Художник Юрий Ракша. "Солнышко". Бумага, сепия.
Ирина Ракша
Из цикла «Штрихи к портрету»
Этот цикл не предполагает подробного или научного подхода к творческой биографии того или иного автора. На то есть люди других профессий. Пусть этим и занимаются. Мои же личные "Штрихи к портрету" - это дань памяти, уважения и тепла творцам прошлых лет.
А имя ивановского поэта "одного стиха" - Сергея Рыскина, автора стихотворения-песни ХIХ столетия "Живёт моя отрада", (как бы не чернили и не топтали его современники "за бездарность и пьянство"), останется любимым и бессмертным для благодарных потомков.
ЖИВЕТ МОЯ ОТРАДА
новелла
В живописном, патриархальном селе Писцово, недалеко от городка Иваново, в родовом имении купца Федора Рыскина, уже который год успешно работала недавно отстроенная, ткацкая фабрика – гордость хозяина. Небольшое здание фабрики из красного кирпича Федор Иванович расположил специально подальше от своего добротного дома, на дальнем конце села, что бы шум ткацких станков, работающих круглые сутки, не мешал ни его семье, ни домашней челяди, ни дворовым. Шум, и правда, был очень сильный, для сельской округи особенно не привычный. Однако деревенские не жаловались. Напротив, вчерашние крестьяне охотно шли на фабрику, наниматься в рабочие. Правда хозяин брал не всех желающих, а только тех, кто посметливее, попроворней, поздоровей, и живо обучал недавних пахарей новому ткацкому ремеслу. И платил хорошо. Живыми деньгами. Да и изба, и семья, и корова у каждого оставались тут же в селе, под боком.
К тому же красавица-фабрика была на загляденье, на зависть как хороша. Даже из города именитые гости - и дворянство земское, и купцы, приезжали смотреть. И двухэтажное здание современной архитектуры, и площадь вокруг с цветниками. Всё это хозяин украсил любовно, как и свой ладный купеческий дом. Разбитые на английский манер, нарядные клумбы повсюду пестрели ярким орнаментом из дорогих, многолетних цветов и кустов. И сами стены фабрики были увиты зеленым плющом. А для погашения шума, все вокруг Федор Иванович обсадил деревьями, липовыми аллеями, которые как лучи, расходились во все стороны.
Серёжа, малолетний сын Федора Ивановича, обожал фабрику. Он то и дело сбегал туда от нянек и гувернанток. Там было интересней, чем дома. Впечатлительный мальчик, досыта наигравшись, набегавшись с «простыми» ребятами, мог даже заснуть где-нибудь неподалёку под деревом или на лавочке, и его долго искали. А в разгар лета, когда зацветал липовый цвет, Сережа любил слушать гуденье пчел, которые, собирая пыльцу, так облепляли зеленые кроны, что жужжание, казалось, сливалось с шумом ткацких станков за окнами здания. А запах! Этот сладкий и теплый, чарующий запах цветущих лип!
В престольные православные праздники здесь же на площади перед фабрикой его отец устраивал для рабочих широкие гулянья. С песнями, с распродажей сладостей и напитков. Для детей под липами сооружались карусели, качели, а в центре площади - «гигантские шаги». Сережа с деревенскими ребятами живо участвовал во всех этих играх и, конечно, частенько приходил домой в синяках.
А зимой!.. Зимой фабричные гуляли и на Рождество, и на святки. Но особенно на масляную неделю. Уж тут ткачи могли и пошуметь, и попить, и попеть от души. С благословения церковного батюшки, вдоль аллей сооружались ярмарочные балаганчики, из города приглашались скоморохи, хозяином оплачивались марионетки — театр кукол. В ларьках продавали съестное и даже выпивку. И тут же сельская сопливая, голопузая детвора, тоже, конечно, отчаянно веселилась. Румяные, запыхавшиеся, кто в валенках, кто в лаптях, катались они до темна на «потешных» ледяных горках. Сколько крику, сколько хохоту было! И, конечно, Серёжа, хозяйский сынок был тут же.
В общем, преуспевающий купец Федор Иванович Рыскин был человек заботливый и рачительный. Но требовал и отдачи, и дисциплины. И от приказчиков, и от рабочих. И фабрика целыми днями неустанно, неумолчно гудела, как живой организм. Как улей, полный тружениц-пчел. Английские станки, выписанные из—за границы, работали исправно, выдавая сотни и тысячи метров гладких и разноцветных, "набивных" и иных «радостных» тканей.
