
как хороша, как радостна земля!
А во второй, довольно средней школе
уже дивятся нам учителя…

1972.
 
* * *

Любимые дети Державы,
мы жили от бед вдалеке,
считая великим по праву
свой город на Тезе-реке.

Фабричные окна сияли,
гулял и работал народ,
мячи громыхали в спортзале,
в Клещевку ходил теплоход,
 
ансамбли играли в горпарке,
и в "Павловском", и у "Креста",
в театре мы по контрмарке
порой добывали места.

Нет, мы не считали столицу
далекой, чужой стороной:
в Москву уезжали учиться,
спеша возвратиться домой.

Зачем это все вспоминаю 
и душу свою бережу?..
- Прости нас, Держава родная,
прости меня, Шуя, -  твержу.

15 мая 2000.
 
Первый огонь

Сумрак актового зала.
Школьница, дитя…
Все наивностью предстало 
тридцать лет спустя.

Но ведь было излученье, 
исходящий свет,
сохранившие значенье 
через тридцать лет.

Я же темным перед нею 
выглядел, увы,
обжигаясь, цепенея
с ног до головы.

Но пока она горела
внутренним огнем,
я душою да и телом 
закалялся в нем.

Почему она светила
и сияла - мне?
И кого она любила 
в странном том огне?..

11 апреля 2000.
 
* * *

Горели окна за рекою,
играла музыка в саду.
С красивой девушкой какою
я разговаривал в бреду.

Еще ни горя, ни отрады,
ни седины и ни войны.
Она - вся жизнь. Другой не надо.
Мы разлучиться не должны.

Но мы, конечно, разлучились.
Погасли окна за рекой,
ансамбль в халтуре уличили,
изгнав со сцены городской.

Я не о том, что мы расстались, 
и не о том, что жизнь сложна.
Вчера мы снова повстречались - 
уже не я и не она.

1983.

 
Ивановский мединститут

Трамваи в городе Иваново
меня укачивали, пьяного,
будили скрежетом у Меда.
Зачем я пью? Куда я еду?

В окошках, как резные ленточки,
трепещут юные студенточки,
у всех расстегнуты халаты,
и все ни в чем не виноваты.

Закрылась дверь вагона с грохотом.
И мне учиться бы неплохо там, - 
влюбился бы в ее подругу, 
а уж потом бы спился с круга!

Смотрю в окно сквозь пыль и трещины…
Она ведь мне судьбой обещана,
и с нею мы друг друга оба 
всю жизнь любили бы, до гроба.

Трамвай со вздохами и скрипами
ползет к вокзалу между липами.
И скоро поезд на Москву, 
где я живу. 

28 апреля 1998.

 
* * *

На Старом Троицком у боковых ворот,
где Теза выгнулась к обрыву,
среди могил я шел в далекий год
с девчонкою, казавшейся красивой.

Простительно по молодости лет
свидание на кладбище назначить,
на старом кладбище, где густ вечерний свет,
где много лет никто уже не плачет.

Как было тихо, грустно и легко
в той зелени, в том горе невесомом
на Старом Троицком, совсем недалеко
от школьных лет, живой родни и дома.

Уже потом ходили у реки,
старательно играли во влюбленных,
еще не зная, как мы далеки
по вечным и оплаканным законам.

1979.
 
Медведь, я и кукла

Влюбился плюшевый медведь 
в пластмассовую куклу.
Линять он стал и стал худеть,
глаза от слез опухли.

- Послушай, братец, не реви, - 
я утешал медведя, - 
не стоит истинной любви 
пластмассовая ведьма. - 

Медведь молчал, медведь ворчал, 
сосал угрюмо лапу,
и примерял он по ночам
то галстук мой, то шляпу.
Твердил, что он, мол, некрасив,
да и медведь к тому же.
Однажды вдруг заголосил:
- Согласен, - мол, - на дружбу! - 

- Послушай, братец, не ори, - 
я говорил медведю. - 
Давай-ка вещи собери,
с тобою в лес уедем.
Там есть медведицы - ого!
Тотчас развеешь скуку! - 
А он в ответ: - Мне никого
не нужно, кроме куклы… - 

Свой краткий век холостяком 
мой глупый мишка прожил.
Я, на беду свою, знаком
с тобою - куклой тоже.

- Послушай, братец, не реви, - 
теперь твердит медведь мне, - 
не стоит истинной любви 
твоя живая ведьма! 

1967.

 
* * *

Все, что навек переболело,
вдруг новой болью занялось.
Какая там душа и тело! - 
был только свет ее волос,

была она как проявленье 
еще неведомых начал.
Я узнавал ее по тени,
ни разу взгляда не встречал.

И лишь однажды в поздний вечер 
на темном берегу реки
ее фарфоровые плечи 
вдруг стали так недалеки. 

Не слышал, что она спросила,
став на мгновение земной.
Она была такой красивой, 
когда смеялась надо мной!

Вода плескалась осторожно…
С годами помнить все больней, 
как поднимал глаза тревожно
и не увидел сердца в ней.

1979.
 
Золотая медалистка

Все брошу и уеду в Шую,
войду в родную школу вновь
и вспомню давнюю, большую, 
неадекватную любовь.

Сам не пойму, зачем приехал…
Стою у школы. Страшно мне
опять без всякого успеха 
остаться с ней   наедине.

Мы познакомились в средине
60-х звонких лет
вот в этом здании, где ныне
висит ее фотопортрет.

Она была такой отличной
от всех, с кем я имел дела,
и, что уж вовсе непривычно, 
она отличницей была.

Как я хотел ее коснуться, 
пусть не губами - хоть плечом,
не в силах, впрочем, улыбнуться, 
просить не смея ни о чем…

Она на стенде общешкольном 
по праву запечатлена:
красивая - аж сердцу больно,
и третий раз разведена.

29 ноября 1996.

 
* * *

Разве это объяснимо:
темный двор, луна,
и вся жизнь напрасно, мимо, 
если не она.

Мне б идти напропалую, 
ведь почти близки.
- Дай хоть руку поцелую. - 
Не дала руки.

Вот смеется с униброма.
А разведена. 
И сидит, наверно, дома
около окна.

Полюбуюсь, помечтаю, 
попрощаюсь я. 
Медалистка золотая.
Дурочка моя.

2 апреля 1994.
 
* * * 

Я ехал на велосипеде, 
дорогой скучной утомлен,
по направлению к Победе - 
в окраинный микрорайон.

Дома, деревья, автобаза, 
и справа радиозавод, 
а слева - я узнал не сразу - 
довольно странный пешеход.

В России ведь еще не носят
такие длинные пальто, 
презрительно не морщат носик
на громыхнувшие авто.

Почти балетная осанка, 
насмешливо холодный взгляд. 
Влюбиться б в эту горожанку 
лет двадцать пять тому назад!

По тротуару проезжая, 
ее невольно изучал. 
Самоуверенно чужая. 
Таких в Париже я встречал.

И вдруг как будто вспомнил что-то, 
еще не сознавая, что:
лицо, повадки, повороты
рук, бедер, плеч, покрой пальто…

Ведь и она одежду шила 
себе сама. Всегда сама.
И, помнится, одна решила, 
что оба мы сошли с ума;

сказала, что другие планы
быть в нашем возрасте должны,
что мы влюбились слишком рано
и оба попросту смешны.

 
Она была права безмерно. 
Она всегда права во всем.
Я б не узнал ее, наверно, 
со мной идущую вдвоем.

7 января 1997.
 
Дом у моста

Если с площади Фрунзе спускаться к реке,
то, о чем ни мечтай по дороге я,
вновь почувствую холод на левой щеке.
Вот такая физиология.

Не увижу подъездов, они со двора,
да и в окнах запутаюсь видимых,
только будет мне скверно, как будто вчера
привели под окно и обидели.

А девчонка была черезмерно умна,
на нее бы польстились немногие.
Не пощечина - сдуру щека холодна. 
Вот такая физиология.

Да и сам я в те годы был слишком не глуп - 
аж в блокнотик писал изречения.
Вот, пожалуй, и все. Да ледок ее губ
как остаточное излучение.

1988.
 
Нашли

Мы ездили по области
июльскою порой
не на четвертой скорости - 
на первой и второй.

В деревнях заколоченных
старухи да коты
и козы, у обочины 
жующие кусты.

Не новую, привычную 
я песню оборву.
Кто в областной,
кто в Вичугу, 
а сам-то я? В Москву.

Мы ездили по области, 
пылили, где могли.
На самой тихой скорости
мы удочки везли.

В одной реке - не водится,
вторая - заросла. 
Машина остановится
и тронет, все дела.

Бензин еще не кончился, 
аккумулятор зол.
Но порыбачить хочется,
и батя клев нашел.

Дрожали ошалевшие 
от клева поплавки.
В крючки впивались лешие,
русалки и мальки.

Но первые не ловятся - 
наука не велит,
а у последних горестный 
и несолидный вид.

До темноты рыбачили,
а результат нули.
Но ведь нашли - 
прозрачную, 
не мертвую нашли.

1976.
 
Монастырь

Монастырь под куполами
за излучиной реки.
Догорающее пламя
и тепло твоей щеки.

Между сосен, как в палатке,
засиделись у костра.
Все спокойно, все в порядке,
все не хуже, чем вчера.

Мы как будто бы в походе, 
если издали глядеть.
Нам открыто, при народе
не положено сидеть.

Этих маленьких трагедий
на Земле не перечесть.
Хорошо, где нет соседей,
хорошо, где сосны есть.

Обещаю, что не буду
говорить с тобой всерьез.
Обещаю, что забуду 
неотвеченный вопрос.

Понимаю - не понятно.
Объясняться не хочу.
Может, нам пора обратно?
Предлагаю, не ворчу.

Для чего живу на свете?
Я не знаю, я живу.
Понимаешь, это дети.
Не в романе. Наяву.

Слушай, ссоримся мы что ли?
Мы же ссорились вчера.
Счастья нет. Покой и воля.
Это Пушкин. Мне пора.

Все равно погасло пламя,
Да и сыро над рекой…
…В тот, который с куполами?
Он не женский. Он мужской.

8 ноября 1993.
 
Плотина на Мардасе

Из веток, и сучьев, и глины
такую громаду сплести!
Стою у бобровой плотины 
и глаз не могу отвести.

Мудреная очень работа,
великие слишком труды - 
до слез, до соленого пота
среди этой пресной воды.

Инстинкты, рефлексы и гены - 
я все понимаю, ей-ей, 
но нет ли достойной замены
бобровой судьбе и моей?

Найти бы такое местечко, 
чтоб заводь была глубока,
поставить бы хатку и печку…
Нет, печку нельзя - ведь река.

Ну, в общем, поставить бы хатку
в реке, но на самом краю,
ходы прокопать для порядка
и жить бы себе, как в раю.

Не вижу серьезной причины
бояться подобных грехов:
ну, не было б этой плотины, 
ну, не было б этих стихов…

14 ноября 1992.
 
В болоте

Была мелодия нечеткой,
Колола кожу, как игла.
Казалось, с грохотом трещотки
соединился визг стекла.

Мне этой музыки не нужно!
Природа, милость прояви!
В лесном пруду, в болотной луже
лягушки пели о любви.

