|
|
Дудин А.П.
Природа русского патриотизма
Русский патриотизм — одно из самых загадочных явлений в истории России. Для европейца просто непонятно поведение русских людей. Его лишают всех гражданских прав, его жестоко эксплуатирует авторитарное, самодержавное государство, а он, вместо того, чтобы сбежать от его власти за рубеж или переметнуться на сторону первого же интервента, защищает это государство, да ещё и с невиданной стойкостью и упорством. Иностранцу, как правило, и невдомек, что русские люди защищают не только государственную власть в лице царя или императора (их конечно тоже), но и свою землю, землю русскую. И ради этой самой земли жертвовали всем, в т.ч. и жизнью.
Русский патриотизм, как особенное, уникальное явление, сформировался не сразу, постепенно, под влиянием внешней угрозы. До XIV века патриотизм русских не сильно отличался от патриотизма европейцев.
Победа на Куликовом поле была итогом общенародного напряжения сил. Эта победа, одержанная под руководством Москвы, и легла краеугольным камнем в самое основание Московского государства. На Куликово поле собрались феодальные дружины и народные полки из разных русских земель, признавших верховенство московского князя, но обратно возвращалось в ореоле грозной славы войско единой Руси. Все города, села, деревни, откликнувшиеся на призыв великого князя, гордились своим участием в общерусском деле, своей сопричастностью к победе над Мамаем, и эта великая гордость отодвинула в сторону старый областной патриотизм, характерный для эпохи феодальной раздробленности. На его место встало чувство беспредельной любви к Отечеству и преданности великому князю всея Руси как живому олицетворению общерусского единства.
И именно на Куликовом поле впервые проявились те черты, что выделят впоследствии Россию из Европы и придадут ей неповторимый национальный облик.
В домосковской Руси княжие «мужи» и «отроки» очень походят на западное рыцарство, а удельные князья — на герцогов, графов и маркизов. Русские дружинники в «Слове о полку Игореве» «рыщут по полю как серые волки, ища себе чести, а своему князю — славы». Именно личная воинская слава является высшим стимулом к действию как древнерусских, так и западноевропейских феодалов. Подобно западному знатному барону, возглавляющему своих вассалов и озабоченному тем, как бы кто иной не опередил его в атаке на противника, русский князь всегда впереди своей дружины под знаменем, в ярком плаще, позолоченном шеломе, блестящих латах. Он, подавая пример личной храбрости, первым бросается в схватку, отыскивая среди врагов равного себе по положению и по удали. У древнерусских князей меч сам выскакивает из ножен, они крайне щепетильны в вопросах чести, обидчивы, самолюбивы, но после хорошей драки легко мирятся, проявляют великодушие к побежденному и нередко вместе с ним тут же, на поле боя, справляют тризну по убитым. Венгерский полководец ХIII века говорит, что они «охочи к бою, стремительны на первый удар, но долго не выдерживают».
Москва выработала в русском народе боевую доблесть совсем иного рода. Он не хватается за меч при первом порыве, но зато и не вкладывает его обратно до тех пор, пока не добьется своего. Слова летописца об одном из первых московских князей, Симеоне Гордом, который «не любил неправды и крамолы и всех виновных сам наказывал, пил мед и пиво, по не напивался допьяна и терпеть не мог пьяных, не любил войны, но войско держал наготове», хорошо подходят и к его преемникам. Характерно то, что русские летописи и повести о Мамаевом побоище подчеркивают «кротость» и «богобоязненность» Дмитрия Ивановича, стремившегося к «мирному докончанию» с Золотой Ордой, то есть, говоря современным языком, к политическому решению спора. Позднее московский книжник XVI века пишет о том, какие многие «обиды» претерпел миролюбивый Иван Васильевич Грозный от ливонских немцев, — это было идеологическим обоснованием Ливонской войны. Для западного хроникера такой прием был бы немыслим: изображение своего государя кротким агнцем, терпеливо сносящим многие обиды, само по себе в глазах общественного мнения было крайне обидным. Ho в том-то все и дело, что постоянно воюющая Московия, эта военная держава, по преимуществу, ее люд, — не ищут войны. Им нужно убедиться в том, что действительно не осталось никакой возможности для мирного урегулирования конфликта, чтобы опять взяться за оружие с тяжким вздохом, но со спокойной совестью.
