В одном тесном дворе на улице Карла Либкнехта жили две старушки. Эти старушки были старые, старые, но молодились, а по вечерам выходили погулять на свежем воздухе. Кисейные платья одевали на себя, белые перчатки с длинными рукавами, широкополые шляпы (мантоньерки) из шелковых лент и всякие другие модные одежды, скрывающие морщинки и дряблую кожу. У них были большие носы, худые ключицы и глаза хитрые, хитрые. Правда под глазами у них порой появлялись темные круги, на висках седина висела кудельками, но старухи в шляпах старались этого не замечать. Молодые и полные энергии были эти старухи.

Своих мужей они давно похоронили. Без мужей им как-то сразу стало спокойнее жить на свете. Взрослые дети не беспокоили их, поэтому старухи открыто наслаждались жизнью. В общем, жизнерадостные были они. Примерно такие, как школьники на каникулах, которые успеваемостью по математике не блещут.

Когда никто их не видел, они даже на ходу подрыгивали иногда  шаловливо. Подпрыгнут на одной ноге и смеются. Подпрыгнут и снова смеются. Вот какие они могутные ещё. Сколько энергии сохранилось в них…

Постоят, отдохнут немного и опять прыгать начинают.

В общем, такая компания была, что они обе вместе всегда. И никаких споров у них не было между собой, пока они не обращались к поэзии. Потому что одна любила Ахматову, а другая Цветаеву.

– Ахматова гений, – говорила одна старуха в шляпе и делала нижнюю губу коромыслом. Как бы утверждая сказанное всем своим видом, а особенно губой. – У неё каждое стихотворение – шедевр.

– А для меня Цветаева лучше всех, – перебивала её другая.

– Почему это?

– Потому что у неё все стихи разные. Даже по ритму.

– Ишь, куда хватила! По ритму. Много ты в ритме понимаешь, – говорила первая старуха в шляпе и снова делала губу коромыслом. В общем, сразу было видно, что она профессорша.

– Цветаева создала свой мир, ни на что непохожий. Её жизнь так же трагична как у всех великих поэтов.

Так спорили, спорили, спорили две старухи в шляпах, а потом начинали читать стихи. Читали, читали, читали, пока не сбивались с дороги и не забывали слова, пока  не выдыхались. Тогда одна старуха садилась на лавку в сквере, а другая продолжала стоять, носком ботика блестящий камушек пошевеливая. Потом та, что на лавке сидела, спрашивала:

– Тебе пенсию добавили?

– Да, – отвечала та, что стоит.

– А на сколько?

– На тысячу… А тебе?

– Мне меньше…

На этом разговор прекращался. Проза жизни старухам в шляпах не нравилась. Не хватало ещё завести разговор о ценах на мясо в магазине «Магнит». Скукотища какая…. Нет, до этого они не опустятся. Вот посидят ещё немного и пойдут голубей кормить к памятнику греческому богу, который стоит напротив Адмиралтейства. Большой такой мужчина, мускулистый, солидный. Всё у него на месте. Там, наверное, уже гвоздики зацвели на клумбе. Возле такого мужчины и посидеть приятно. И возле гвоздик тоже.

Старухи направились вдоль Александровского садика к памятнику Гераклу. Шли, шли, шли. Выдохлись. Постояли немного, отдышались, дальше пошли. Тут уж не до прыжков и споров. Воздуху не хватало даже для того чтобы говорить.

Пришли к памятнику, а там молодая пара целуется.

Ну, надо же, а! Целуются и все тут. Никого не стеснения! Никакой совести у людей! Совсем обнаглели… И всегда так…  Всегда какие-нибудь наглецы хорошее место испортят. Стыдно смотреть прямо. Потому что эта, белокурая дрянь, сидит у него  на коленях. А он, чернявый с кудрями, обнял её своими ручищами за талию, и ловит её губы ртом свои. Фу. Гадость какая. Фу!

–  Это наше место, – грубо сказала одна старуха в шляпе молодой паре, которая целовалась.

– В чем дело? – отрываясь от губ любимой, переспросил чернявый.

– Чего надо? – повторила за ним белокурая дрянь.

– Это наше место. Здесь не целуются, – проговорила грозная старуха в шляпе, которая умела делать губы коромыслом. То есть профессорша.

– Как это? – округлила глаза белокурая дрянь.

– Мы всегда тут сидим, и никто до вас не целовался тут. Для интимной близости надо другие места выбирать, – пояснила старуха в шляпе, нависая над молодой парой как грозовая туча.