Шары белесые вздувая, 
глаза безумные сведя,
они подругу призывали, 
попутно требуя дождя.

На поплавок бросались грудью,
уж тут какие караси!
И все гремели, как орудья, 
как барды модные Руси.

1976.
 
* * * 

На Люлехе рыбачу,
стою на берегу,
и ничего не значу
и значить не могу.

Забрасываю леску,
смотрю на поплавок. 
Не выражаюсь веско,
не подвожу итог.

Велосипед поодаль
валяется в грязи.
Но я смотрю на воду - 
там щуки и язи.

Дрожащими руками 
меняю червяка.
Мне скучно с дураками,
мне с умными тоска.

Пуская они в столице 
красуются, орут. 
А здесь еще плотвицы
хорошие берут…

Ноябрь 1991.
 
Теза

В зеленую сяду байдарку,
по Тезе родной проплыву,
и на берегу у горпарка
увижу себя наяву.

Пятнадцатилетний, счастливый,
стою, на байдарку смотрю
и девочке, тоже красивой,
про будущее говорю.

Мол, путь впереди не короткий
и много чего вдалеке,
не вечно же плавать на лодке 
по маленькой нашей реке.
Я знаю, что стану поэтом 
и что завоюю Москву…
А впрочем, когда-нибудь летом
на лодке сюда приплыву…

17 апреля 2000.
 
Привал

Воздух дрожит и колышется,
искры взлетают во тьму.
Песня хорошая слышится,
жалко, что слов не пойму.

Неторопливым течением,
как ни ленился с утра,
я унесен от свечения
их молодого костра.

Под котелком остывающим
не раздуваю углей.
Я не скучаю пока еще 
с Тезою милой моей.

Слушаю песню хорошую,
и среди белого дня 
искры взлетают из прошлого 
и обгоняют меня.

21 декабря 1993.

 
* * *

Из Введенья иду с рыбалки,
попуток нету как назло.
И вдруг автобус - шаткий, валкий - 
догнал в дороге. Повезло.

Механизаторов из Шуи
обратно в Шую он везет.
В двери автобусной спешу я, 
чтоб не задерживать народ.

С опущенным смущенным взглядом
между сидений прохожу.
И вот, рюкзак пристроив рядом,
на окружающих гляжу.

Мне люди нравятся такие - 
в спецовках, старых пиджаках,
и сельские, и городские,
с мозольной кожей на руках.

Любуюсь крепкими плечами,
сутуловатыми слегка,
заслушиваюсь их речами,
конечно, не без матерка.

Они почти не обращают 
внимания на мой рюкзак,
как бы заранее прощают,
что я приезжий, что рыбак.

Спросили, впрочем, об улове,
я демонстрирую улов,
который явно им не внове
и не заслуживает слов.

Сходя на площади Базарной,
шоферу денежку плачу,
и улыбаюсь благодарно,
и в жизни собственной бездарной
копаться что-то не хочу.
14 апреля 1997.
 
Кормилец

Володька из Чижово,
мальчишка рыболов.
Скажу о нем два слова,
не жалко будет слов.

Он в пиджаке отцовском, 
он в сапогах, - привык. 
Он в школе Кузнецовской 
не лучший ученик.

А Кузнецово - это 
неблизкое село
(в Чижово школы нету,
ему не повезло).

Бредет он утром в школу 
вдоль темного леска,
запахивая полы
худого пиджака.

Вот он уже за партой,
вот около доски
указкой тычет в карту, 
забыв материки.

А вот бежит из школы
по колее кривой - 
голодный и веселый
и сам уже не свой.

Вот жадных глаз не сводит
с далекого пруда.
Вот удочку находит
под ивой, где всегда.

А сухаря кусочек
он с завтрака сберег:
сейчас его размочит,
насадит на крючок…

И если он большого 
поймает карася, - 
его семья в Чижово
поужинает вся.

1 ноября 1998.
 
На дальнем пруду

За полем, за скотным навесом,
за домиком сторожевым
есть пруд на окраине леса
с кустарником береговым.

На веловипеде из Шуи 
сюда приезжать я люблю
и рыбу, пускай небольшую,
в пруду неудобном ловлю.

Порой слышу телок мычанье
и сторожа кашель вдали,
но странен здесь необычайно 
вид неба, воды и земли.

Кусты ли густы черезмерно, 
вода ли излишне темна,
в которой небесная сфера
как впадина отражена,
а может, лесные березы,
растущие косо к пруду,
насмешливо шепчут угрозы,
пугливо пророчат беду?

Не знаю. Сижу одиноко
в предчувствии важных тревог
до самого крайнего срока,
пока различим поплавок.

Поймаю последнюю рыбку 
случайно, во тьме, наугад.
Зачем совершаю ошибку? - 
давно надо ехать назад.

И вдруг - вся вода забурлила!
Плеснула на берег волна!
И водоворот осветила
мелькнувшая в тучах луна!
 
Там словно бы руки взлетели,
глаза над водою зажглись,
в душе моей робкой и теле
дрожанием отозвались!

Русалки ли, водные звери, -
не знаю и знать не хочу.
- Я верю, я верю, я верю, 
спасибо за все, - я шепчу.
28 марта 2000.
 
* * *

Он чуть за туманом приметен,
но взгляд отвести не могу,
как будто все счастье на свете - 
на том берегу.

На том берегу, где орешник, 
где тропы глухи и пусты,
под сгнившей травой - сыроежки,
над сочной травою - цветы.

Там нет ни избы, ни селенья,
ни выпивки в узком кругу.
Но если уж встать на колени - 
на том берегу.

1988.
 
Еще о Тезе

От Козловского болота, 
где ни леса, ни дорог,
совершает повороты
говорливый ручеек.

И с Межицей, Постней, Паршей
повстречавшись на пути,
он журчит, что он, мол, старше, 
он уже река почти.

С ним тягаться бесполезно,
в мире нет ручьев таких!
Все притоки будут Тезой,
он усыновляет их.

Стал ручей и впрямь рекою:
шагом не перешагнешь,
и не запрудишь рукою, 
и в корыто не сольешь.

Города, деревни, церкви
поднялись на берегах,
зазвенели лодок цепи,
косы звякнули в лугах.

Потянулись баржи, струги,
пароходы, катера.
Рыбаки со всей округи
над рекой стоят с утра.

…Поворот за поворотом,
мель за отмелью видна:
приключилось злое что-то 
с Тезой в наши времена.

Рыбы нет, вода все ниже,
шлюзы прорваны уже.
И молчит река, чтоб выжить
на последнем рубеже.
17 ноября 1996.
 
Белый катер

Белый катер.
Белый катер!
От причала через волны,
как невеста в белом платье,
рвется к счастью самым полным.
Перепрыгивает мели,
по дуге обходит плесы.
Белый катер, словно мелом
катер драили матросы.
Поднимается на крылья,
отражает грудью волны.
Бог ты мой, и нас любили 
самым полным, 
самым полным!
В платьях белых, в платьях светлых,
в платьях школьных, в джинсах синих…
Те девчонки с кем-то где-то,
где-то мы теперь с другими.
Я вхожу на белый катер, 
я взлетаю над причалом.
Решено. Уеду. Хватит.
Все с начала.
Все с начала!..
Что такое? Разве это
белый катер? Катер - белый?
Или в Шуе мало мела?
Стоп, машина. Дайте света. 
Может, мы глупее были - 
серый катер резал волны?
Или нас уж разлюбили 
самым полным, 
самым полным?
Не грусти, дружище катер.
Пусть ты сер, не в этом дело.
В жизни темных красок хватит.
Дайте света!
Больше мела!

1974.
 
* * *

Вдали от исторических событий 
живу, рыбачу, песенки пою,
с годами поневоле знаменитей 
в провинциальном становясь краю.

Серьезным литератором считают
меня друзья, соседи и родня,
хотя стихов, конечно, не читают
ни по ночам, ни среди бела дня.

Прощают мне отсутствие машины,
моторной лодки, дорогих снастей
и предпочтенье самогона винам
всех выдержек, процентов и мастей.

Прощают непутевые любови:
мол, ты поэт, тебе оно видней.
(Но все-таки прервут на полуслове,
когда скажу хорошее о ней).

Так в чем исток моей безвинной славы?
Не в том ли, что, родной в родном краю,
юродивый поэт больной державы
живу, рыбачу, песенки пою?

8 апреля 1995.
 
* * *

Ее осторожные ласки.
Ее вопрошающий взгляд.
И воротничок водолазки
дрожащими пальцами сжат.

Не знает еще, что любима.
Не верит, что любит сама
в сражении неумолимом 
смятенной души и ума.

Обнимет, отступит, склонится,
теперь поясок теребя.
Посматривает сквозь ресницы,
боясь и меня, и себя.

На счастье, на жертву, на помощь,
на все что угодно пора!
Но не погубить бы: "А помнишь,
как ты сомневался вчера?"

26 апреля 1994.
 
Я на речку иду!

Я на речку иду, выбирая окольные улицы.
Перед военкоматом чеканю дурашливо шаг.
Я такой молодой. Мною даже собаки любуются.
В нашем маленьком городе много смышленых собак.

Я корзинку несу - настоящую, грубо плетеную
из распаренной ивы, с потертой на сгибах корой,
на Центральном базаре у бабушки приобретенную.
У друзей и у недругов нету подобной второй.

А в корзинке трусы, полотенце и ласты германские,
я ведь сын офицера, я жил и в немецком краю.
Мне везде хорошо! Я по улице Свердлова странствую,
а на улице Вихрева я под балконом стою.

И за что мне сегодня такое большое везение!
Я на речку пошел с удивительной ношей в руке.
Значит, сильное я произвел на нее впечатление,
если так и застыла, увидев меня вдалеке.

- Ты на речку идешь? - Да, на речку. Когда ты приехала?
Я скучал без тебя. - Неужели и вправду скучал?
Ой, какая смешная корзинка! Наверно, ореховая?
- Нет, из ивы. Ореховых здесь не встречал.

- Знаешь, я провалилась на самом последнем экзамене:
задрожали коленки, задачу решить не смогла…
- Ерунда, через годик-другой подготовишься заново,
вас ведь не призовут, у девчонок попроще дела. 

- Ты в солдаты пойдешь? - Нет, на речку. Спускайся немедленно
и айда через лавы, там чище песок и вода.
- Я сейчас не могу, мне белье еще высушить велено.
- Это плохо. А вечером выйдешь на улицу? - Да.-

Я на речку ушел. Я наплавался против течения,
а затем допоздна целовался с девчонкой в саду,
знать не зная тогда, что в судьбе не имеет значения 
ничего, кроме слов: "Я на речку иду".
6 апреля 1994.
 
 * * *

Городишко, беседка, скамья,
я-мальчишка, девчонка моя,
возле дома белье на веревке,
поцелуи нежны и неловки,
шепот наш, а взамен соловья
песня пьяная на остановке.

Свет в окне на втором этаже,
где волнуется мама уже,
поливая цветочки в горшочке
очень медленно, поодиночке.
Я ее понимаю в душе,
только как оторваться от дочки?

Вот она застонала слегка,
вот ее повлажнела щека.
Почему она, глупая, плачет?
Ведь мы любим друг друга, и значит
все простится ей наверняка;
прячет взгляд, ну а грудь-то не прячет.