Отсюда наблюдающееся на протяжении веков глубокое различие между Россией и Западом как в их отношении к вопросам войны и мира, так и в воинском темпераменте.
С Куликовской битвы, отныне и впредь, Россия будет требовать от своих сынов не личного бесстрашия (оно разумеется само собой и в доказательствах не нуждается), но беспрекословного выполнения воинского долга, умения побеждать и умирать в строю. Эти традиции в корне отличны от рыцарского духа, проникшего впоследствии и в регулярные армии Запада, но родственны чувству, некогда вдохновлявшему римские легионы. Если западноевропейским рыцарям, по замечанию Г. Дельбрюка, важна не столько общая победа, сколько победные лавры, сорванные лично для себя, то характерной чертой русского воинского духа становится вслед за Дмитрием Донским скромное мужество: русским ратным людям довольно и победы общей, одной на всех. Не энтузиазм, быстро вспыхивающий и легко угасающий, но спокойная готовность к выполнению воинского долга составляет основу этого вида мужества. Л. H. Толстой, хорошо знавший русского солдата по Севастополю, отмечает: «Для него не нужны эффекты, речи, воинственные крики, песни и барабаны: для него нужны, напротив, спокойствие, порядок и отсутствие всего натянутого. В русском, настоящем русском солдате никогда не заметите хвастовства, ухарства, желания отуманиться, разгорячиться во время опасности: напротив, скромность, простота и способность видеть в опасности совсем другое, чем опасность, составляют отличительные черты его характера» (Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений. М.-Л., 1929. Т.2, С.183).
Еще об одном отличии. На Западе отношения между сеньором и вассалом, между государем и сословиями, между королем и его наемным войском и т. д. строились на правовой основе. Обязанности уравновешивались правами и, можно даже сказать, измерялись ими. Существовала, следовательно, социальная определенная мера долга как гражданского, так и воинского. В Московии такой меры не было и быть не могло. Здесь долг перед государством беспределен в принципе, а практически определялся нуждами обороны: пусть государь возьмет столько имущества, труда и крови, сколько потребуется для Отечества. Вот почему, произнося одни и те же слова, западноевропейцы и русские понимали их различно и в сходных ситуациях действовали подчас прямо противоположным образом.
В 1576 году шеститысячный русский отряд вторгается в Ливонию. Крепости Леаль, Лоде, Фикель, Габсаль сдаются ему без выстрела. Жители Габсаля, хорошо знакомые с нравами немецких ландскнехтов, с удивлением обнаруживают, что русские, вступив в город, не грабят и не насилуют. На радостях отцы города вечером после капитуляции устраивают пир с танцами, желая блеснуть перед «варварами» пышностью одежд и изяществом манер местных патрициев. «Варвары» были в самом деле поражены и переговаривались между собою: «Что за странный народ эти немцы! Если бы мы сдали без нужды такой город, то не смели бы поднять глаз на честного человека, а царь наш не знал бы, какой казнью нас казнить» (Соловьёв С. М. История России с древнейших времен. М., 1960. Кн.4, С.547-641).
С одних и тех же крепостных стен для немецких бюргеров и русских ратных людей открывались совершенно разные виды: первые различали главным образом, как легко неприятелю взять Габсаль в кольцо блокады, а вторые прикидывали, сколько бы они положили в крепостной ров вражеских солдат, доводись им сесть в осаду.
На Западе давно утвердился взгляд, согласно которому оборона крепости имеет смысл и морально оправдана лишь в том случае, если се защитники имеют шансы выжить. В противоположном случае, то есть если укрепления недостаточно надежны или гарнизон слишком малочислен, или не хватает военного снаряжения либо продуктов питания, или потеряна надежда на деблокирующий удар своей армии, или имеется еще какая-нибудь важная причина для капитуляции, оборона прекращается в бессмысленное кровопролитие. Именно так смотрела просвещенная Европа на фанатиков-испанцев, защищавших от наполеоновской армии Сарагосу. В капитуляции перед превосходящими силами противника не находили и не находят ничего предосудительного.