– Да, другие надо выбирать места, – поддержала её подружка, высунувшись из-за плеча той, что стояла ближе к молодым. – Это безобразие! Вам не мешало бы Цветаеву почитать. Или Блока.

– Пойдем отсюда Рита, – сказал чернявый, выпуская из рук белокурую девицу. – С этими одуванчиками я драться не буду. Их толкнешь – они рассыплются… Пойдем.

– Сам ты рассыплешься, – дрожащим голосом ответила та старушка, что была за плечом у подруги.

– Нет, я сейчас им покажу, как людей оскорблять. Я сейчас им покажу,  – зло заверещала белокурая дрянь, снимая с ноги остроносую туфлю.

Нехорошая оказалась девушка эта. Злая, да ещё и драчунья.

– Перестань, – стал останавливать её чернявый.

– Дай, дай, – верещала белокурая дрянь, – дай хоть раз дам им по башке.

– Не дам, – растопырил руки чернявый.

– Дай, говорю.

– Не дам.

Пока молодые перепирались обе старушки в шляпах порядочно струхнули и даже попятились от греха подальше. Они, надо сказать, были вовсе не такие грозные, какими хотели казаться. И шляпы у них были выцветшие. И стихи они читали иногда чужие, неизвестно чьи. Но уж точно не Ахматовой и не Цветаевой. Потому что им хотелось памятью блеснуть, а память у них временами была совсем как решето. Удерживалось в ней только то, что не успело провалиться в темную бездну.

– Всех голубей распугали. Страни.

– Всех, – стали сокрушаться старухи в шляпах, когда молодые люди  отошли от них достаточно далеко.

– У, паразиты!

– У… Целоваться им негде, видите ли. Надо на люди лезть. Ну и молодежь пошла нахальная. Раньше такого не было.

– Нет, не было. Некогда было. Надо было работать. Стыдно было.

Перед обедом старухи в шляпах старались попасть в кафе, которое возле Исаакиевского собора. Которое через дорогу.

Которое раньше, когда старухи были чуть помоложе, называлось «Бульонная». Там раньше пахло вкусно. Так пахло, что прямо на улице хотелось съесть чего-нибудь. Хоть корку хлебную.

В кафе старухи садились возле окна и заказывали себе по пирожку с капустой и по чашечке кофе с молоком. Деньгами не швырялись они и  не шиковали. Пили кофе и смотрели в широкое окно. Одна чувствовала себя, как в Париже на бульваре Сен-Жермен. Другая просто вздыхала и смотрела на прохожих. Какой уж там Париж, честное слово. Так бы и поела ещё чего-нибудь мясного. Но неудобно. Хочется быть изысканной и утонченной. А утонченные люди много не едят.

Будучи в кафе та старуха в шляпе, которая чуть повыше, начинала производить впечатление. Когда-то она работала преподавателем в институте имени Герцена и знала много красивых слов. Например, она могла сказать такую фразу:

– А знаешь, Ася, вся наша жизнь – это всего лишь  атрибуты десятого аспекта. Без предикатов… Ничего возвышенного в ней нет, честное слово. Сплошные залежи холодной прозы. И ни одной проталины счастья.

После этой фразы губы коромыслом она не делала. Потому что это было не утверждение, а констатация факта.

Вторая старушка в это время деловито доедала свой пирожок, потом быстро вскидывала хитрые глаза с тонкими коричневатыми веками, вытирала салфеткой морщинистые губы, смотрела в окно, поправляла кофточку кисейную, смахивала крошки с темной юбки, трогала широкополую шляпу с атласным бантом и переспрашивала:

– Что?

– Э – э – э! Всё равно не расслышишь. Не буду повторять.

– Не повторяй, – обижалась Ася.

Когда полдник завершался. Когда есть  было уже нечего вставными зубами. Та, что была не Ася, элегантно подтыкая волосы, предлагала:

– Может, посетим Эрмитаж?

– А что там? – переспрашивала Ася, некрасиво пожевывая губами.

– Говорят, коллекцию Эдгара Дега обновили. Какой-то меценат две картины подарил.

– Да что ты!