Время за полночь. Я ухожу,
с остановки в окошко гляжу:
там, на тюлевой на занавеске
тень ее обрисована резко,
а потом гаснет свет, и она 
остается навеки одна.

28 апреля 1998.
 
* * * 

И лишь потом, когда расстались, 
когда поссорились почти,  - 
увидели, что нам достались 
неразделимые пути.

Сквозь завывающие вьюги
кратковременных страстей
воспоминания о друге
слышнее новых новостей.

В них боль, которая все мучит,
но без которой жизнь мертва,
в них суть, которая не учит,
необъяснимостью права.

В них слезы - но не униженья,
а примирения с судьбой,
с противоречием движенья:
мы не расстанемся с тобой.

1983.
 
* * * 

Она меня любила, вроде бы,
была воинственно нежна.
В саду кинотеатра "Родина"
мы целовались допоздна.

Белела грудь в разрезе платьица,
глаза сверкали, как угли.
Я знал, такая не спохватится, 
что далеко уже зашли.

Казалось, все по-настоящему 
нас возносило в небеса.
Но были и глаза, глядящие 
с презреньем через полчаса.

Тут объяснение расхожие
не применимы ни одно.
Мы были попросту похожими. 
Такое глупое кино.

16 сентября 1996.
 
Пыль

На улице Вихрева дом угловой,
и старый балкон над моей головой,
и утренним солнышком освещена
стоит на балконе чужая жена.

Послушайте, это не песня, а быль.
Проедет машина - поднимется пыль,
и женщина снова, как в памятный год, 
из жизни моей и с балкона уйдет.

Конечно, я сам был во всем виноват,
конечно, нельзя возвратиться назад.
Но как мы посмели, но как мы смогли 
расстаться с любовью в случайной пыли?

Пора здесь дорогу перегородить,
и мне бы пора перестать приходить 
на улицу Вихрева к дому тому,
где я ни себя, ни ее не пойму.

4 мая 2000.
 
В окрестностях Шуи

Старые березы шелестели,
на ветру лохматились стога,
за селом просматривались еле
низкие речные берега.

Видимо, поехали по кругу,
очень уж знакомые места:
через эту рощу, краем луга
 и до деревянного моста…

Нет, сегодня здесь не проезжали.
И вчера. И двадцать лет назад.
Просто повторяются детали:
села сплошь над реками стоят.

За рекой сворачиваем к лесу - 
там, конечно, комарья хоть плачь,
но у нас грибные интересы
сверх оздоровительных задач.

Надо торопиться - вечереет…
Но нежданно - камень у леска:
"Здесь формировалась батарея 
артдивизиона РГК."

В этой-то деревне запропащей!
Ни за что не верится, а все ж
камень ограненый, настоящий,
тяжеленный камень - не качнешь.

Бросили в траву велосипеды,
с нижних строчек счистили налет:
выбиты год горя, год победы,
между ними - сорок третий год.

Значит, это было в сорок третьем.
Давние какие времен.
У фронтовиков седые дети,
в чем порукой наша седина.

Так неужто памятью стареем,
лишь собою заняты пока?..
"Здесь формировалась батарея
артдивизиона РГК."

1983.
 
Синий платочек

В двадцати километрах от города Южи
в глухоманном пустынном селе
он живет одиноко, поскольку не нужен
никому на спасенной земле.

Обветшала наследственная пятистенка,
окна пыльные искривлены,
отражая в коричнево-красном оттенке 
заходящее солнце страны.

Под крыльцом протекают угрюмые воды
безызвестной болотной реки,
вдоль которой весной он выходит к народу,
если мимо плывут рыбаки.

На восток и на запад - болотные топи,
где дорога из бревен гниет.
Он отсюда помочь не успеет Европе
и в Манчжурию не попадет.

Впрочем, как утверждает картавый транзистор,
Запад счастлив и мирен Восток,
как и в сороковых, если б не коммунисты,
получившие ныне урок.

Он сидит на крыльце, он дымит, как на фронте, 
самокруткой с дешевой махрой,
он с внезапною болью бормочет: "Не троньте",
и с привычной усмешкой: "Ге-ерой…"

Он удит окуней, он картошку сажает,
он, прищурясь, глядит на восход.
Он служил в разведроте. Он не угрожает - 
он про синий платочек поет.

5 января 1994.
 
Рубское озеро

Вчера нежданно подморозило.
И, словно кожа на ожог,
на Рубское - лесное озеро - 
пополз от берега ледок.

Давно я не был в этих странах,
не трогал мшистую кору
берез, укутанных туманом,
что вдруг рассеялся к утру.

Прямоугольники палаток
заиндевели у воды,
горит рассвет голубоватый
с родимым пятнышком звезды.
Полузатопленная лодка, 
полуразрушенный  мосток…

И в сердце вспыхнувший, короткий
прикосновения ожог.

1975.
 
Аракчеевский тракт

По Аракчеевскому тракту
на межколхозное гумно
последний деревенский трактор
везет последнее зерно.

Зигзагом меж обочин, слепо
рулит нетрезвый ездовой
под скрип тележного прицепа, 
под чахнущий моторный вой.

Большие задние колеса
в грязь погружаются на треть,
прицеп в кювет съезжает косо,
мечтая лечь и умереть.

В его бортах такие щели, 
что не останется зерна,
когда под вечер в самом деле 
он доберется до гумна.

Село Васильевское - сзади,
село Пшеничное - в раю,
где с удивлением во взгляде 
один лишь я живой стою.

Пусть неудачная рыбалка 
еще забыта не вполне,
пустого дня отнюдь не жалко
близ ожившей дороги мне.

Эх, Аракчеев, граф-служака,
ты натворил немало зла,
но именем твоим, однако,
Россия тракт сей назвала.

Брели уныло арестанты,
неслись  в санях большевики,
катили в "эмках" адъютанты,
пешком ходили рыбаки.

И вдруг - при нас! - в Москве, столице,
такая нечисть завелась, 
что никакая не сравнится 
с ней аракчеевская грязь.

Прошла, как  язва моровая,
коса измены по стране…
Но едет трактор, согревая
надежду слабую во мне.

Последнему в России тракту
зазря пропасть не суждено.
Еще взойдет вокруг зерно,
которое рассыпал трактор!

13 ноября 1996.
 
Возвращение в Палех

Возле Палеха в Божьем лесу
я корзинку с грибами несу.

Если больше грибов не найду,
карасей половлю на пруду.

А когда перестанет клевать, 
землянику пойду собирать.

Там, на ближней опушке лесной
будут птицы летать надо мной,

будет солнца вечернего медь
с городской колокольни гудеть.

А потом, на обратном пути
я по Палеху буду идти.

Не беда, что погасла заря, 
и на улицах ни фонаря, -

потому что уже недалек
дорогого окна уголек.

17 марта 1999.
 
Большие Дорки

По дороге от Шуи на Палех,
где большие, как солнце, цветы,
и поля в рыжеватых подпалинах,
и сирени сухие кусты,
где березы с корой черно-белою,
поселенья в десяток дворов
и на взгорьях окаменелые 
ребра голые куполов, - 
там, в заре потухающей алые,
разделенные поймой реки
две деревни. Одна из них Малые,
а вторая - Большие Дорки.
По старинным неписанным правилам,
хоть и Малые больше Больших,
но в Больших люди церковь поставили,
потому и возвысили их.
В Малых есть даже малая фабрика,
а в Больших что ни дверь - то замок, 
и кувшинок тугие кораблики
на реке подпирают мосток,
бродят псы у домов заколоченных,
птицы горькие песни поют,
и коричневые, в червоточинах,
над заборами груши гниют,
плесневеет колодец и рушится,
муть со дна поднимая весной,
лишь порой слабый голос лягушачий
прозвучит в глубине ледяной,
в церкви сено хранится забытое - 
век назад не включили в отчет…
Только бродят собаки несытые, 
только тихая речка течет.

1974.
 
Бесы в Дорках

Кто-то бросил нитку - 
вот и вся река.
Не скрипит калитка
над рекой в Дорках.
Под железной крышей
тих поповский дом.
Но сегодня слышу:
кто-то ходит в нем.
Под ногами гнется 
одряхлевший пол.
Домовым неймется
или поп пришел?
Старый поп-расстрига
заглянул домой,
домового выгнал - 
струсил домовой.
Я один и видел,
как порхнув, исчез,
не стерпев обиды
красноглазый бес.

Из трубы и к небу.

Поп сошел с крыльца.
- Как, родимый, мне бы
выжить подлеца?
Только я с порога - 
он в трубу и вниз.
Упразднили бога - 
бесы развелись.

Сели у мосточка,
мыслим о своем.

- Бога нет, и точка.
С бесами живем.

1974.

 
Матня

Называлась бы приятней - 
лейся лирика рекой!
Но зовут речонку Матня,
напечатайся с такой…
Скажут, Волга есть и Кама,
Енисей, Ока, Иртыш,
молодой еще,  а прямо
нам про Матню говоришь.
Отклоняю все упреки 
и смиренно речь веду:
ни созвучья, ни намеки
не имею я в виду.
Есть река, и все, и баста,
хватит слов издалека.
Я в Дорки приехал:
 - Здравствуй,
Матня, русская река! - 
Реки шире есть и глубже,
и светлее, и длинней, 
есть, конечно, и поуже,
от лягушек зеленей.
Но вот здесь-то и забота,
потому я и упрям,
что подобных рек без счета 
по российским деревням.
Мы привыкли к обобщеньям,
только вымолви "река", - 
сразу: волжское теченье,
Енисей, Иртыш, Ока…
Я не против рек великих,
поклоняюсь им вовек,
но с оглядкой, поелику
им не жить без малых рек.
Волжский ветер свищет резво
в парусах и в голове.
Матня - в Люлех,
Люлех - в Тезу,
Теза - в Клязьму, 
Клязьма - в…
Сим путем дойдем до Волги.
Нужно море?
Море есть.
А любовь и чувство долга
начинаются вот здесь.

1974.
 
* * * 

Чем проще, тем милее,
роднее для души…
Осенние аллеи
в ивановской глуши.

Тяжелые, густые 
нависли облака,
вокруг поля пустые 
суглинного песка.

Пробился луч случайный,
по веткам заскользил,
полуминутной тайной 
их вдруг преобразил.

Сверкнули, заблистали,
промокшие насквозь,
темнее прежних стали,
угрюмо смотрят врозь.

Как просто быть природой,
не думать ни о чем
и жить в ладу с погодой 
и солнечным лучом.

Как это было б мило - 
простой природой быть,
и обо  всем, что было, 
забыть, забыть, забыть.

ноябрь 1991.
 
На Яскинском болоте

На Яскинском болоте,
на дальнем повороте
с одноименной улицы 
к Осиновой горе
вы в домике живете,
стоящем на отлете,
с рябиной над забором,
с колодцем во дворе.

Для вас я мало значу,
но все-таки рыбачу
на Яскинском болоте, 
где рыба не клюет.
Плевать на неудачи,
я радости не прячу, 
не зря ведь приезжаю
сюда не первый год.