Вообще много внимания уделяется внешней стороне подобных актов. Вступление армии Наполеона и Вену в 1805 году, по описанию его участника, французского офицера, выглядело очень красиво.
В Пруссии все происходит столь же красиво. Штеттин, первоклассная крепость с многочисленным гарнизоном и сильной артиллерией, капитулирует перед полком французской кавалерии. Под угрозой бомбардировки сдается Магдебург. Его гарнизон после того, как сложил оружие, проходит перед маршалом Неем под мелодичные звуки оркестра. Магистрат Берлина в пышном наряде преподносит Наполеону ключи города на бархатной подушке. Но и Париж в 1814 году не остается в долгу: как только стало известно, что штурма города не будет, а капитуляция подписана, нарядная веселая толпа заполняет бульвары для встречи победителей.
Вот этого русские никогда не могли понять. Не то чтобы они отказывались принимать капитуляции или нарушали их условия, но сами почему-то не хотели взывать к великодушию победителя. Европейцы же, со своей стороны, никак не могли уразуметь, что столь рыцарственные и гуманные обычаи могут быть не поняты или отвергнуты. Отсюда некоторые недоразумения. Так, Наполеон несколько часов ожидает ключей от Москвы на Поклонной горе, видимо, неправильно истолковав этимологию названия местности. До сих пор не вскрыты корни столь странной ошибки. Ни один русский город, лежащий на пути Великой армии, не подносил ей свои ключи. И в прошлом не было ничего похожего на европейские образцы. Неужели пожар Смоленска ничего не возвестил императору французов и ничего не напомнил?
Защитникам Смоленска мысли не могло прийти о том, что истинными победителями остались они. Однако это было именно так. Польская и литовская шляхта, истомленная долгой осадой, сразу же после взятия города разошлась по домам, несмотря на все уговоры и посулы короля. Сигизмунд с одними наемниками был не в состоянии продвинуться дальше в глубь России и оказать существенную помощь засевшему в Москве польскому войску. Восстановив укрепления и оставив в крепости гарнизон, он был вынужден вернуться в Варшаву. В России между тем начиналось народное движение за освобождение Москвы и восстановление Московского государства. Нужно было время, чтобы оно разрослось и набрало силу. Верный Смоленск и послужил ему, сам того не ведая, надежным щитом.
Похожая ситуация произошла во время так называемой Смоленской войны 1632-1634 гг. между Россией и Речью Посполитой. Русская армия была окружена под Смоленском и была вынуждена капитулировать. Для польской армии дорога на Москву была открыта. Помешала сущая «мелочь«…
Тот же дух пронизывает указы и распоряжения Петра 1. Пытаясь излечить свою армию от шока, полученного под Нарвой, Петр дает следующее указание: «Я приказываю вам стрелять во всякого, кто бежать будет, и даже убить меня самого, если я буду столь малодушен, что стану ретироваться от неприятеля». В составленном царем морском уставе говорится: «Все воинские корабли Российские не должны ни перед кем спускать флаги, вымпелы и марсели, под страхом лишения живота». Ни один европейский государь не отдавал никогда подобных распоряжений, ни один европейский морской устав не грозит смертной казнью за сдачу потерявшего боеспособность корабля.
Не только в понимании воинского долга отличалась Россия от Европы. Столь же глубоким было и различие в поведении мирных жителей во время войны. На Западе давным-давно установилось фактически, а затем было закреплено и в правовых нормах деление на «комбаттантов» (воинов) и «нон-комбаттантов» (обывателей). Первые должны по возможности щадить вторых, а вторые беспрекословно выполнять приказания первых, не вмешиваясь в их дела. Война — королевская забава; чернь имеет к ней отношение лишь постольку, поскольку оплачивает ее.