В семье Рыскиных Сережа был ребенком единственным. И потому баловнем и любимцем. Отец, всерьёз думая о будущем и наследника, и своего предприятия, поощрял тягу мальчика к фабрике - надеялся вырастить достойного продолжателя своего дела. Тем более, что предприятие приносило немалый доход. И семья жила на широкую ногу. Однако, не техника увлекала Серёжу. Заглядывая в цеха, хозяйский сынок увлекался совсем иным. Под гул машин он мог подолгу, заворожено смотреть, как на тканях, на гладкой и словно живой полотняной, габеленовой или ситцевой ленте, волшебно вспыхивали орнаменты. Пестро расцветали то яркие букеты, то поникшие гроздья рябин, То скромные ландыши, а то порхали райские птицы. Потом дома, обложившись бумагой и красками, он пытался рисовать все это многоцветье, но по своему, по другому. Мальчик он был талантливый, общительный и романтичный.
Любил приглашать к себе в дом поселковых ребят, всегда делился игрушками. И на улице с детьми рабочих затевал игры на-равных. Все они были ему словно родные. Сережа знаком был и с семьями многих рабочих. Порой, заигравшись дома у кого—нибудь из приятелей, мог остаться там ночевать. И не на перинах, а прямо на теплой лежанке, на печке, в избе. И мать, и бедные няньки в испуге бегали по селу разыскивая ребенка.
Но годы шли. По России тогда фабрики строились уже повсеместно. И в Иваново, в краю неоглядных льняных полей, по соседству с селом Писцово, ткацкое дело все расширялось и расцветало. Туда завозилось новейшее оборудование, станки не только из Англии. Конкурировать на ярмарках уважаемому купцу Федору Рыскину становилось всё труднее. Надвигался безжалостный капитализм. И дела у него с его маленькой фабричкой шли все хуже. Не было прежнего сбыта, заказов становилось всё меньше, а сырьё дороже. Обученные, опытные ткачи всё чаще уходили в Иваново на лучшие, лёгкие заработки. Рыскин сопротивлялся как мог. Брал в городском банке кредиты с процентами. Старался модернизировал цеха, даже пробовал сокращать рабочий день. Но нет, не помогло. А тут еще всерьез заболела жена. Приходилось выписывать из столицы лучших врачей, из-за границы лекарства. И в очень, очень короткий срок семья разорилась. Сперва за банковские долги пришлось продать фабрику. Потом заложить и имение. Распродать все мало-мальски ценное. Дошло до того, что пришлось продать даже материнские кольца, даже оригинальную мебель из Серёжиной детской. Затем и сам дом пустить с молотка. А вскоре разоренной семье вообще пришлось переехать в город Владимир, и снять там на окраине дешевые комнаты.
Не только родители, но и Сережа остро переживал случившееся. Мальчик как-то замкнулся, притих. Перестал играть, стал углубляться в книжки, в чтение. А разорившийся отец всё искал работу поденежней. Однако его так и тянуло в родное гнездо, в Писцово, к своему детищу, к своей фабрике. Да и жить вдали от земли предков, в которую и сам купец Федор Рыскин вложил немало сил и любви, и которую так глупо, как казалось ему, потерял, было невыносимо. И он, оставив семью с домочадцами во Владимире, вернулся на родину. И там устроился-таки, и кем? - управляющим на свою же бывшую фабрику. Ведь он знал там всё, каждый шаг, каждый цех, каждый станок и винтик. Деньги посылал, конечно, семье, но работать на новых хозяев, «на дядю», было невыносимо больно. Душе было горько вновь налаживать чужое уже производство, радеть за чужую копейку, за всё то, что еще недавно было его собственным и родным. Было тяжко жить в квартирке, где жил некогда его собственный управляющий, горько работать с теми же деревенскими ткачами, горько ходить по своим же аллеям. Его сердцу было поминутно настолько плохо, что однажды оно н выдержало. И Федор Иванович неожиданно умер. Прямо возле здания фабрики, под цветущим липовым деревом. По определению врачей – «от апоплексического удара».