От бочага до кочки - 
неверные мосточки,
а дальше ни досочки, 
ни сгнившего бревна…
Ах, глазки, губки, щечки,
ах, белые носочки,
ах, желтенькая куртка 
китайского сукна.

Какая здесь осока!
В ней даже одиноко,
и спереди и сбоку
все переплетено.
Подпрыгнуть бы высоко
и разглядеть далеко
рябину, и колодец,
и желтое пятно.

На Яскинском болоте 
вы двадцать лет живете,
а я живу лет сорок 
в казарменной глуши.
 
Ах, уточки на взлете,
ах, пьянки в пятой роте,
ах, сломленные сдуру
тростинки-камыши!

24 августа 1994.
 
Автобус 3-го маршрута

Этот пригородный автобус
вспоминается до сих пор.
Охватившая душу робость,
несложившийся разговор.

Очень много вокруг народа,
мы стесняемся, стеснены.
А за окнами - огороды
и поля вдалеке видны.

Возвращается юность, что ли?
Я волнуюсь, я возбужден
от внезапной твоей неволи, 
безысходной со всех сторон.

Мне потворствуют даже дверцы,
дребезжащие впереди,
заглушая биенье сердца,
что прижалось к твоей груди.

Допоздна мы потом гуляли 
по окрестностям городка,
на зеленой траве лежали
и была ты совсем близка.

Не стеснялись и не молчали, 
откровенностей не стыдясь.
Но автобус - он был в начале.
Он любовь. Остальное - связь.

16 сентября 1996.
 
* * *

Снял поводья, ослабил подпруги,
отпустил на свободу коней.
Нет красивее леса в округе,
нет опушки с травой зеленей.

Приглядел бугорок под сосною,
расстелил плащ-накидку и лег,
согребая опавшую хвою
под накидкою на бугорок.

Хорошо мне. И солнышко вижу,
и почти на подушке лежу. 
Да приляг, я тебя не обижу,
я сегодня на небо гляжу.

Все же ястреб изящная птица,
в чем-то даже красивей орла.
С лошадьми ничего не случится.
Понимаю, что просто легла.

Говорят: красота неземная.
Нет, цитирую - не говорю.
Я давно уже все понимаю.
Я поэтому в небо смотрю.

8 апреля 1994.
 
* * * 

Разве в туфельках можно скакать на коне,
а потом до крови целоваться,
и со взрослым мужчиною наедине
в предыдущей любви сознаваться?

Разве можно, свиданье назначив ему,
то смеяться, то плакать, то злиться
и на просьбу: "Пойми", - отвечать: "Не пойму",
содрогаясь в объятьях, как птица?

Разве можно, войдя в Воскресенский собор
под платком, в одеянии строгом,
с тихой злостью шептать роковой приговор 
виноватому лишь перед Богом?

24 декабря 1995.
 
* * * 

От Клуба офицерского 
вдоль парка Пионерского
до самой до редакции
не чуя рук и ног…
Сейчас войду по лесенке - 
и спета моя песенка.
Но "Шуйские известия"
закрыты на замок.

К любви дорога дальняя, 
когда статьи моральные 
на "ундервуде" стареньком 
стучит все дни дружок.
Ах, надо было б ласкою - 
и жизнь могла стать сказкою.
Но "Шуйские известия"
закрылись на замок.

Что ж мне - искать отечества 
в Музее краеведчества?
Я с головой в историю
уйти навряд ли б смог.
Смотрю на экспозицию…
Пора звонить в милицию - 
чтоб Шуйский краеведческий 
закрылся на замок!

1991.
 
Перед грозой

По овсяному жнивью, по тропинке
над обезводившей речкой Мардас,
где лягушата кричат, как на рынке,
водит не Бог, а безверие нас.

Надо ж придумать созвучье такое!
(Это уж я не о нас - о реке).
Я не пойму тебя, не успокою,
даже слезу не сотру на щеке.

Впрочем, ты через мгновенье хохочешь,
словно и не было чистой слезы.
Делай, как знаешь, иди, куда хочешь,
нам еще четверть часа до грозы.

Ноябрь 1992.
 
Оправа

В селе Хотимль гармонь играет,
журчит под лавами вода,
кричит петух, собака лает,
звенят, обвиснув, провода.

Проедет изредка машина - 
и та на Палех повернет, 
впечатав след ребристой шины 
в покрытый грязью поворот.

Открыта церковь - продуктовый
вчерашний склад, теперь пустой,
где ждет священник чад Христовых
в своей наивности святой.

Погост перенесен на кручу
береговую, где земля
вниз оползает неминуче,
родные кости шевеля.

А чуть пониже по теченью
Разбойный камень в берег врыт,
под камнем - клад; порой вечерней 
над ним сияние стоит.

Ты по субботам приезжаешь
из Шуи в отчие края
и знать, наверное, не знаешь,
что тоже здесь бываю я,

что для меня гармошка, лавы,
погост и церковь, все подряд, 
весь твой Хотимль,  - твоя оправа,
родного образа оклад.

17 ноября 1996.
 
* * * 

Немолчным сердцем воспевая Бога
на службе всенощной во храме над рекой,
душой сбираюсь в горнюю дорогу,
ведущую в прощенье и покой.

А взгляд скользит по скорбным силуэтам
старушек и рисованных святых.
Впервые в жизни залит Божьим светом, 
я вижу, но не различаю их.

И вдруг… Не может быть. Помилуй, Боже.
Я слаб еще. Спаси и помоги.
Послышались знакомые до дрожи,
до боли в сердце милые шаги.

Прошла вперед, приблизилась к амвону,
перекрестилась томно, не спеша.
И нет уже не веры, ни закона.
Почто на Бога сетуешь, душа?

22 декабря 1995.
 
Карась на рыбалке

Не нужно мне чужого!
Любовь не удалась.
Зато в пруду в Чижово
еще клюет карась.

Велосипед поставлю 
в прибрежные кусты,
и карася прославлю 
прекрасные черты.

Серебряно блестящий
в траве передо мной,  - 
он самый настоящий, 
доступный и родной.

И делать вид не надо, 
что с ним я не знаком,
близ городского сада 
столкнувшись вечерком.

И опуская руку
на грудь его и плоть,
не надо будет муку
в себе перебороть, - 

мол, возжелал чужого,
нечестно поступил…
Я не червя в Чижово,  
я  душу утопил!

10 ноября 1996.
 
* * * 

Еще трава не подросла.
Но деревца зазеленели.
Прохладен лес в конце апреля.
Поляна светлая тепла.

Еще не спелся птичий хор.
Самолюбивые солисты
всю душу вкладывают в свисты,
в треск, в щебетание, в раздор.

А голубая глубь небес!
Журчание воды в овраге!
А память снега - запах влаги,
который источает лес!

И снова жажда бытия - 
неутоленная, сквозная,
где я тебя еще не знаю,
где ты апрельская, ничья.

20 апреля 1994.
 
* * *

Чуть-чуть ссутуленные плечи,
слегка нахмуренная бровь.
Какие маленькие встречи,
какая долгая любовь.

Бежит ручей легко и звонко,
трепещет весело костер.
Какая глупая девчонка, 
какой ненужный разговор.

Там - по течению - плотина
с бобровой хаткой у воды.
Какая милая картина,
какие горькие следы.

Клочки вечернего тумана
белеют в темных берегах.
Какие сладкие обманы, 
как много истины в губах.

Разноименные печали
у двадцати и сорока.
Как все естественно в начале,
как дико все издалека.

Поля сужаются, темнея.
Она костром освещена.
Как хорошо мне было с нею.
Какая странная она…

8 ноября 1993.
 
Липовая аллея

По тропинке в узорах заката
ты уходишь на берег пруда.
Мы друг друга любили когда-то,
завтра ты не припомнишь когда.

В этой липовой старой аллее
я один у скамьи остаюсь.
Я о прошлом, конечно, жалею, 
но его вспоминать не боюсь.

Потемнели высокие кроны,
повлажнели тугие листы.
И глухие церковные звоны
опустились на пруд с высоты.

Еле слышу их здесь, за стволами,
просто чувствую в воздухе дрожь
и смотрю, как закатное пламя
по воде пробежало, как дождь.

Ты молитвенник тонкий раскрыла,
совпадением потрясена.
Неужели за то, что любила,
ты виниться пред Богом должна?

Что ж, пора собираться в дорогу.
Догорая, бледнеет закат.
Слава Богу, твержу, слава Богу,
что один я во всем виноват.

9 июля 1993.
 
* * * 

Ветер северо-восточный 
гонит мертвую листву.
Все нескладно, все непрочно
и во сне и наяву.

В Перемиловском предместье
вкруг замерзшего пруда
на велосипедах вместе 
нам не ездить никогда.

Подставляю грудь и спину
ветру в замкнутом пути.
Мне бы не тебя - причину
безысходности найти.

Сам себе противоречу?
Значит, правду говорю.
Снова ветер мне навстречу,
снова плачу и курю.

1 ноября 1996.
 
* * * 

Под колокольней Воскресенского собора
еще туман и птичьи голоса.
Пожалуй, ты появишься нескоро:
до утренней молитвы - полчаса.

Священник прибыл на автомобиле,
звонарь и дьякон подошли пешком.
Я вспоминаю, как они любили
девчонок, с кем я тоже был знаком.

А впрочем, богохульствовать не буду,
о молодости нашей промолчу.
Я жду тебя. Ведь ты земное чудо.
Другое чудо мне не по плечу.

Луч полыхнул в надвратную икону,
порозовев, рассеялся туман,
светила куполов средь небосклона
сверкают как оптический обман.

И ты идешь по улице Белова, 
прекрасна, высока и молода,
и входишь в церковь, не сказав ни слова,
румяная от счастья и стыда.

5 февраля 1997.
 
* * * 

Я не дам ни единому слову упасть,
твоему беззаботному слову.
И откуда в тебе эта странная власть - 
повергать и спасать меня снова?

По дороге любви и страстей роковых
я дошел до земного предела.
Нынче воля твоя: оставлять ли в живых
мою грешную душу и тело.

Думал, буду с годами сильней и мудрей,
испытав озаренья и битвы.
Думал, не оторвусь ради юных кудрей
от родившейся в сердце молитвы…

8 апреля 1995.

 
Росстань

Тебя зовут колокола,
меня - команды боя.
На росстани добра и зла 
мы встретились с тобою.

Не в Горицком монастыре,
не в Воскресенском храме,
не на Осиновой горе,
не в проклятом Баграме,  - 

сошлись на росстани дорог,
на перекрестке судеб.
Пускай теперь Комдив и Бог 
меня за это судят.

Тебе ли каяться в грехах,
на послушаньях маясь?
В небесных и штабных верхах 
я за двоих покаюсь.

Я грешен в том, что повернул
с войны, куда не надо,
и слышу колокольный гул 
сквозь эхо канонады.

Я согрешил, посмев желать
придти живым из боя,
чтоб здесь, на росстани, опять
склониться над тобою.

21 апреля 1994.
 
* * * 

Тропинка, запруда, аллея
старинных сомкнувшихся лип.
Слов несправедливей и злее
нигда мы сказать не смогли б.

Красивее места не сыщешь,
проезди хоть тысячу лет.
За дальнею рощей - Гумнищи,
там Бальмонт родился, поэт.