В XVIII веке швейцарский юрист Эмерик де Ваттель писал: «В настоящее время война ведется регулярными армиями; народ, крестьянство, горожане в ней не принимают участия и, как правило, не имеют причин бояться вражеского меча. Если только обыватели подчиняются тому, кто (в данный момент) является господином края, уплачивают возложенные на них контрибуции и воздерживаются от враждебных действий (по отношению к оккупантам), то они живут в безопасности — так, как будто между ними и неприятелем установлены дружественные отношения. Их право собственности остается священным. Крестьяне свободно приходят во вражеский лагерь для того, чтобы торговать продуктами своего производства, и их, насколько это возможно, ограждают от бедствий войны».
Пока Карл XII осаждал столицу Дании, датские крестьяне исправно снабжали шведские войска провиантом. Это в порядке вещей.
Когда испанцы поднялись на народную борьбу против наполеоновской армии, вся цивилизованная Европа осудила их «слепой фанатизм», предпочтя строить свои отношения с оккупационной французской армией по «датскому образцу».
Народные традиции Российского государства отличаются и этом смысле от западноевропейских. Одна из причин этого заключается в том, что простой, «черный» народ, обремененный налоговым тяглом, никогда не был полностью свободным и от обязанностей воинской службы. Не только дети боярские, дворяне и стрельцы, но и «черный» посадский люд вместе с черносошными крестьянами должен был оборонять крепостные стены «украинных» городов и засечные черты. Войско Стефана Батория в XVI веке во время осад русских городов имело против себя не только царские гарнизоны, но и всё «мирное» население, включая женщин и стариков, попов и монахов. В начале XVII века вновь возникает народное ополчение, чтобы очистить страну от польско-шведских интервентов. Вскоре после окончания Смуты воеводы отписывают царю с мест о том, что за неимением дворян и стрельцов они стоят против литовских ратных людей со своими «черными» людьми.
Вообще говоря, всякий раз, когда иностранная армия вторгалась в Россию, война неизбежно перерастала и народную. К 1812 году Смоленск, наверное, сам забыл об осаде 1609-1611 годов, но это не помешало его жителям пойти по пути их далеких предков; смоленские мещане, узнав, что армия Багратиона должна оставить город, помогают пожару, занявшемуся от французских ядер, распространиться шире; поджигают свои дома со всем скарбом; толпами уходят на восток вместе с армейскими обозами или расходятся по окрестным деревням, разнося с собой горящие угли народной войны. Крестьяне между тем, по словам Л. Н. Толстого, «не везли сена (французам) за хорошие деньги, которые им предлагали, а жгли его». Когда же французские фуражиры попытались воспрепятствовать этому, с их точки зрения, бессмысленному занятию, и ход пошли тoпopы и вилы.
Уинстон Черчилль находил, что русские всегда грешили идолопоклонством по отношению к своему государству.
Эта особенность русского народа хорошо сознавалась и его врагами. Отто Бисмарк предостерегал сторонников нападения на Россию: «Об этом можно было бы спорить в том случае, если бы такая война действительно могла привести к тому, что Россия была бы разгромлена. Но подобный результат даже и после самых блестящих побед лежит вне всякого вероятия. Даже самый благоприятный исход войны никогда не приведет к разложению основной силы России, которая зиждется на миллионах собственно русских... Эти последние, дaжe если их расчленить международными трактатами, так же быстро вновь соединятся друг с другом, как частицы разрезаемого кусочка ртути. Это неразрушимое государство pycckoй нации, сильное своим климатом, своими пространствами и ограниченностью потребностей...». (История дипломатии, т. 2. М.- Л., 1945, с.103).
Вот, собственно, ключ к пресловутой русской загадке. Он кроется и особом отношении русского народа к своему государству, в безусловном, служении ему... Русские «чувствуют себя частицей одной державы». Для нее, если требовалось, они оставляли на произвол судьбы нажитое добро, поджигали свои дома, оставляли на гибель родных и близких, отдавали ей столько крови, сколько нужно, чтобы вызволить ее из беды. Взамен платы не спрашивали — они не наемники.
Природа русского патриотизма
1. РОЖДЕНИЕ ВЕЛИКОРУССКОГО ПАТРИОТИЗМА.
