Александр Шпагин
Удивительная лента. Сегодня она воспринимается как внятная, просчитанная аллюзия на те события, которые происходили в реальности. Здесь впервые осмыслена романтическая утопия, которой грезили шестидесятники, - та, что в итоге напоролась на каменную стену, упавшую на весь советский мир после чехословацких событий 68-го. И это был конец свободы.
Читать далее
|
|
|
|
29 января 2011
Ксения Косенкова
Юрий Арабов известен как сценарист, поэт, прозаик и эссеист. С начала девяностых годов он заведует кафедрой кинодраматургии во ВГИКе. Многолетнее сотрудничество с режиссером Александром Сокуровым принесло Арабову, среди других наград, приз Каннского кинофестиваля за лучший сценарий (фильм Молох, 1999). В интервью "Синематеке" Юрий Арабов рассказал о двух фильмах, снимающихся сейчас по его сценариям, о своих взглядах на кино, литературу и проблемы современного российского общества.
Ксения Ксенкова: Один из самых ожидаемых сейчас российских авторских фильмов – Фауст Александра Сокурова. В чем состоит его замысел?
Юрий Арабов: Фауст – это картина о разрыве современного человека с метафизикой. Мы говорим, что современный человек не верит в Бога. Но хотя бы в черта он может поверить? Я сейчас немного искажаю слова Воланда из "Мастера и Маргариты", сказанные Берлиозу. Фауст – картина о том, что современный человек – человек секулярного общества, человек цивилизации – вообще разрывает связи с метафизикой как таковой. Он не верит ни в Бога, ни в черта, и функции черта переносятся на самого человека. Естественно, это не абсолютная идея: если я скажу, что мы сейчас в мире выполняем функцию черта, то это будет слишком радикальное высказывание – и оно, конечно, может быть оспорено. Но если рассматривать Фауста в контексте, то он завершает ту линию, которая проходила через большой кинороман, сделанный нами до этого, через картины Молох, Телец и Солнце – о трех людях, двигавших, как им казалось, историю.
Откуда это идет? Об этом, конечно, нужно спрашивать Александра Сокурова. У него сложные отношения с метафизикой и сложные отношения с Богом. У нас была картина Мать и сын, там в диалогах появилась одна фраза, которой не было в сценарии – "Что ты смотришь наверх? Там ничего нет". У Александра Николаевича мировоззрение, как мне кажется, отчасти схоже с мировоззрением Стэнли Кубрика: молчащий Бог, и мир, созданный некой силой, враждебной гуманизму. Помните черный обелиск в фильме 2001 год: Космическая одиссея? Это абсолютно чуждая сила, которая двигает цивилизацию по пути безумия, смерти и убийства. Тема безумия – сквозная тема картин Кубрика. У Саши несколько иное, но он художник, который очень сильно чувствует богооставленность. И считает, что за зло отвечают люди – а не некое демоническое сверхчеловеческое начало. О сверхчеловеческом он рассуждать не хочет. Но поскольку выбран Фауст, и поскольку сценарий делал я, то эта исходная позиция режиссера прошла через мой опыт и воплотилась в картине не прямолинейно. Мы старались делать искусство, а не лозунг. И сюжет фильма, конечно же, сложнее того, что я сейчас говорю.
Если ты веришь в черта, то априори предполагается Бог. А если ты не веришь даже в черта, то возникает абсолютная свобода – свобода в поступках, прежде всего – дурных. В свое время, когда были закрыты две наши игровые картины, Сокуров работал над документальной картиной о Шостаковиче. Он отсматривал тогда очень много хроники и однажды сказал мне: "Посмотри, какие глаза у Сталина. Это глаза абсолютно свободного человека". Свободного от каких-либо гуманистических обязательств – не только перед миром, но и от ежесекундных обязательств перед своими близкими. Потому что каждую секунду мы с вами связаны какими-то этическими нормами – я не могу вас хлопнуть по лбу, а вы не можете сказать, что я порю полную чепуху. Так вот, я думаю, что этот момент абсолютной свободы мучает Сокурова. Я же в своем сценарии попытался рассмотреть эту проблему с христианской, с теистической точки зрения.