– Да. Что-то новое, говорят…

И старушки направлялись в Эрмитаж. Переходили дорогу, переходили Александровский садик, снова переходили дорогу, потом небольшой сквер устало переходили перед Зимним дворцом. Кусты какие-то переходили в задир. Шли, шли, шли и приходили на набережную Невы, которая в мраморе вся до самого горизонта. И блестит. Там северный ветер начинал продувать их. Продувал, продувал, да так что старухам в шляпах после долгой ходьбы становилось совсем прохладно. Они боялись простудиться, боялись, что шляпы ветер унесет. Поэтому спешили в кассу музея, приобрести билеты со скидкой, которая полагается всем старым пенсионерам в шляпах, которые молодятся.

Идти в зал французских импрессионистов нужно было мимо статуй Родена. А у Родена в Эрмитаже только любовные композиции. То есть, примерно то же самое, что они в сквере видели, только ещё хуже. Потому что голые.

Ася, когда мимо шла, сильно нагибала одну полу выцветшей шляпы, чтобы этой неприличности не видеть. Потому что неудобно прямо. А её подруга – наоборот нисколько не стеснялась рассматривать. Ей даже нравилось это все. Нехорошее.

Как-то она сказала Асе, что, мол, в этом сплетении тел у Родена поэзия есть. Это не любовь, это настоящее искусство. Мраморная симфония. И сделала губы коромыслом.

Ахматову любит, а такое говорит. Ну, какая может быть поэзия в сплетении голых тел? Какая симфония. Это нехорошо. И зачем только Роден там одеяла не нарисовал? Не понятно даже.

Пред входом в зал французских импрессионистов старухи в шляпах всегда старались отдохнуть. Садились возле стены на лавку. Лавка не скрипела под ними, потому что они были легкие. Ася худыми пальцами охватывала коричневое запястье правой руки и старалась сосчитать у себя пульс. Роз, два, три… Сбивалась со счета и снова считать начинала. Роз, два, три, четыре, пять… Снова сбивалась.

– Пахнет тут чем-то, – говорила та, что не Ася.

– На этом этаже туалетов нет, – отвечала подружка.

– А тебе уже надо?

– Да нет… вроде.

В зале французских импрессионистов почему-то всегда было много народу. Но к картинам Пикассо никто не подходил. Не хотелось смотреть на серые шахматы, треугольники и кубы. Все старались увидеть полотна Поля Сезанна, Клода Моне и Эдгара Дега.

Старухи в шляпах спешили к картинам Дега. Они не могли без восторга смотреть на «Голубых танцовщиц», «Репетицию балета» и «Абсент». На «Даму с зонтиком», «Японский мостик», «Сороку» и «Маковое поле в Живерни». Эдгара Дега и Клода Моне нельзя было не любить. У них на картинах было так много реального синеватого света, столько воздуха, что старухи в шляпах начинали ощущать себя молодыми женщинами у моря. Прямо на берегу, где дует бриз. Даже слеза иногда наворачивалась. До того было приятно  видеть.

И вообще французы молодцы. Жаль, что мы с ними так нехорошо обошлись в 12 году. По деревням вилами добивали. Ужас какой! Какая дикость! Сейчас бы жили вместе. Вместе за хлебом  ходили, в кафе, в Александровский садик. Вместе кормили бы голубей.

– Dire bonjour.

– Bonjour Madame.

Старухи в шляпах очень любили французов. Прямо боготворили их. За язык с прононсом, за переливистое «эр», за изысканное искусство. Ведь по сути всё красивое там родилось, во Франции у них. Немцы с англичанами ничего такого не придумали и миру не подарила. Чтобы за душу брало. Только пакости какие-нибудь. А французы… Ах! Что там говорить! Кто сказал, что русские самый красивый народ. Глупости это. Французы самые красивые.

Той, которая не Ася, когда-то очень хотелось быть француженкой. Она даже захотела родиться во Франции. Умереть и родится потом снова. Чтобы жить где-нибудь в Сен Дени. Гулять по набережной Сены. Кормить голубей на Монмартре…

Из Эрмитажа старухи возвращались удовлетворенные. Им казалось, что день прошел не зря. Кто-нибудь завтра спросит у них, где они были, а они в ответ этак снисходительно: «На вернисаже у Клода Моне».

На них будут смотреть с недоумением. Кто такой этот самый Моне? Почему они не знают такого? А они принципиально не будут пояснять. Для чего пояснять тем, кто французов не любит. Ничем французским не восхищается. Мантоньерок не носит. Кто не знает, что такое настоящее искусство.