2. ОТЛИЧИЯ РУССКОГО ПАТРИОТИЗМА ОТ ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКОГО
.Ливонский хронист Рюссов, ярый ненавистник московитов, тем не менее отдает им должное за стойкость, с которой они выдерживали осады: «Если русские добровольно сдадут крепость, как бы ничтожна она ни была, то не смеют показаться в своей земле, так как их умерщвляют с позором; в чужих же землях они не могут, да и не хотят оставаться. Поэтому они держатся в крепости до последнего человека, скорее согласятся погибнуть до единого, чем идти под конвоем в чужую землю. Немцу же решительно все равно, где бы ни жить, была бы только возможность вдоволь наедаться и напиваться. У русских считалось не только позором, но и смертным грехом сдать крепость».(Виппер Р.Ю. Иван Грозный. М., 1922. С.105)
Цитата.«Жители обоих полов теснились в окнах; красивая национальная гвардия, расположенная на площадях в боевом порядке, отдавала нам честь, их знамена склонялись перед нашими орлами, а наши орлы — перед их знаменами. Ни малейший беспорядок не нарушал этого необыкновенного зрелища». (Сорель А. Европа и Французская революция. СПб, 1908. Т.7, С.405)
Цитата.«...С 21 сентября 1609 года по 3 июня 1611 года армия польского короля Сигизмунда осаждала Смоленск. За время осады успело рухнуть Московское государство: в 1610 году Василий Шуйский был свергнут с престола, бояре для защиты Москвы от Лжедмитрия впустили в нее польское войско гетмана Жолкевского и отправили в стан Сигизмунда посольство, чтобы просить у него сына, королевича Владислава, на русский трон. Сигизмунд соглашается, но требует от послов Смоленск. Послы передают его слова смолянам.
Так, совершенно неожиданно для защитников города им пришлось самим решать, продолжать ли оборону: или впустить Владислава с польским войском. Смоляне согласились впустить Владислава как русского царя, но не как польского королевича, сопровождаемого польскими ратными людьми. Но на последнем настаивает Сигизмунд, это его последнее условие.
Над Смоленском не было уже верховной власти, церковь разрешила всех от клятвы верности низложенному царю, смоляне с крепостных стен видели пленного Шуйского в королевском лагере на пути в Варшаву — некому было «казнить их казнью» за сдачу города. Многие русские города признали Владислава царем, и поляки на этом основании называли жителей Смоленска изменниками. Все знали, что Смоленск — ключ к Москве, но зачем хранить ключ, когда сбит замок? К тому же город в течение года выдержал осаду, горел от раскаленных польских ядер, страдал из-за отсутствия соли и был поражен каким-то поветрием. Превосходство польской армии было очевидным, падение крепости оставалось лишь делом времени, так как неоткуда ждать помощи, а условия сдачи были милостивыми. Не пора ли подумать о жизни женщин и детей, прекратить бессмысленное кровопролитие? Дети боярские, дворяне и стрельцы колебались в ответе, воевода молчал, архиепископ безмолвствовал. Черные люди посадские, ремесленники и купцы настояли на обороне до Оконца, и Смоленск ответил королю: «Нет!» Перед русским посольством во главе с митрополитом Филаретом смоленские представители, дети боярские и дворяне, разъясняли, что хотя поляки в город и войдут, но важно, чтобы их, смолян, в том вины не было. Поэтому они решили: «Хотя в Смоленске наши матери и жены, и дети погибнут, только бы на том стоять, чтобы польских и литовских людей в Смоленск не пустить».