Цикл фильмов, который завершится Фаустом, принято называть "тетралогией власти". Но после ваших слов приоритет именно этой темы уже не кажется очевидным.
Это все рождалось достаточно спонтанно. Идея власти мучает режиссера, да и меня, достаточно давно. Это вообще одна из сквозных тем русской литературы, идущая от Достоевского и от его "поэмки" о Великом Инквизиторе. У меня сложные отношения с тем, что происходит сегодня, так же как у большей части интеллигенции. Но я никогда не хотел быть человеком-чиновником, распоряжающимся жизнями других людей. Кажется, после картины о Гитлере мы оказались на развилке, и я предложил Саше сделать картину об апостолах Павле и Петре, о двух людях, которые бредут по пустыне, спорят, ссорятся, дерутся – и разбегаются. Очень камерная картина, без учеников, без Христа. Саша заинтересовался сначала, но потом сказал: "А давай снимем фильм о Ленине". Вот и все. После этого мы пошли по пути "тетралогии власти". Когда выйдет Фауст (если он вообще выйдет), эта тема, я думаю, будет для нас частично закрыта. Фильм не закончен, и есть большие проблемы с его завершением, однако, судя по тому, что я видел, это, возможно, будет самая сильная из сделанных нами картин.
Еще один фильм по вашему сценарию, находящийся сейчас в производстве, – Святитель Алексий или Орда…
Орда. К счастью, решили назвать так.
Вы часто говорите в интервью, что вам претит мысль о превращении религии в идеологию. Эта картина, тем не менее, включена в список "социально значимых" фильмов, отчасти финансируемых государством. Как вы к этому относитесь? Этот фильм действительно впишется в ряд искомых "патриотических блокбастеров"?
Он никуда не впишется, я думаю. Я никогда не делал блокбастеров и не собираюсь их делать в будущем. Это картина о том, как человек едет в Орду делать чудо – обличенный клиром, властью, разговаривающий, как ему кажется, с Богом на "ты", – а чуда не получается. И ордынцы, выражаясь современным вульгарным языком, митрополита "опускают по полной". В картине есть моя сквозная тема – тема жертвы. Я не сильно надеялся, что сценарий будет запущен. Мне предложила его сделать "Православная энциклопедия". Я сразу отказался, сказав, что не понимаю, как можно делать картину о святом.
Сама идея, насколько известно, принадлежала патриарху Алексию.
Да, это была воля покойного патриарха. Так вот, я отказывался, но генеральный продюсер Сергей Кравец меня уговорил. У них уже был сценарий к тому времени, о том, как Алексий, доблестный святой, воюет с литовцами и поляками. Я сказал, что не буду делать картину о святом, воюющем с инородцами, для меня это неприемлемо. Что могу сделать только сценарий о жертве, о том, как Бог разговаривает с нами не когда мы в золоте и на коне, а когда отдаем свою жизнь во имя других. Сергей Кравец со мной согласился. Из разговоров с продюсером родилась история, положенная в основу этого "социально значимого" проекта. Я не знаю, кто "наверху" читал этот сценарий. Мне вообще непонятно, кто сейчас принимает решения в кино. В этих структурах половина людей, которых вообще никто в кино не знает. Сценарий написан абсолютно без оглядки на идеологию, он вполне "мой". Режиссер фильма Андрей Прошкин – человек одаренный и вполне профессиональный. Кстати, и Фауст, и Орда – это первые картины в моей жизни с высоким бюджетом. Мне будет интересно посмотреть, как они пройдут, и сколько грязи, быть может, придется из-за них хлебнуть.
В связи с темой Орды и других ваших фильмов закономерен вопрос: как вы смотрите на современную роль церкви?
В церкви, как вы знаете, есть социальная сторона, которая часто вызывает вопросы, и есть мистическая, сакральная сторона, именно она меня всегда волновала. Социальная сторона меня интересует, в основном, с точки зрения благотворительности и образования. Здесь церковь может и должна сказать свое слово. Что касается делания из церкви новой идеологии – я считаю, что это опасно для самой церкви. Учение Христа не идеология, а стержень жизни. Я боюсь партработников, надевших рясы. Я уже видел, как они добили Советский Союз. Добьют и церковь, если дать им волю.
|
|
|