И в здешней соседской усадьбе
бывал он, конечно, не раз.
Мне лучше о нем рассказать бы,
хороший бы вышел рассказ.

Поэты - явленье народа,
не плоти его, а души,
поэтому боль и невзгоды
для них иногда хороши.

Своею счастливой судьбою
им переполняться грешно…
Мне даже для ссоры с тобою
вернуться сюда не дано.

20 апреля 1994.
 
* * * 

Луна, монахиня Руси,
проходит звездною дорогой.
Земного счастья не проси
у этой странницы убогой.

Печально бледен лик ее,
спокоен взгляд, бесстрастно тело.
Свое земное бытие 
преодолеть она сумела.

Была когда-то влюблена,
смеялась, плакала, сверкала
из приоткрытого окна,
из-под цветного одеяла.

А что затем произошло - 
в подробностях неинтересно. 
Погасла. Но судьбе назло
в ином сиянии воскресла.

Теперь, превыше бед и туч,
с ночными ангелами рядом, 
спокойный опускает луч
навстречу тянущимся взглядам.

16 сентября 1996.
 
* * *

Листва хрустела под ногами, 
дымился пруд в заплатах льда.
Мы были юными богами 
в те незабвенные года.

Нет, ни о чем  не сожалею,
утратив образ божества.
Прощай, любовь. Прости, аллея.
Хрусти, нетленная листва.

1 ноября 1996.
 
С братом в Шуе

Так поздно кончилось кино,
так редко мы бываем вместе.
В безлюдном городе темно,
лишь крыши блещут мокрой жестью.

Потух неоновый обвод
названия кинотеатра,
шары на стенах: "выход", "вход",  - 
черны, как пушечные ядра.

Давно мы не были вдвоем
в одной из наших малых родин.
А хочешь, песенку споем?
А хочешь, просто так походим?

Ведь столько лет разобщены,
погрязли в суете и быте,
живем, как сукины сыны,
в столичном малом габарите.

Конечно, здесь еще скучней,
провинциальнее и меньше,
нет прежних мыслящих парней
и новых симпатичных женщин.

Конечно, многого здесь нет
и если будет, то не сразу,
хоть местный университет 
спортивную возводит базу.

Конечно, сравнивать смешно
столицу с городом заштатным.
…Как поздно кончилось кино,
как тихо на пути обратном…

23 октября 1983.
 
По улицам заснеженным

Горят огни фабричные 
над Тезою-рекой,
и трубы в небо ввинчены 
рабочею рукой.

Морозными одеждами 
сверкает каждый куст.
По улицам заснеженным - 
полусапожек хруст.

Со смены возвращаются,
одетые легко,
веселые начальницы 
норовистых станков.

Их дома не удерживай,
экраном не мани.
По улицам заснеженным 
сбегут от мам они.

Ведь после дня рабочего 
девчонке - что скрывать! - 
в фабричном клубе хочется 
чуть-чуть потанцевать.

И где-то ближе к полночи
у своего крыльца
ей черточки запомнятся
любимого лица…

1970.
 
Сестра

Сестра приехала из Польши.
Двоюродная, но родня.
Мне лет четырнадцать, не больше.
Сестра красива у меня.

А я живу в обычной Шуе,
где ни морей, ни прочих гор,
где колокольню пребольшую
одну улавливает взор.

Все остальное низко, серо.
Провинциальный городок.
Дворняжки, бабки, офицеры,
да лозунги обочь дорог.

Пошли на танцы в парк заречный,
где пляшут дети и шпана,
в буфете выпивши, конечно,
плохого красного вина.

Подруги детства колотили 
меня шутливо по плечам,
о баскетболе говорили
и матерились невзначай.

Затем в толпе возникла драка.
Какие танцы драки без!
Сестра хихикала, однако,
и проявляла интерес.

Затем подвыпивший приятель 
пред нею на колени стал,
и целовал ее сквозь платье,
и бормотал про идеал.

Домой вернулись поздно ночью,
пройдя Октябрьским мостом.
Мне было очень стыдно. Впрочем,
я знал заранее о том.

Сестра заплакала у двери
и вдруг в слезах сказала мне:
- Я до сих пор еще не верю,
что это вижу не во сне.
Ведь вы святые здесь. А в Польше
совсем-совсем другая жизнь… - 

Сестра, мы не святые больше.
Сестра, Варшаве поклонись.

21 февраля 1996.
 
Над храмом

Снаружи - пером не опишешь,
такие плохие дела:
трава и кустарник на крыше,
обглоданные купола.

И даже по главному своду 
прошел безнадежный разлом,
и снег пропуская, и воду
в церковный порушенный дом.

Внутри - почерневшие стены,
кирпичный и галочий сор,
гнилое колхозное сено
да ржавый электромотор.

Все это, конечно же, плохо,
и где, как ни в храме, видней,
что сделала с нами эпоха 
и что мы наделали с ней.

Но взгляд поднимая все выше,
смотрю сквозь кусты и траву,
как там, над разрушенной крышей,
горят небеса наяву.

1 сентября 1991.
 
* * * 

Играет в городе гармоника,
сквозь шумы слышима едва.
И голосочек женский тоненький
выводит нежные слова.

И снова что-то разудалое,
и чей-то смех, и чей-то визг.
И на Руси таланты, стало быть,
еще не все перевелись.

Всплывают кадры кинохроники:
вокзалы, сорок пятый год,
играет шуйская гармоника,
Россия плачет и поет.

18 февраля 1974.
 
* * * 

Нет в городе воды:
холодной и горячей,
текущей и стоячей.
Не выручат пруды - 

закопаны давно,
с водопроводной эры,
с возникновенья веры,
что дело решено.

И вот водонасос 
(неблизкий и к тому же
единственный) сел в лужу,
пошел себе вразнос.

А на дворе жара
до звона в перепонках.
Ни в кранах, ни в колонках
ни капли нет с утра.

Подумаешь, беда.
Не думаю. Но все же 
быт стал слегка похожим 
на трудные года.

Ведь чем была война?
Окопным дымным бытом
и тыловым немытым 
напрягом допоздна.

Я знаю, что в своем
сравнении неточен
(в Афганистане, впрочем,
я вспоминал о нем).

О чистоте молчу.
Но кушать всухомятку,
днем пропотев на грядках, 
я тоже не хочу.

 
Сел на велосипед
с маршрутом до колодца.
А что мне остается 
в капризных сорок лет?

Уже ночная мгла
на город опустилась. 
Но что-то изменилось,
и жизнь была светла.

Я еду за водой
по улицам знакомым,
и перед каждым домом 
я снова молодой.

Навстречу с дискотек 
идет по тротуарам
то человек с гитарой, 
то просто человек.

Завидую? Ничуть.
Пускай растет народец. 
А я ищу колодец.
У каждого свой путь.

Тем более, смотрю:
две девушки с ведерком
идут с Болотной в горку.
Сейчас поговорю…

25 августа 1994.
 
* * * 

Да, мы еще Иваны,
Иваны-дураки.
Порой бываем пьяны,
ругаемся с тоски.

Не рвемся вон из дома,
покуда печь тепла.
Скучны и незнакомы
нам царские дела.

Еда нам щи да каша,
а хоть и сухари.
Откушаем, попашем,
попляшем до зари.

И вновь лежим на печке,
нам жизнь не дорога,
нам власть - ни Богу свечка,
ни черту кочерга.

А в городе-столице,
в кремлевском терему
опять царю не спится,
неможется  ему.

До ручки и до точки
страна доведена.
Капризничают дочки,
безумствует жена.

Носаты супостаты - 
вчерашние друзья - 
в кремлевские палаты
врываются, грозя.

Уж плюнула охрана 
на глупого царька…

И надо звать Ивана,
Ивана-дурака.
19 января 1999.
 
Лицо отчизны

Родной страной, родным народом
гордишься, но осознаешь,
что день за днем и год за годом
своей дорогою идешь.

Куда ж ведет тебя дорога?
Нет, не в заморские края,
где, говорят, всего помногу, 
туда дорога - не твоя.

Идешь по родине, но словно
душой и телом отчужден.
Как непонятно и неровно
лежит земля со всех сторон,

какие грубые морщины
у встречных женщин на щеках,
как плохо выбриты мужчины
в обвислых черных пиджаках,

как избы кривы, как убоги,
как твоя родина темна…
И ты готов свернуть с дороги,
в чем, вроде, не твоя вина.

Ведь у тебя другая доля,
другая жизнь, другой предел,
ты даже в деревенской школе 
всего полгода отсидел.

Тебя приветили в столице,
тебя возвысили почти.
Зачем ты хочешь возвратиться 
на эти бедные пути?

Своя дорога, сам хозяин,
куда решил, туда и правь,
а жителей родных окраин 
стихом признательным прославь.

Темны, но, мол, хранят истоки,
не телом, так душой красны,
грубы, но все же не жестоки,
мы поклониться им должны.

Кто "мы"? Так чей же ты, откуда?
Ты из каких далеких стран?
Ты просто гость или иуда,
кому заплатят за обман?

Но нет, все проще в наши годы,
сюжет библейский устарел.
Лицо отчизны и народа
ты видел, но не рассмотрел.

Прекрасно то, в чем жизнь и вера
глубокий оставляют след,
и никакой в замену меры 
для красоты на свете нет.

Прекрасны самые морщины:
по ним прочтутся на лице
начала все и все причины
того, что сбудется в конце.

1990.
 
Над житием Даниила Московского

Великий князь Василий Иоаннович
с боярами и слугами бояр
Замоскворечьем едет. Время на ночь,
восходит в небе зарево Стожар.

Вокруг леса и топкие болота.
Далече до Кремлевского холма.
Отстала соколиная охота.
Влажнеет подступающая тьма.

Что за огонь блеснул в лесном прогале?
Великий князь рукою указал,
и Шуйский со слугою поскакали
с дороги в тот светлеющий прогал.

Деревья расступились. На поляне,
таинственно и трепетно горя,
в клубящемся разорванном тумане,
открылись им следы монастыря.

Обрушены палаты и ограда,
от церкви не осталось и креста.
Лишь Божий свет - нетленная отрада - 
очерчивал священные места.

Сойдя с коней, князь Шуйский со слугою 
в туманное сияние вошли,
и Иоанн Михайлович ногою
стал на плиту среди сырой земли.

- Не дело, господин, - промолвил воин,
седой слуга. -  В одной из сих могил, 
как слышал я, был Богом упокоен
блаженный князь московский Даниил. - 

Но Шуйский рассмеялся: Эко диво!
Да мало ли народу померло…
Веди коня! - И прыгнул торопливо
с плиты могильной в красное седло.

И взвился конь, видавший брани многи,
встал на дыбы - дрожа, храпя, ярясь.
Согнулись, как подрубленные, ноги.
Убился конь. Был покалечен князь.

Три месяца священники служили,
по вкладу Шуйского, молебны о святом
блаженном справедливом Данииле,
почившем под невидимым крестом.

И благо, что, чуть жив душой и видом,
князь выстоял, дрожа, как на ветру,
по всем святым России панихиду
в Кремлевском храме Спаса-на-Бору…

Преданий церкви не переиначу, 
но в будущее с трепетом смотрю,
где некто по земле безлюдной скачет 
к последнему ее монастырю.