Потом был приступ. Поляки, взорвав башню и часть стены, трижды вламывались в город и трижды откатывались назад. Потом вновь перешли к правильной осаде, днем и ночью засыпали Смоленск ядрами. Потом снова приступали к крепости, снова отступали, снова долбили ее Стены и башни из пушек, снова вели подкопы и взрывали укрепления. Так в течение еще одного нескончаемого года. К лету 1611 года число жителей сократилось с 80 до 8 тысяч душ, а оставшиеся в живых дошли до последней степени телесного и душевного изнурения. Когда 3 июня войско Сигизмунда вошло наконец в город через пролом, оно не встретило больше сопротивления: те смоляне, которым невмоготу было видеть над Скавронковской башней польское знамя, заперлись в соборной церкви Богородицы и взорвали под собой пороховые погреба, другим уже все было безразлично: безучастно смотрели они на входящих победителей. Сигизмунду передали ответ пленного смоленского воеводы Шеина на вопрос о том, кто советовал ему и помогал так долго держаться: «Никто особенно, никто не хотел сдаваться». Эти слова были правдой. Одного взгляда на лица русских ратных людей было довольно, чтобы понять, что брошенное где попало оружие не служило просьбой о пощаде. На них не было ни страха, ни надежды — ничего, кроме безмерной усталости. Им уже нечего было терять. Никто не упрекнул бы Сигизмунда, если бы он предал пленных мечу: не было капитуляции, не было условий сдачи, никто не просил о милости. Сигизмунд, однако, не захотел омрачать бойней радость победы и разрешил всем, кто не хочет перейти на королевскую службу, оставив оружие, покинуть Смоленск. Ушли все, кто еще мог идти. Опустив головы, не сказав слова благодарности за дарованные жизни…». (Соловьёв С. М. История России с древнейших времен. М., 1960. Кн.4, С.547-641).
Цитата.
«Зимой 1634 г., приняв капитуляцию остатков армии Шеина под Смоленском и большинства воевод порубежных городов, король польский и великий князь литовский Владислав двинул свои полки по московской дороге. Только Волконский, [князь Фёдор Фёдорович Волконский, командующий гарнизоном маленькой крепости Белая] со своими людьми отразил набеги казаков на Бельский уезд и разгромил посланные против него войска. Тогда вся королевская армия с мощной артиллерией двинулась на маленькую крепость.
… Во время наступления по русской земле король Владислав требовал «вернуть» ему обещанный в 1610 г. московский престол, упрекая бояр в нарушении клятвы. Еще не оправившись от разорения Смутного времени, Россия вновь стояла перед угрозой интервенции. Князь Волконский и защитники занятой им крепости Белой ни в тот момент, ни впоследствии так и не узнали о размерах грозившей Отечеству опасности. Содержание переговоров польского короля с царем Михаилом и боярами оставалось в секрете. Да и не с руки было боярам открывать, какое «страхование содеялось» в Думе от королевских угроз.
Укрепившемуся в маленькой деревянной крепости Волконскому казалось, что вся сила Владислава идет именно на него. Но за наивностью летописного рассказа скрыто и великое чувство ответственности за ту частицу русской земли, которую Федор Федорович пришел защищать…
Добровольная сдача Белой Владиславу имела бы не только военное, но и политическое значение, хотя король, вероятно, не склонен был его преувеличивать. Не собираясь задерживаться под городом, он заночевал в Михайловском монастыре и послал к Волконскому парламентеров…
Торопясь двинуться дальше, король указывал через своих посланцев на бессмысленность сопротивления, на пример разумной капитуляции не только крепостных гарнизонов многих городов, но и главной русской армии во главе с боярином М. Б. Шеиным. Подобные сравнения оскорбили Волконского. «Шеин мне не в образец! — отвечал князь королевским посланцам. — Угрозы ваши мне не страх внушают, но большую отвагу». Хорошо известная на Москве гордость князя вполне могла заставить его бросить вызов королю Речи Посполитой. Heприятель был не только разгневан, но, судя по запискам тогo времени, восхищён рыцарским ответом Волконского… Сам князь говорил о единодушной решимости всех без исключения «осадных сидельцев» стоять за свою землю насмерть
— Документы подтверждают, что не только дворяне, стрельцы и вяземские казаки, но и горожане недавно, в 1632 г., освобожденной от шляхты Белой и познавшие панскую неволю крестьяне Бельского уезда встали на защиту крепости…
«И помоляся на том все единодушно, и межу себя все целовали святый и животворящий крест господень, и прося у Бога милости, засыпав врата градские, и сели насмерть».