 

(Продолжение):

День рождения

 

Как-то у одной старухи в шляпах, у той, которая Ася, случился день рождения. Раньше никакого дня рождения у неё не было, а тут вдруг случился. Да ещё осенью. Ася неожиданно вспомнила, что ей исполняется 75. Вспомнила и испугалась. Неужели так много? Она быстро подошла к зеркалу. Взглянула на себя. Нет не много ещё. Одела очки – много. Сняла очки – нет, не много.

Как известно очки старых женщин не молодят, особенно когда смотришь не на других, а на себя, да ещё осенью, да ещё в пасмурный день, да еще, если настроение плохое и любимой кошки рядом нет. Никто не мурлычет и не трется преданно об ногу.

Утром ей позвонила подружка – профессорша. Мужским голосом после сна спросила:

– Ну чего, будешь отмечать дату?

– Где? – испугалась Ася. – Как?

– Как, как. Будешь отмечать день рождения, говорю?

– Ну, – неуверенно ответила Ася. – Надо бы…

– Я предлагаю махнуть в ресторан.

– Какой? – снова испугалась Ася, предчувствуя, что не осилит таких расходов. И вообще, зачем в ресторан, если она знает дешевую бульонную, где пахнет дорогими блюдами.

– На Невском. Называется «Русский ампир».

– А-а-а-ф…

– Чего?

– А, а он нам по карману? Не дорогой?

– Дорогой – не дорогой. Смотря, что закажешь ведь, – проговорила профессорша со знанием дела и замолчала. Ася почувствовала, что её подружка сделала губы коромыслом. Потом в трубке что-то щелкнуло, старуха на том конце провода прочистила горло и снова спросила:

– Ну. Решила  чего?

– Идем, – как можно более твердо ответила Ася, хотя была в жутком смятении. Ресторан в центре города. Это, наверное, так расточительно. Всё равно что купить себе новые ботинки на меху.

 

Весь день Ася была в тревоге. В тревоге ела овсяную кашу на половинном молоке. В тревоге искала новое платье с синей брошью на лацкане, которое ей двадцать лет назад муж подарил. У которого на рукаве пятно было, но отстиралось. Которым она одно время пол хотела мыть, но потом передумала. И правильно сделала. Вот оно и пригодилось платье-то. А то бы стала мыть пол и всё хорошее платье свое истерла в дрынь. А так его ещё носить можно. Ася стряхнула платье, пригляделась. Вполне можно носить.

Правда от него немного нафталином пахнет. Но это ничего. От других старух ещё более скверно пахнет в очереди за лекарствами. Но их за это никто из аптеки не выгоняет. Значит и её из ресторана не выгонят.

Потом Ася с волнением шла в магазин на проспект Сизова 25, чтобы купить себе новую шляпу. Ей нравились шляпы темного цвета из шелковых лент, но в модном магазине на проспекте Сизова Асе почему-то стали предлагать фетровые цвета бирюзы.

Ася поворачивалась перед зеркалом и так и эдак. Нет, не подходят ей фетровые шляпы цвета бирюзы. Сняла очки. Да вроде ничего. Подходят. Одела –  не подходят. Расплывчатости не хватает. Да и цена не нравится, хотя в ней никакой расплывчатости нет. Ася внимательно посмотрела на цену. Нет, не нравится цена. Шляпа может и подошла бы, если без очков, а цена не подходит.

В общем, шляпу на Сизова 25 она не купила и вернулась домой расстроенная. Открыла кладовку, пошла в темноту. На что-то наступила. Подняла то на что наступила.

Да это же шляпа совершенно новая, которую она почти не носила. Только она немного раздавленная, немного сплюснутая в кучу. А так, если её расправить, она очень даже ничего. Ася встряхнула шляпу. Ничего себе, шляпа ещё какая хорошая.

 

Вечером ей позвонила Софья Михайловна, та, которая профессорша.

– Ну, чего ты решила?

– Да я…

– Ты готова уже?

– Э-э-э-т… Не знаю что-то.

– Не мямли. Говори ладом, – приказала Софья.

– Я… боюсь, что денег не хватит, – выпалила Ася.

– Ну, насчет этого не беспокойся. Дорогого подарка я не обещаю. А если денег не хватит – доплачу. Ты меня знаешь.

– Да, да, – успокоилась Ася.

Вот ведь какая у неё подруга. Всегда на помощь придет и в любом положении выручит. Как без неё. Клад, настоящий клад! Ася стала вертеться перед зеркалом в смятой шляпе, в платье пахнущем нафталином с кисейными рукавами, и что-то напевать.