Вот спешился. Ступает на могилу, 
хоть не в тумане - в облаках она.
Остановись, безумец. Здесь почила
блаженная великая страна.

24 января 1995.
 
* * *

Оставь заботы вечные, 
покуда наяву
бесчестит враг Отечество,
и Шую, и Москву.

Заставы богатырские
пусты в родной земле.
Палаты монастырские
развращены в Кремле.

От горького изменчества 
не сберегли, увы,
ни веры, ни Отечества,
ни Шуи, ни Москвы.

Плывет над силой вражеской
бензиновая хмарь.
Ни звезды не покажутся,
ни купол, ни алтарь.

Больна душа не лечится
ни в рабстве, ни в хлеву.
 …За веру, за Отечество, 
за Шую, за Москву!

Февраль 1993.
 
Возвращение  к маршу

В час утренний на литургию верных,
осенены невидимым крестом,
из русских далей, светлых и безмерных, 
сходились мы в предхрамии пустом.

Ничьи рабы, опричь Руси и Бога,
украдкой матерями крещены,
сходились мы, избравшие дорогу
армейской службы, чести и войны.

Сквозная даль разрушенного храма
смущала и притягивала взгляд,
и мы смотрели пристально и прямо
в чернеющую раму царских врат.

И в мертвом алтаре свершилось чудо,
нежданное и радостное нам:
там вспыхнул свет, раздался глас оттуда
и повелел войти в оживший храм.

Сподобились молитвы и причастья
и пения о воинстве святом.
Но в горний миг, на высшем всплеске счастья
очнулись вновь в предхрамии пустом.

Божественной священной литургии
умолкли всеблаженные слова,
когда извне послышались другие:
"Сдан Ленинград. Потеряна Москва".

И грозно мы сходили по ступеням,
пилотки краснозвездные надев,
избрав навек из высших песнопений
военных маршей яростный распев.

23 октября 1998.
 
* * *

Почему нынче вспомнились мне
те ветра, те снега, те пески
далеко-далеко, на войне,
где мы были, как братья, близки?

Пролетали в ночи трассера,
разноцветные звезды войны,
и нам снились в горах до утра
ледяные солдатские сны.

Вот сижу я над Тезой-рекой, 
на гитаре походной бренчу.
Я с войны возвратился живой,
я войну вспоминать не хочу.

Остывает уха в котелке,
не допито во фляге вино,
и сползает слеза по щеке,
что увидеться нам не дано.

И опять вспоминаются мне
те ветра, те снега, те пески
далеко-далеко,  на войне,
где мы были, как братья, близки.

Февраль 1993.
 
Штык-нож от АК-47

Для чего по болотам хожу,
за трясиной миную трясину
и рассказываю штык-ножу
то, что должен рассказывать сыну?

Одинок ли я? Не одинок.
Есть друзья и влюбляться не трушу.
Просто если не чувствуешь ног, 
начинаешь вдруг чувствовать душу.

С этой кочки до той прямиком
не пройти. И поэтому лучше,
не задумываясь ни о ком,
о душе поразмыслить заблудшей.

Исповедаться, что ли, в грехах
перед чахлой замшелой осокой?
Да, живу второпях, впопыхах.
Да, жесток в этой жизни жестокой.

Потому-то с дороги лесной 
и сворачиваю на болото,
где меж гневом Господним и мной - 
только тлеющий след самолета.

Потому-то теперь напрямик 
не прошел бы от кочки до кочки,
если б слегу не вырубил штык
закругленной афганской заточки.

5 апреля 1994.
 
* * *

Была дорога наша долгой 
и по войне, и по стране.
На русском кладбище за Волгой
стоим в нелегкой тишине.

Зима крута, снега глубоки.
И сквозь кресты едва видны
могилы павших на Востоке
во славу Северной страны.

В сторожке взяли мы лопаты
и снег в оградах разгребли.
Простите нас, друзья-солдаты,
что мы не сразу вас нашли, - 
и там,  в горах, и здесь, за Волгой…

И пьем мы молча и до дна
за тех, кому была не долгой 
та наша первая война.

26-27 октября 1999.
 
* * *

Иногда от мелочи - 
слезы на глазах.
Похудели девочки 
в русских городках.

Солнечные зайчики
блекнут на штыках.
Похудели мальчики 
в боевых полках.

Мальчики и девочки,
дочки, сыновья.
Разве это мелочи,
Родина моя?

19 января 1999.
 
Любимой

Зачем же ты, глупая, плачешь во сне
и видишь нерусские лица?
Пока я воюю в далекой Чечне,
с тобой ничего не случится.

Беда не придет в наш родной городок,
я это тебе обещаю.
За слезы твои, за измятый платок
я здесь никого не прощаю.

А после войны я друзей созову 
и свадьбу с тобою сыграю
и целую жизнь на земле проживу.
За это я здесь умираю.

24 января 2000.
 
Поутру

Это в жизни такая пора 
или в мире такая эпоха?
Все, что думал и делал вчера,
утром кажется плохо.

Разве я не бывал на войне,
жизнь в атаках не ставил на карту?
Но сегодня не нравится мне
даже проблеск азарта.

Разве я полюбить не могу
с первой встречи и с первого взгляда?
Я вчера понимал, что не лгу,
утром понял: не надо…

В церкви всенощную отстою,
причаститься назавтра готовясь,
исповедаю душу свою, - 
утром мучает совесть.

Я не молод, но я и не стар, 
я не лучше других и не хуже,
мой военный и творческий дар
был отечеству нужен.

Значит, дело в эпохе самой…
Привередлива наша эпоха,
где лишь только с тюрьмой и сумой 
день встречаешь без вздоха.

18 ноября 1998.
 
Рынок

Сырые каменные стены,
дверь без пружины, сквозняки,
прилавки длинные, и цены, 
написанные от руки.

Бананы, киви, апельсины - 
товары неродной земли,
азербайджанцы и грузины,
в карман сующие рубли.

И женщина в одежде странной - 
две теплых кофты и халат, - 
та, кто любимой и желанной
была мне тридцать лет назад.

Она смеется или  плачет, -
я сам еще не разберу.
Глаза простуженные прячет
на рыночном сквозном ветру.

- Не для себя живу - для дочки,
она кончает институт;
быть может, до торговой точки
хотя б ее не доведут…

14 мая 2000.
 
* * *

Как тихо умирает Русь…
Шумят враждебные столицы.
А в деревнях какая грусть, 
какая скорбь легла на лица…

Не понимая, в чем вина,
молчат и смотрят виновато.
Идет гражданская война
и внуков требуют в солдаты.

И гаснет свет - в глазах, в домах,  
и вечера пусты и серы.
И плачут за столом впотьмах
фронтовики-пенсионеры.

И одинокий луч луны
переползает удрученно 
со снимков мировой войны
на самоклейные иконы.

19 января 1995.

 
Осталась отчая земля

Перевалив за тридцать лет, 
вдруг понимаешь горько:
пора заглядывать в ответ, 
хотя еще решенья нет - 
условия и только.

Тебя любили, ты любим,
еще влюблен, быть может.
Но счастье, что дано двоим, - 
сперва огонь, а после дым,
который сладок молодым,
а в зрелости тревожит.

Тебе грозили, ты вставал
с противником сразиться.
Ты от души повоевал,
в боях победных ликовал,
а в тридцать лет без боя сдал
свой неприступный перевал
за южною границей.

С тобой дружили, ты дружил, 
ты в дружбу верил свято.
Всей кровью вен, всей кровью жил,
всем, чем ты в жизни дорожил,
делиться другу предложил,
сперва и он тебе служил,
затем своей судьбой зажил,
судьба не виновата.

Осталась отчая земля.
Она дана в ответе.
Ее не познают с нуля,
решений правильных моля,
а только душу опаля 
на затридцатом лете.

1989.
 
* * *

Я знал, что ее не забуду,
оставив родные края.
Но разве я ведал, что буду
и плотью и духом - не я?

Старинная грустная повесть 
написана в тысячный раз.
Приходит на станцию поезд,
привозит друг к другу не нас.

И все же целуемся смело
и в город, обнявшись, идем,
другие и духом и телом,
впервые открыто вдвоем.

12 января 1996.
 

После любви

Она красива и спокойна
и снисходительно добра,
прощая мне стихи и войны
и слезы пьяные вчера.

Смотрю: она ли? Не ночная,
ночную я уже забыл, - 
а грозно дерзкая, шальная, 
кого я в юности любил?

С каким веселым безрассудством 
в провинциальном городке
она давала волю чувствам
на танцплощадке и катке!

Как ненавидела открыто!
Как целовалась на виду!
Как далека была от быта 
на восемнадцатом году!

Читала мне стихи ночами
в беседке темной, наизусть,
и резко дергала плечами,
едва руки ее коснусь…

А впрочем, вспоминаю смутно,
что, вроде, плакала она,
когда сегодня рано утром
шептала что-то у окна.

11 апреля 1995.
 
Гортеатр

Ни декораций,
ни артистов,
давно закрыли городской театр.
Снег у дверей нетронутый и чистый,
бессмысленный, как явный плагиат.
Бессмысленна любая чистота,
достигнутая с помощью запрета.
Бессмысленно распятье без Христа,
как без людей бессмысленна планета.
Я выступал перед самим собой
без публики, софитов и оваций.
Я заходил в заброшенный собор,
где падал снег, где замерзали пальцы.
Но не закрыт театр моих стихов,
невидимые зрители радушны.
…А может быть, театр был плохой,
провинциальный,
безыдейный, 
скушный…

23 октября 1973.
 
* * *

Жизнь у меня не сказать, чтобы слишком хорошая.
Как и у вас, вам ведь тоже сейчас нелегко.
Есть у меня небольшое, но милое прошлое,
можем пройти в него, это не так далеко.

С улицы Свердлова влево на улицу Школьную,
к пятиэтажному дому, подъезд номер два.
Но не спешите, дорогу я выбрал окольную:
надо припомнить те чувства свои, те слова.

Сколько мной сказано после и глаз зацеловано!
Страшно подумать. Простите - скорее смешно.
Дом постарел. Занавески повешены новые
на угловое, открытое настежь окно.

А во дворе карусель, как была, перекошена,
а на дороге белесая пыль, как была…
Жизнь у меня не сказать, чтобы слишком хорошая:
только привык к ней - она уж почти что прошла.

Но у меня остается надежда на прошлое!
Ведь не должны же бесцельно, безвинно пропасть
та карусель, и та девочка в кофте поношенной,
те ее слезы, и та ее странная власть…

1981.
 
Тельняшка

Под грузом лет кому не тяжко?
Отрады мало в седине.
Моя десантная тельняшка
уже давно не служит мне.

Я в ней прошел пусть небольшую,
но настоящую войну,
в ней возвращался в город Шую,
в свою любовь, в свою страну.

Ее в дни юности, бывало, 
на берегу реки родной
набрасывал, как покрывало, 
на плечи девушки одной.

Дрожали синие полоски,
девчоночьих касаясь плеч,
и поцелуев отголоски
перебивали нашу речь.

Еще не раз после Афгана
я в ней летал сквозь небеса
и штопал хлопковые раны,
уже не веря в чудеса.