Этот крах и падение семьи происходили на глазах маленького Сережи. И мальчик, трепет¬ный и восприимчивый вскоре слег, заболел, и стал буквально прикован к постели. Безутешная больная мать тратила последние средств на врачей и лекарства. Но Серёжа не поднимался. А время шло, месяцы, годы. Подросток взрослел. И между тем привыкал к горькой своей безысходной участи, к лежачей "парализованной" жизни. Он много, очень много читал, рисовал. И лучшим подарком считал любую новую принесенную книгу. Но правду говорят, нет худа без добра. Почти постоянно бывая в одиночестве Серёжа мало по малу научился легко рифмовать. И это получалось у него очень складно, порой даже азартно - разговаривать в рифму. Конечно, это поэзией назвать было еще нельзя. Так, складное, веселое рифмоплетство. Однако оно стало манией мальчика. Сережа научился рифмовать слова как одержимый. Получалось гладко и на любую тему. Особенно нравилось «в стихах» вспоминать прошлое - родное утопающее в зелени село, фабрику, густые липовые аллеи, своих закадычных друзей – детишек из семей знакомых ткачей-¬работяг, их общие праздники, их застольные песни и пляски. И у Серёжи получались этакие стишки-лубки, этакие как бы народные частушки. Ну, и про город Владимир он тоже сочинял смешные памфлеты. На городовых и градоначальников, на воров банкиров и базарных торговок, на лежебоких пожарных и гулянки в трактирах. И очень скоро эти «фольклёрные» стишки распевал весь Владимир, а затем и город Иваново. Их даже печатали в местных газетках с именем автора – «Сергей Рыскин». И у автора мало по малу стали появляться друзья, даже много друзей. Стали приходить и студенты с гитарами (и со студентками), и простолюдины с гармошками. И юноша ожил, поверил в себя.
А однажды наступил тот момент, когда, на радость маме и домочадцам, он поднялся-таки. Встал с постели. На ноги!.. Конечно, окончательно он не выздоровел. Ноги его навсегда оставались слабыми. Но он уже мог «держать позвоночник» настолько, что даже, спустя месяцы, смог самостоятельно поехать поездом в город Ковров, учиться, в железнодорожное училище. Мать мечтала увидеть сына благополучным, состоятельным инженером. А железная дорога в те годы была престижна, словно нынче дорога в космос.
Именно там, в городке Коврове студент Серёжа Рыскин и написал свою первую поэму "Железнодорожники". В ней он талантливо и едко высмеивал беспорядки, взятки и воровство при строительстве железных дорог. Поэма протеста вошла «в моду». Студенты тайно переписывали её, на собраниях и вечеринках читали по главам, наизусть. Руководство училища было, конечно, возмущено. И приготовилось отчислить из благородного, престижного заведения дерзкого пасквилянта. А слава поэмы тем временем ширилась. Стихи уже ходили в списках даже в самой Москве. И именно это решило судьбу молодого автора.
Поэму прочел журналист, некто Наум Пастухов, владелец газетки "Московский листок". К тому моменту дела в газете шли неважно, тираж падал, и Пастухов повсюду искал молодых ярких литера¬торов. С новыми идеями и предложениями, с талантливым пером. Наум Пастухов был умён, и, льстя неопытным авторам, уверенно заманивал их в белокаменную Москву — жить и работать в его «Листке». Вот и Сергею Рыскину он предложил подписать с газетой, а значит с ним, хозяином долговременный контракт. Это польстило, даже обрадовало молодого провинциала. Ещё бы – жить и работать в самой Москве! И, в общем не до конца поняв, что договор сей - и хитроумный, и кабальный, и копеечный, недавний студент с легкостью подписал его, и бросив ученье в провинциальном Коврове, и отказавшись от скромных, высылаемых матерью денег, оказался в водовороте шумной Москвы.