 

Встретились возле ресторана на Невском 17. Осторожно прошли в ресторан. Швейцар посмотрел на них косо, но не остановил. Выбрали себе столик в сводчатом голубом зале под люстрой. Стали заказывать еду. Ася так разволновалась, что ничего учтивому официанту сказать не смогла. Её заколотило. Тогда бразды правления Софья Михайловна взяла в свои руки.

– Закуски? – спросил официант, – какие будем заказывать?

– Салат, –  скороговоркой ответила испуганная Ася.

– Подожди, – остановила её профессорша. – Подайте нам.., подайте нам, – повторила она, пробегая глазами по меню и подыскивая что-нибудь дешевенькое, – подайте нам  эминсе из томатов с подкопченной мацареллой.

– Что? – поразилась Ася. – Это же стоит бешеных денег. Они снимут с меня последнюю шляпу.

– Нет, – успокоила подругу Софья. – Это не так дорого.

– Так, – отозвался молодой человек, скрывая улыбку. Потом черкнул что-то в блокноте и снова спросил:

– Горячее что-нибудь?

– Да, – отозвалась Софья.

– Суп, – перебила её подруга взволнованным голосом, у которой даже ноги отчего-то стали пошевеливаться в разные стороны. – Суп говяжий.

– Вот, – не обращая на неё внимания, продолжила Софья, – это.

– Что? Это.

– Пельмени из зайчатины в бульоне из белых грибов.

– Ужас! – охнула Ася.

– Так… А на десерт? – продолжил невозмутимый официант.

– На десерт, на десерт… Ну, допустим домашнее мороженое, – снова отозвалась Софья.

– Пить что будем?

– Куриный бульон, – ляпнула невпопад Ася.

Софья Михайловна строго посмотрела на неё.

– Пить будем… Пить будем вот это. Тут по-английски написано Mar-ti-ni Bian-co, кажется.

– Сколько?

– По двести.

– Можно и по сто, – шепотом поправила подругу Ася, беспокоясь за свой кошелёк и предполагая, что этот чертов Мартини стоит как старый автомобиль.

Вообще Ася в этом богемном ресторана сразу почувствовала себя неуютно. Не в своей тарелке почувствовала. Всё её угнетало. И сводчатые потолки, и позолота на внутреннем орнаменте, и люстра с хрустальными подвесками. Ей стало казаться, что нужно будет отдельно заплатить и за люстру, и за орнамент, и за позументы.

– Ну чего ты трясешься вся? – строго спросила её профессорша, когда молодой официант отошел достаточно далеко. – О чем ты переживаешь?

– Да уж выбраться бы отсюда поскорее, да и всё бы, – призналась Ася.

– Неужели тебе тут не нравится?

– Нравится, но как-то не по себе. Я ни разу в таких заведениях не бывала. Всё больше в кафе да столовых. Боюсь чего-то тут я.

– Чего ты боишься?

– Счета боюсь. Золота этого, блеска…

– Ну допустим  счет ещё не принесли.

– А я впрок боюсь уже.

– Дура.

– Сама дура.

Старухи в шляпах стали ругаться и ругались долго, пока им еду не принесли. Кажется, они много чего заказывали и названия у блюд были многообещающие, солидные, а еды принесли с гулькин нос. Да ещё в крохотных тарелках. Зато каждое блюдо было украшено очень оригинально и со вкусом. Должно быть на французский манер.

– Эх. Надо было пойти в пельменную, – запоздало посетовала Ася. – Там бы хоть поели бы ладом.

– Не говори ерунду. Мы с тобой в ресторане, как все интеллигентные люди. И беседовать мы должны интеллигентно, – сказала Софья Михайловна, сделав губы коромыслом.

– О чем это? – удивилась подруга в шляпе набекрень и в платье, от которого пахло нафталином.

– На отвлеченную тему… Например, о литературе.

– Опять стихи читать что ли?

– Да при чем тут это… Можно обсудить любимых писателей.

– Льва Толстого?

– Причем здесь Лев Толстой! В таких заведениях обсуждают иностранную литературу. Писателей с мировыми именами. Таких как Сол Беллоу, Федерик Бегбедер, Жан-Поль Сартр.

– Я не знаю таких, – растерянно призналась Ася. – Никого не знаю, кроме Ромена Роллана.

– А у Роллана чего читала?

– Жана Кристофа. Да и то давно.

– Так это же здорово. Там главный герой композитор.

– Да, композитор и музыкант.

– Прекрасная вещь. Да. Там Ромен Роллан описывает процесс сочинения музыки, и даже её звучание.