Ношу гражданскую рубашку
и не заглядываю в даль.
Но ту десантную тельняшку
и ту любовь немного жаль.

12 марта 1999.
 
Беспомощная птица

Стыдиться прошлого смешно,
но страшно не стыдиться.
В мое открытое окно
влетела злая птица.

Сломал рогатку я давно,
зимой кормил синиц я.
Но грех был вечен. И в окно
влетает злая птица!

Вернуть любовь - наивный труд,
забыть ее - безбожно,
я без нее пяти минут
не проживу, быть может.

С ней рассчитался я давно!
Но в ночь, когда не спится,
влетает в сердце, как в окно,
беспомощная птица.

18 февраля 1974.
 
* * *

В окне лицо пылало.
Но заколочен дом!
И крыша обветшало
топорщится на нем.

В нем просто быть не может
какого-то лица,
но прошагал я все же
по тропке до крыльца.

Потрогал дверь - забита.
Вот блажь, в конце концов.
…Смотрело вслед с обидой
потухшее лицо.

8 марта 1974.
 
После Пасхи

Май. Засыпанный снегом балкон.
Непогода. Безвременье. Скука.
С колокольни доносится звон,
в нем пасхальная радость и мука.

Неужели и я постарел,
ни безумства не будет, ни счастья?
Неужели весь мир отсырел,
как забор перед воинской частью?

Снежный ветер в березах свистит.
Не припомню печальнее мая.
- Бог поймет, - говорю, - Бог простит. - 
Но поймет и простит ли? Не знаю.

14 мая 2000.
 
* * * 

Напротив городского сада 
на травянистом берегу
с красивой девушкою рядом 
я загорать еще  могу.

И познакомиться, пожалуй,
сумею быстро и легко, - 
вплотную бы она лежала 
или довольно далеко.

В раскрутке легкого сюжета
не будет видимых проблем:
на то и пляж, на то и лето,
на то и я не глух и нем.

Так почему сижу в сторонке,
не подхожу, не говорю
и не смотрю в глаза девчонке, - 
лишь улыбаюсь и курю?

Высокоумно рассуждая - 
провижу будущее я:
девчонка эта молодая
вовек останется ничья.

Сама не знает, что ей надо
сверх мужа, дома и детей,
напротив городского сада
их поджидая без затей.

Перевоспитывая мужа,
детей устанет понимать,
которым дом такой не нужен 
и не нужна такая мать.

Откуда, спросите, прогнозы,
и что мне кажется смешным? - 
Эпоха, пляж, купальник, поза
над триллером переводным.

5 января 1997.
 
Соседка

В провинциальном баре,
где дымно и темно,
играю на гитаре,
пью кислое вино.

Кончается столетье,
качаются столы,
нейлоновою сетью 
завешены углы.

По временам снаружи,
дверь ветром отворив,
общероссийской стужи
врывается мотив.

Но в полночь или позже,
когда отчаюсь я,
войдет Она, похожа
на сущность бытия.

И если в самом деле
в Ней жизнь, и суть, и свет, - 
ни песенок, ни хмеля,
ни оправданий нет…

11 января 1999.
 
Девчонка из шуйского бара

Я живу или вижу кошмары?
Но в ночи и средь белого дня
та девчонка из шуйского бара
охраняет, как ангел, меня.

Да, по возрасту я ей не пара,
между нами любви ни на грош.
И с девчонкой из шуйского бара
я судьбою и только похож.

Продаемся почти что задаром
я стихами и телом она.
Но с девчонкой из шуйского бара
верим в лучшие мы времена.

Денег нет, но осталась гитара,
счастья нет, но осталась душа.
Ах, девчонка из шуйского бара
удивительно как хороша.

Ей панели, а мне тротуары, - 
в этом разницы нет никакой.
И к девчонке из шуйского бара 
я склоняюсь небритой щекой.

Между нами к чему тары-бары?
Помолчим или выпьем вина.
Не нужна мне сегодня гитара,
ей сегодня любовь не нужна.

А в России раздоры и свары,
голодуха, разруха, разлад.
И девчонке из шуйского бара
я последний товарищ и брат.

Мы  ведь с ней не менялы с базара,
нам стыдиться не надо с утра.
И девчонка из шуйского бара
мне родней, чем родная сестра.

Я живу или вижу кошмары?
Но в ночи и средь белого дня
та девчонка из шуйского бара
осеняет крылами меня.

20 мая 1999.

 
* * *

Приходят последние меры, 
стихает волненье в крови.
Ничто не получишь без веры,
не дашь ничего без любви.

Для мудрости слишком уж просто.
Но сложная разве нужна,
когда до размеров погоста
сужается в сердце страна?

Начертаны крайние сроки.
Теперь уж, спеши не спеши,
никчемны труды и уроки,
которые не для души.

Какая простая наука,
а словно бы снова живешь.
Поверишь  - дается без звука,
полюбишь - без слов отдаешь.

12 января 1999.
 
Песня

И из чего таких красивых делают,
и что за пищею они обедают?
И почему мы, словно ненормальные,
теряем красоту свою моральную?

Мы из-за вас не спим ночами светлыми,
все, как один, становимся поэтами,
и мы меняем истины все вечные
на красоту, возможно, но конечную.

А ты глядишь серьезно и насмешливо
и мне конфетку предлагаешь вежливо.
Ты знаешь все, что я сказать отчаялся, 
и рада, что слова не получаются.

Куда идем мы вместе - все таращатся,
и за тобою следом толпы тащатся,
и почему-то все вокруг завидуют 
идущему с тобою индивидуму.

И из чего таких красивых делают,
и что за пищею они обедают?
И почему мы, словно ненормальные,
теряем красоту свою моральную?..

1967.
 
* * * 

В белокаменном, пыльном, старинном,
задремавшем без снов городке
с ненормально красивой Ириной
на речном обнимаясь песке.

А в любви ни порядка, ни ладу,
ни забвения и ни огня.
Обниму - отстранится: "Не надо".
Отстранюсь - "Обними же меня".

Подурачимся, бухнемся в реку,
до озноба ныряем в реке.
А неплохо жилось человеку 
лет шестнадцати в том городке.

Почему вспоминаю все чаще
эту девушку, те времена
я, хлебнувший любви настоящей,
рассчитавшийся с прошлым сполна?

Разве счастливы были бы с нею - 
сумасбродкой, дурехой шальной?
Посмеюсь, оглянусь, онемею
пред своей вековечной виной.

1982.
 
* * *

Пространство и время со мной заодно.
И душу предчувствие студит:
пускай это было не здесь и давно - 
сегодня и здесь это будет.

Я преодолел силовые поля
периодов и расстояний.
Отныне вокруг оживает земля
забытых надежд и свиданий.

Опять ошалело всхожу на крыльцо
с пятнадцатилетнею Лидой.
Опять под колонкою мою лицо,
горящее сладкой обидой.

В заречном спортзале бросаю мячи,
солирую в Павловском клубе.
Ни слова сказать не могу, хоть кричи,
музейной красавице Любе.

Нет, не вспоминаю, а просто живу
на вновь обретенном просторе,
не в прошлом, не в будущем, а наяву,
что, знаю, окончится вскоре.

Пространство и время осилить нельзя
надолго. Они бесконечны.
Сегодня меня дознакомят друзья
с Тобою. И это навечно.

25 августа 1994.
 
* * *

Скрипучий снег, высокие дымы,
прозрачный свет заиндевелых окон
и - все великолепие зимы
затмивший - светлый выбившийся локон.

А город был воистину хорош
своею стариной и новизною
и был не виноват, что ты идешь
заснеженною улицей со мною.

Дорожка льда, ступенчатый подъем,
одноэтажный дом, скамья, ворота…
И лунный блеск на локоне твоем - 
то медь, то серебро, то позолота.

23 декабря 1995.
 
На катке

Снег и лед на свету серебрятся,
в темноте репродуктор поет.
Мы с тобой не умеем кататься,
нам опасен любой поворот.

Взявшись за руки, едем по краю - 
то по льду, то по снегу почти,
на изгибах катка обмирая
от опасного в жизни пути.

Обгоняя на внутреннем круге,
нас толкают, беспечно скользя,
повидавшие виды подруги
и спортивного вида друзья.

А иные и вовсе танцуют
на свету, в центре чистого льда
и коньками восьмерки рисуют, - 
не сумеем мы так никогда.

Просто едем и едем по кругу,
над судьбой не обретшие власть,
просто за руки держим друг друга,
чтоб когда-нибудь вместе упасть.

11 января 1999.
 
Дом на Болотной улице

И пусть любовь была бесплотной,
пусть идеальною была, -
есть дом на улице Болотной,
он третий слева от угла.

Бревенчатый, одноэтажный,
с террасой пыльного стекла…
А все-таки какой отважной 
любовь бесплотная была!

Вдвоем сидели перед печкой,
сверчок трещал нам из угла.
Какой наивно бессердечной
любовь бесплотная была!

За приоткрытою заслонкой
мерцала искрами зола.
Она была совсем девчонкой,
хотя уже ей не была.

Тогда я думал: надоело,
мне не хватает больше зла!
Пока безумствовало тело,
душа святой еще была.

Случайно встретясь, взгляды били,
как языки в колокола, - 
там, на Болотной, в третьем… или 
в четвертом доме от угла…

25 декабря 1995.
 
В горсаду

На речном берегу, в горсаду,
за эстрадой из крашеной жести
я сижу на скамейке и жду
возвращения посланной вести.

Вы не знали, что прошлого нет?
Я и сам это понял не сразу.
Да и будущее - лишь ответ
на былые поступки и фразы.

Ах, какую я нес ерунду,
и нелепым был и неумелым
лет семнадцати здесь, в горсаду,
перед девочкой в джемпере белом! 

Мне забыть бы о ней навсегда, - 
и спокойней жилось бы на свете,
но вовек не уйдут никуда
ни былые мгновенья, ни эти.

В настоящее заключено
все прошедшее с будущим вместе.
Я дождусь от нее все равно
возвращения посланной вести.

14 мая 2000.
 
Мой костер

Ножиком щепки стругаю
и на крутом берегу
свой костерок разжигаю,
я это делать могу.

Есть у меня и поленья - 
из дому пару принес,
чтобы процесс окисленья
не прекращался, а рос.

Как посветлела природа!
Буду с огнем до утра,
я ведь сухую колоду
здесь заприметил вчера.

Кто-нибудь хочет согреться,
поговорить у огня?
Может, кому-нибудь деться
некуда, вроде меня?..

15 февраля 2000.

 
Знакомая

Стала мамой. Располнела,
поумнела, расцвела.
А какою неумелой, 
неприкаянной была!

Как прекрасно: мамой стала,
любит мужа своего,
смотрит мудро и устало
и не помнит ничего.

Спрашивает: как доехал,
покорил ли я Москву?
И с грудным спокойным смехом:
как я без нее живу?

Отвечаю: ехал сладко,
а Москву не покорил.
Спрашиваю: где тетрадка - 
та, что в школе ей дарил?

Усмехнулась: не сожгла же! - 
там, на полочке лежит.
И смеется так, что даже 
шея полная дрожит.

1981.
 
