|
|
10 июня 2011
Евгений Майзель
Даже на фоне перегруженного событиями кинематографического информационного потока несколько раз переносившееся и, наконец, состоявшееся явление Древа жизни было обречено на самое пристальное и, главное, пристрастное внимание.
Судите сами (и добавьте, если что пропущено): за сорок лет лишь четыре, не считая нынешнего, полнометражных фильма (из которых каждый становился событием). Безупречная и редкая в кинематографической среде репутация философа, отшельника и нестяжателя. Соответствующее, а ля сэлинджеровское табу на публичные высказывания (все эти годы не дает интервью). Особые условия по продвижению, дистрибуции, прокату (неучастие в рекламе своих фильмов; запрет на использование кадров в рекламной продукции; так называемые "рекомендации киномеханикам" и многое другое). Многочисленные, с 2008 года обещания информированных источников, что нынешний мастер-класс будет посвящен ни много ни мало окончательному раскрытию тайн мироздания (что бы это ни значило). На таком фоне даже участие Шона Пенна с Брэдом Питтом (выступившим также сопродюсером), как и попадание фильма в основной каннский конкурс, выглядело приятными и заслуженными, но в целом микроскопическими мелочами.
Полный провал - вот что с закономерностью ожидает такие проекты. Но это общее неписаное правило, а Терренс Малик всегда считался исключением, что подтвердил и в этот раз. Даже самые разочарованные Древом зрители едва ли назовут его стопроцентным фиаско. Вольно и невольно взвалив на себя беспрецедентный груз всеобщих ожиданий, Малик ухитрился оправдать все из них, хотя не угодил при этом очень многим. Как и ожидалось, картина безусловно впечатляет визуальным совершенством (художник Джек Фиск); как и ожидалось, действие в ней перенесено в прошлое, а тихий закадровый голос, как почти всегда у Малика, комментирует происходящее и ставит один за другим базовые вопросы о бытии (в склонности к вопросительной риторике можно усмотреть влияние любимого режиссером Мартина Хайдеггера, к которому мы еще вернемся). Самоповтор требовательному Малику тоже не вменить, ибо в Древе он отважно покидает границы привычных ему драматических повествований в духе критического реализма, соорудив, по собственному определению, "a cosmic epic, a hymn to life". В общем, жаловаться как будто не на что; все, что было заказано и освоено бюджетом на 150 миллионов, в картине представлено; получите и распишитесь.
И все-таки человек - даже зритель Малика, даже идеальный зритель Малика - такое существо, что ему нужно не только ставить вопросы, но и находить ответы хотя бы на часть из них. Сколь бы сложной ни была тема и сколь неоднозначными выводы, их сложность и неоднозначность могут быть переданы только отчетливой кодировкой, более или менее понятной всем адресатам сообщения; именно ясность языка обеспечивает смысловую сложность послания. Возможно, "космический эпос" обязан быть предельно герметичным; возможно, вызывающая тривиальность содержания, поданного с адамической невозмутимостью первого и последнего художника на Земле - необходимый компонент любого порядочного "гимна жизни". Пусть так. Однако, рискуя предстать невосприимчивым к высокому искусству инвалидом (см., например, заметку Валерия Кичина, в которой восторги в адрес Древа плавно переходят в деликатное предупреждение о необходимости быть достойным его культурного уровня), все же напомню, что потребности уловить авторскую логику, чтобы, так сказать, сорадоваться в полной мере, все эти допущения никак не отменяют. Меж тем, Древо жизни - уже начиная с названия - пестрит подвешенными на его ветвях ружьями, ни одно из которых не стреляет, и ни комического, ни какого-либо иного сознательно предусмотренного и прослеживаемого эффекта решение их развесить не обнаруживает.
Сюжет стартует с телеграммы, которую получает мать семейства - о гибели 19-летнего сына, одного из трех братьев. Присутствие старшего из них, повзрослевшего закадрового повествователя Джека О'Брайена (Шон Пенн) изредка обозначается появлением в кадре на фоне небоскребов и стеклянных лифтов. Джек вспоминает свое детство, прошедшее в 50-е годы в Техасе. Поначалу почти полный симбиоз с любящими родителями, райская идиллия с наступлением переломного возраста необратимо превращается в драму человека, заброшенного в мир, где царят лицемерие, страдание и несправедливость. Явлению, известному как "Эдипов комплекс", посвящено не менее четверти экранного времени, чему особенно способствуют патриархально-пуританские традиции, авторитарный характер О'Брайена-старшего (Брэд Питт) и идеологическое его противостояние матери, образчику милосердия и кротости (Джессика Честейн). Воспоминания детства сопровождает красочная мистерия жизни, начиная приблизительно с Большого взрыва и заканчивая появлением пернатых. Дальнейшие капризные причуды эволюции, в частности, возникновение млекопитающих, не говоря уже о пресловутом "венце творения", опущены как малозначащие - а может быть, и потому что вступают в чересчур явную конфронтацию с первой главой Книги Бытия. И то сказать: поди пусти первобытного человека в Эдем - натопчет, наохотится, яблок нарвет, а продюсерам расхлебывай. Сочетание несочетаемого - в нашем случае христианства и дарвинизма, веры одновременно и в динозавров, и во всевидящего Бога, спрятавшегося за облаками, бывает или по наивности, или от слишком большого ума; Терренс Малик, очевидно, второй случай, но тогда тем более непонятно, на чем, кроме желания освоить впечатляющие спецэффекты, основана сама эта параллель между доисторическими процессами и индивидуальной рефлексией персонажа на семейные, этические и психологические темы.
Рискну предположить, что эти и многие другие озадачивающие моменты вообще не имеют конкретных разгадок. Вся монструозная машинерия картины - ее тысяча и одна звуковая дорожка из классической музыки (Александр Деспла), ее не останавливающаяся ни на секунду камера (Эммануэль Любецкий), ее умопомрачительные пейзажи и фактуры (Природа-Мать, в Древе жизни, ассоциируемая, впрочем, скорей с равнодушием и жестокостью, нежели с материнским началом, символизирующим, в свою очередь, благодать) слишком отчетливо направлены на то, чтобы потрясти, очаровать, загипнотизировать зрителя, и первым, что было принесено в жертву этой цели, оказалось именно старомодное требование нарративной и смысловой ясности. В чем, между прочим, тоже можно разглядеть тень сумрачного немецкого гения: Хайдеггера ведь тоже в свое время обвиняли в темном визионерстве и в предпочтении заклинаний иным коммуникативным практикам. Есть и существенные различия: роль хайдеггеровской многозначности у Малика играет многозначительность, а нехватку глубины американский режиссер компенсирует той самой техничностью, об опасности которой так много говорил и писал швабский затворник.
Итог: картина, уверенно несущая некую непередаваемую, неформализируемую истину. На выходе из зала вспомнилась хрестоматийная история Уильяма Джемса о человеке, употребляющем веселящий газ. Всякий раз, когда этот человек находился "под газом", ему раскрывалась тайна Вселенной, но с наступлением трезвости эта тайна напрочь улетучивалась. Наконец, ценой огромного усилия ему удалось записать то, что он чувствовал до того, как видения исчезли. Протрезвев, он бросился прочесть свое свидетельство и нашел одну-единственную фразу: "Всюду пахнет нефтью". Усилия Терренса Малика принесли ему и нам гораздо больше, чем сомнительное евангелие от токсикомана, - мастерскую, виртуозную игру на всех октавах зрительской души, с одним, однако, обязательным условием - непреходящим чувством недоумения.
|
|
|