– Вроде того.

– Нигде не встречала таких описаний, – призналась Софья, отпивая из красивого фужера красное вино и одновременно откидываясь на спинку стула. – Как хорошо! Как интересно! Как сочно! Как будто слышишь эту музыку своими ушами. Как будто она захватывает тебя и несет, несет, как волна морская.

– Ты так красиво говоришь, – восхитилось Ася, доедая грибной бульон и пытаясь найти в нем что-нибудь мясное.

– А в ресторане принято красиво говорить. Ты разве не знала. Неужели мы с тобой в ресторане будем ругаться.

– Я понимаю. Говори. Ругаться не будем.

– Сама перебила, а теперь – говори.  У меня уже из головы всё выпало, что я хотела сказать.

– Говорят, нынче пенсию не добавят нам, – неожиданно посетовала Ася.

– Ты к чему опять клонишь? – возмутилась Софья.

– Так, к слову пришлось.

Между тем старухи в шляпах как-то незаметно съели и выпили всё, что им принес  молодой официант. Всё съели, а есть почему-то хотелось. Прямо так бы и поели ещё чего-нибудь мясного с черным хлебом вставными зубами. Так бы и выпили чего-нибудь ещё. Хотя бы «каберне» или даже водки. Настроение появилось, а еда и выпивка неожиданно исчезли. Стол опустел и стал навевать грустные мысли.

– Может, ещё закажем чего? – неуверенно предложила румяная Софья. – Не на широкую ногу конечно, а так. Чтобы не уходить.

– А давай, – согласилась слегка захмелевшая Ася, решительно махнув рукой. – Гулять – так гулять!

 

Короче говоря, старушки в тот вечер порядочно покутили. В конце вечера они уже плясали в центре просторного зала, энергично закидывая ноги и руки. Шляпа у Софьи Михайловны съехала на затылок. Из под шляпы выпали седые кудельки редких волос. Она стала потеть и задыхаться.

Зато Ася в тот вечер чувствовала себя прекрасно и однажды даже попыталась забраться на импровизированную сцену, чтобы что-то спеть. Но вежливые молодые люди во фраках её во время остановили.

– Самодеятельность у нас не приветствуется, – пояснили они.

Ася начала с ними спорить, утверждала, что она поет профессионально. Она училась.

– Мое призвание – вокал! – кричала она. – Дайте мне спеть романс «Не покидай меня». Дайте. Пустите меня на сцену. Я покорю партер.

В общем, Софья Михайловна заметила, что Ася после двух рюмок водки раскрепостилась настолько, что стала приставать к какому-то иностранцу с прелюбодеяньями. Читала ему стихи, пробовала худой зад устроить ему на колени. И вообще стала распущенной и нахальной, чего раньше с ней никогда не случалось. Вдруг выяснилось, что она может изъясняться по-английски и даже читает наизусть стихи Теда Хьюза про то, как из крови рождается крик.

У Софьи Михайловны от её проделок голова пошла кругом. Она пробовала поймать Асю за руку. Но Ася увертывалась и вырывалась. Кричала: «Пусти! Не лезь ко мне. У меня день рождения, не у тебя».

Софья Михайловна пробовала с ней серьёзно поговорить, но Ася её не слушала. Отмахивалась и отбивалась. В конце концов, она решила, что эту старуху надо поскорее убрать с глаз долой, пока она не натворила глупостей.

Откровенно говоря, Софья Михайловна рассчитывала, что Ася протрезвеет, как только увидит счет из ресторана. Но Ася даже глазом не моргнула, когда увидела этот счет.  Даже бровью не повела. Отсчитала семь тысяч, отдала молоденькому официанту и снова упорхнула в толпу танцующих. Кружилась там. Что-то пела. Закидывала руки за голову. Как будто ей было вовсе не 75, а в два раза меньше. Как будто она была не старуха в шляпе, а стройная юная дама с копной золотистых волос.

В конце концов, Софье Михайловне всё это надоело. Она подкралась к вредной старухе сзади и схватила её за шиворот. Ася удивленно обернулась, обиделась и влепила Софье оплеуху. Софья тоже не осталась в долгу.

Так старухи в шляпах впервые подрались.

Софье Михайловне было после этого очень неудобно. Она как бывшая профессорша сгорала со стыда, а как простая обидчивая старуха больше не хотела иметь ничего общего с этой худой и нервной развратницей, от которой пахнет водкой и нафталином.