Так стал Сережа Рыскин журналистом Сергеем Федоровичем, сотрудником столичной прессы. Однако на том и кончились и гордость его, и радость вольного, самостоятельного творчества. Теперь, сняв недорогое жилье на окраине, в мещанском доме с пансионом, Сергей Федорович ежедневно, исключая лишь праздники, ездил в редакцию на перекладных, где должен был сочинять фельетоны в стихах. И за раз не менее шести строф. И на темы любых городских происшествий, в том числе и скандальных. Попал ли кто под колеса извозчика, покусала ли булочника собака, где нынче и кого обокрали, возник ли на Хитровом рынке пожар. Чего только не вы¬ходило из-под его измученного пера в те годы!.. «Вот бежит городовой, я кричу ему: «Постой!..» или: «Шел я улицей Варваркой со знакомою кухаркой…»
Сперва, в охотку все шло вроде бы гладко. Денег на скромную жизнь хватало. Однако из месяца в месяц, из года в год эта жуткая рутина, это постоянное насилие над своим Божьим даром, над поэтической Музой, становились все противней, невыносимей. Насилие это буквально «иссушало мозги». Тем более, что часто бывая на литературных вечерах, познакомившись и сойдясь с другими поэтами, Рыским уже познал, постиг вкус высокой поэзии, вкус настоящего Слова. Далекого от того, чем сам вынужден был заниматься за кусок хлеба в «Московском листке». Душевный протест его копился и копился. И единственной отрадой не очень здорового человека были теперь воспоминания о его вольнице в родном далеком селе Писцово, что под Иваново. О ткацкой фабрике отца, о «рабочих крестьянах», в среде которых прошло его счастливое детство. И вот однажды, сидя за рюмкой водки в недорогом трактире, где собирались его друзья-журналисты, он по обыкновению вдруг стал сочинять, и записывать на салфетках, принесенных ему половым, вместо обычной рифмованной халтуры, нечто совсем иное – сильные, раздольные стихи для песни. Чем-то похожей на те, что в его детстве лихо, застольным хором пели ткачи:
Живет моя зазноба в высоком терему,
А в терем тот высокий нет хода никому.
Но я нежданным гостем, настанет только ночь,
К желанной во светлицу пожаловать не прочь.
Я знаю у красотки есть сторож у крыльца.
Но он не остановит детину-удальца.
В стихах у этого влюбленного детины было все то, чего не было у скромного автора строк на трактирной салфетке. Были и страсть, и любовь, и красотка-зазноба, и даже высокий терем, да и сам детина был полон и здоровья, и сил. Подвыпивший Сергей Фёдорович стал читать строки вслух и громко! Почти пропевал их. На звуки этого странного исполнения к столику потянулись знакомые и незнакомые посетители. И трезвые, и пьяненькие. А Сергей, вспомнив деревенские застолья, запрокинув голову, продолжал громко читать, словно петь:
Короткая расправа с ним будет у меня,
Не скажет он ни слова, отведав кистеня.
А мой кистень страшнее десятка кистеней.
Была бы только ночка сегодня потемней!
Он читал вдохновенно и словно бы раскрепощая душу, освобождаясь от рабства. Он словно побеждал зло и самого хитреца-газетчица. Ему даже чудилось, что вокруг веет радостной скорой свободой, почти счастьем, которого в жизни у поэта давно уже не было:
Бежим со мной скорее, бежим, моя краса,
Из терема-темницы в дремучие леса!
Бежим — готова тройка лихих моих коней!..
Была бы только ночка сегодня потемней!..
Стихотворение это он там же в трактире назвал - «Удалец». В дальнейшем оно было напечатано в его единственной прижизненной поэтической книге с названием "Первый шаг". (Второго шага Сергей Фёдорович так и не успел сделать). И оно сразу стало очень любимой, буквально «народной» песней, которая зазвучала широко и могуче по всем просторам и весям Руси.
А в 191О году эти стихи несколько измененные попали даже в популярный сборник светских романсов "Мой костер", под редакцией композитора и певца Красовского, который любил с эстрадных подмостков исполнять лихого и смелого «Удальца» .
Дальнейшая судьба автора этого стихотворения Сергея Федоровича Рыскина была безрадостна. Малейшие нарушения условий контракта, некогда легкомысленно им подписанного - не давали ему дышать, давили, были чреваты огромными штрафами. И поэт решился расторгнуть договор через суд. Решил победить хитреца-газетчика. Ему хотелось любви, хотелось гнезда, семьи, а главное свободной творческой жизни. Однако, бесконечная судебная волокита, долгие, дорогостоящие разбирательства (не в его пользу) - окончательно расшатали его психику, нервы. Подорвали и без того издавна слабое здоровье. И в 1895 году тридцати пяти лет от роду (всего-то тридцати пяти!) Сергей Федорович неожиданно для всех скончался. От "скоротечной чахотки". В те годы справляться с этой болезнью врачи еще не умели.
На кладбище его немногочисленные друзья не плакали. А ритуально помолясь среди кладбищенских крестов вместе с приглашенным батюшкой, и покидав на опущенный в яму гроб, глухие комья земли, сразу не стали расходиться от свежей могилы. А разлив всем по чаркам поминального вина, «за упокой души», тихонько, нестройно, буквально в пол-голоса, запели. Вослед своему усопшему другу его же бессмертную песню:
"Бежим - готова тройка лихих моих коней!
Была бы только ночка сегодня потемней!"
Ирина РАКША