* * *

Перед закатом души крылаты,
смотрят на юную жизнь свысока.
Пусть наша молодость далековата - 
самые лучшие там облака.

Вы бы отдали за эти дали
все, что имеете, если б хоть раз
наших подружек вдруг увидали,
тех, кто любили в юности нас.

Вы бы забыли сказки и были,
вы б оторвали взгляд от зари,
вы бы сегодняшних всех разлюбили 
и послезавтрашних, черт побери.

Губы, как розы, глазки, как грозы,
голос, как ветер там, за рекой.
Все остальное, может быть, проза,
только уж нынче не пишут такой…

1984.
 
* * *

Застенчиво и радостно глядела,
притопывая стертым каблуком,
когда на танцах девочкой сидела
та женщина, с которой я знаком.

 Наивна, угловата и смешлива,
судьбу искала в парке городском.
О как умела быть нетерпелива
та женщина,  с которой я знаком!

Как торопливо губы подставляла,
как поцелуй встречала языком,
как смятую прическу поправляла
та женщина,  с которой я знаком…

В прокуренном, битком набитом зале
в рюкзак совала яблоки тайком,
когда мы с ней прощались на вокзале,
та женщина, с которой я знаком.

Свиданья через год, десяток писем
об институте, быте полковом,
но день пришел, и стал я независим
от женщины, с которой я знаком.

А через много лет, когда усталость
и сердцем овладела, и виском,
я вспомнил все, что у меня осталось, - 
лишь женщина, с которой был знаком.

1974.
 
* * *

Улица Школьная, липы и скамья,
касанья рук, дрожанье губ
и юных плеч прохлада.
Пусть не вернусь я в те годы, в те края, - 
была любовь, любовь была,
и мне другой не надо.
Встретились рано, обычные дела,
не одолели разлада.
И все-таки любовь была,
и мне другой не надо.

Дальние горы, свинцовая пурга,
где кровь текла, где сердце жгла
холодная награда.
Там потерял я и друга и врага, - 
была война, война была,
и мне другой не надо.
Разве дано отличать добро от зла
в пекле военного ада?
Ведь все-таки война была, 
и мне другой не надо.

Улица Школьная станет Биржевой,
и заграничный слышен вой
из городского сада.
Перед Россией винюсь, что я живой, - 
была Страна, Страна была,
и мне другой не надо.
Нет ни скамьи, ни надежд - одна зола,
непостижимая взгляду.
И все-таки Страна была, 
и мне другой не надо!

3 июля 1999.
 
Красивая тропинка

Последние листья, последние дня октября.
Все было случайно, все было, наверное, зря.
Красивая наша тропинка вела в никуда.
Последние листья и первые проблески льда.

Все было ненужно: и дружба, и ранний закат,
и дрожь поцелуев, и наши слова невпопад,
и ветка березы, задетая мной, проходя,
с последними листьями в каплях дневного дождя.

Все было невовремя: перед зимой для меня,
и так далеко для тебя до осеннего дня.
Красивая тропка в исхоженном позднем лесу
качалась под нами, как мост подвесной на весу.

Последние наши минуты, шаги и слова.
Конечно, не прав… Да, конечно, ты очень права…
Какою красивою, помню, тропинка была,
как медленно, медленно, медленно к бездне вела…

1987.
 
* * *

Встреча первая, встреча вторая 
в предосеннем саду городском;
я смотрел на нее, замирая, 
что с такою красивой знаком.

Первый танец (а значит, объятье
и соприкосновение ног).
Первый раз из-под школьного платья
обнаженной груди уголок…

Почему же все это забыто,
перечеркнуто, упрощено,
словно ставнями было закрыто
сразу после разлуки окно?

Да,  я думал, что память простила
по закону о давности лет.
Оказалось, что лишь отступила,
чтоб ударить больнее в ответ.

7 апреля 1994.
 
Вернуться

Вернуться душою в минувшие годы,
в бездумное детство, в безумную юность,
в отчаянные молодые невзгоды,
в бездомность, свободу, надрыв, семиструнность.

Пуская говорят, что нельзя возвратиться, - 
природа имеет обратное мненье:
земные растенья, небесные птицы
проходят по жизни путем возвращенья.

Зерно станет колосом, деревом, плодом
и снова зерном… Птицы с юга вернутся…
Откуда ты духом, откуда ты родом - 
туда возвратиться, ну хоть оглянуться…

28 марта 2000.
 
* * *

Поехали, батя, за пивом,
возьмем и бутыль, и бидон.
В горпарке открылся красивый 
над самой рекой павильон.

Оттуда поля - до заката,
оттуда простор - так простор.
Смотаем в горпарк и обратно,
прогреем, не больше, мотор.

Я рад помолоть, как Емеля:
знать, верно язык без костей.
Давно мы не пили, не пели,
не рвали рычаг скоростей.

Поехали! Пива не будет, - 
купнемся, вода хороша.
В горластом телесном сосуде
вконец истомилась душа.

Ты выпьешь, наверно, не много, 
хотя на дорогах свои,
и в спор с досаафовским богом 
не вступит архангел ГАИ.

Но сдвинем вспотевшие кружки
с крупой соляной на краю
за нашу военную службу,
за  мирную нашу семью,

за то, что контужен, изранен
и трижды горевший в броне, 
ты все-таки встретился маме - 
и я не погиб на войне.

1972.
 
Сыновья

Встретились, разъехались - 
экая беда!..
А ведь нам не к спеху
было жить тогда,
было нам не к месту
счет времен вести.
Быстрые отъезды, 
долгие пути.
Торопясь, срываясь,
не благословясь,
из дому скрывались,
слез отца стыдясь.
Не жестокосердные - 
попросту мальцы, - 
что мы, черти, ведали
в том, как ждут отцы!
А с войны заведомо
сыновья да мать - 
для отца последнее, 
что еще терять.

1981.
 
* * *

Он стеснялся в чаду ресторанном
на московской на свадьбе моей
среди званных, желанных, нежданных
и совсем незнакомых гостей.

Удалось ускользнуть незаметно,
вышли в ночь, постояли вдвоем.
"Ты, пожалуй, пробьешься в поэты,
было что-то и в тосте твоем:
о судьбе офицерской - неплохо…
Как мы с матерью, а? Не пьяны?"

И добавил со всхлипом, со вздохом:
"Лишь бы ты не увидел войны".

1982.
 
* * *

Пришел на могилу отца
над медленной русской рекою.
Дешевого выпил винца.
К плите прислонился щекою.

Услышал: "Ты жив ли, сынок?"
Подумал: почудилось, ветер.
И только в назначенный срок - 
в бою, перед смертью - ответил.

6 марта 1996, 29 февраля 2000.
 
* * *

Отец, я тебя не забуду.
Прости мне до срока вину,
что я не сберег от Иуды
Великую нашу страну.

На кладбище шуйском старинном
над нашей родною рекой
прости согрешившему сыну,
что не уберег твой покой.

В боях на Востоке и Юге
и я не боялся огня.
Но в жизненном замкнутом круге 
враги обманули меня.

Не жду ни подмоги, ни чуда,
прости лишь до срока вину.
Отец, я тебя не забуду.
Отец, я верну нам страну.

17 апреля 2000.
 
Содержание
"Провинциальность благородна…".	2
Вдоль по Тезе	3
На чердаке	5
Учитель	6
"В Дунилово хорошая река…"	8
Провинциальные спортсмены	9
"В кинотеатре, в "красном" зале…"	11
Школа	12
В подъезде	13
"В Шуе вечером делать нечего…"	14
"Я был юродивым в те годы…"	15
Без нас	16
Сюжет	17
"Любимые дети Державы…"	18
Первый огонь	19
"Горели окна за рекою…"	20
Ивановский мединститут	21
"На Старом Троицком у боковых ворот…"	22
Медведь, я и кукла	23
"Все, что навек переболело…"	24
Золотая медалистка	25
"Разве это объяснимо…"	26
"Я ехал на велосипеде…"	27
Дом у моста	29
Нашли	30
Монастырь	32
Плотина на Мардасе	34
В болоте	35
"На Люлехе рыбачу…"	36
Теза	37
Привал	38
"Из Введенья иду с рыбалки…"	39
Кормилец	40
На дальнем пруду	42
"Он чуть за туманом приметен…"	44
Еще о Тезе	45
Белый катер	46
"Вдали от исторических событий…"	47
"Ее осторожные ласки…"	48
Я на речку иду!	49
"Городишко, беседка, скамья…"	50
"И лишь потом, когда расстались…"	51
"Она меня любила, вроде бы…"	52
Пыль	53
В окрестностях Шуи	54
Синий платочек	56
Рубское озеро	57
Аракчеевский тракт	58
Возвращение в Палех	60
Большие Дорки	61
Бесы в Дорках	62
Матня	63
"Чем проще, тем милее…"	65
На Яскинском болоте	66
Автобус 3-го маршрута	68
"Снял поводья, ослабил подпруги…"	69
"Разве в туфельках можно скакать на коне…"	70
"От Клуба офицерского…"	71
Перед грозой	72
Оправа	73
"Немолчным сердцем воспевая Бога…"	74
Карась на рыбалке	75
"Еще трава не подросла…"	76
"Чуть-чуть ссутуленные плечи…"	77
Липовая аллея	78
"Ветер северо-восточный…"	79
"Под колокольней Воскресенского собора…"	80
"Я не дам ни единому слову упасть…"	81
Росстань	82
"Тропинка, запруда, аллея…"	83
"Луна, монахиня Руси…"	84
"Листва хрустела под ногами…"	85
С братом в Шуе	86
По улицам заснеженным	87
Сестра	88
Над храмом	90
"Играет в городе гармоника…"	91
"Нет в городе воды…"	92
"Да, мы еще Иваны…"	94
Лицо отчизны	95
Над житием Даниила Московского	97
"Оставь заботы вечные…"	99
Возвращение  к маршу	100
"Почему нынче вспомнились мне…"	101
Штык-нож от АК-47	102
"Была дорога наша долгой…"	103
"Иногда от мелочи…" 	104
Любимой	105
Поутру	106
Рынок	107
"Как тихо умирает Русь…"	108
Осталась отчая земля	109
"Я знал, что ее не забуду…"	110
"После любви…"	111
Гортеатр	112
"Жизнь у меня не сказать, чтобы слишком хорошая…"	113
Тельняшка	114
Беспомощная птица	115
"В окне лицо пылало…".	116
После Пасхи	117
"Напротив городского сада…"	118
Соседка	119
Девчонка из шуйского бара	120
"Приходят последние меры…"	122
Песня	123
"В белокаменном, пыльном, старинном…"	124
"Пространство и время со мной заодно…"	125
"Скрипучий снег, высокие дымы…"	126
На катке	127
Дом на Болотной улице	128
В горсаду	129
Мой костер	130
Знакомая	131
"Перед закатом души крылаты…"	132
"Застенчиво и радостно глядела…"	133
"Улица Школьная, липы и скамья…"	134
Красивая тропинка	135
"Встреча первая, встреча вторая…"	136
Вернуться	137
"Поехали, батя, за пивом…"	138
Сыновья	139
"Он стеснялся в чаду ресторанном…"	140
"Пришел на могилу отца…"	141
"Отец, я тебя не забуду…"	142

Вернуться на главную страницу