Король понимал, что может блокировать крепость и двинуться на Москву, может достичь Москвы и даже заставить сдаться напуганных поражением Шеина бояр. Но все это пойдет прахом, если его не признает «земля», если Волконский, как когда-то его отец, кликнет ополчение, если поднимутся другие воеводы и горожане, служилые люди, встанут купцы, крестьяне и казаки. Непокорство Белой разбудило страшные воспоминания о земских ратниках, отнявших у Владислава уже почти занятое польско-литовскими войсками государство, Москву, Кремль. Сопротивление горстки защитников крепости было тем более «возмутительным», что они не могли ждать помощи или пощады и знали это, как знали в Смутное время защитники Троицы и Кириллова, взорвавшие себя в соборе жители Смоленска и бросившиеся сами в огонь стародубцы. Мог прийти Владиславу на память и Михаил Константинович Хромой Волконский, прозванный Орлом, который насмерть рубился в преданном воеводами Боровске и унес с собою немало вражеских душ. Отсюда следовало, что с Волконскими договориться трудно. Чтобы отогнать призрак народной войны, король должен был покарать непокорных, сурово и быстро.
Силы были столь неравны, что королевская армия должна былa, казалось, просто смахнуть севшую за деревянными стенами кучку «безумцев». Но день за днем шли на приступ лучшие польские, литовские, немецкие полки, а крепость стояла. Владислав приказал перейти к осаде. Жолнеры и ландскнехты вырыли версты траншей и возвели десятки бастионов. Неделя за неделей били по крепости мощные осадные пушки и бомбарды. Город был уничтожен, но его гарнизон врылся в землю и «сидел насмерть».
На разрушенных и возводимых вновь укреплениях Белой — и под землей, в узких и долгих норах — шла неравная, но всё болеe страшная для врагов борьба. Люди Волконского завалили в подкопе двух польских ротмистров, не считая множества жолнеров. Немецкие мастера подняли в воздух несколько башен крепости вместе с защитниками. Бельские сидельцы отбили последовавший затем жестокий штурм и сами пошли на вылазку. Ошеломленный враг не успел взяться за оружие. В ночном бою Волконский уничтожил отборный полк Вейгера и ушел в крепость, захватив неприятельские знамена и пленных.
Речь шла уже о воинской чести короля и всей Речи Посполитой. Владислав отбросил планы похода на Москву, отказался от претензий на русский престол. Он требовал у московских бояр только дани и сдачи Белой. К тому времени зимние морозы сменились весенними ливнями. Осаждающие и защитники Белой бились в залитых грязью шанцах и рвах. Оголодавшие польские гусары ходили на крепость в конном строю. Сам король съедал за обедом половину курицы, оставляя другую на ужин.
Несмотря на болезни, раны и непрерывные штурмы, Белая держалась. Ее защитники вызывали у шляхты почти суеверный ужас. У Волконского осталось в живых несколько десятков дворян, казаков и крестьян. Канцлер Радзивилл назвал крепость Красной, говоря, что она вся залита кровью…
Последние защитники Белой были готовы к смерти но, победив смерть, победили и врага. И неприятели, — писал Волконский со свойственной ему отныне простотой и скромностью, — «никакими своими вымыслами города не взяша. А под городом на приступах и на вылазках у короля многих польских, и литовских, и немецких людей побиша, а иных живых в город поимаша. И стоял король под городом 8 недель и 3 дня. И видя то, что многих у себя в полках людей потерял, а города не взял и никоторою прелестию не прельстил, отиде от города».
Федор Федорович не счел нужным выделить свои заслуги в общем подвиге, не написал и о том, что потрясенный мужеством «бельских сидельцев» Владислав заключил с Русью 20-летний Поляновский мир и отдал за развалины Белой город Серпейск, что, пристыженный, он вернулся восвояси, а Волконский торжественно вступил в Москву и повесил в Успенском соборе 8 взятых в бою вражеских знамен.
По Руси служили молебны за героев Бельской обороны… При передаче развалин Белой королевским эмиссарам, князь не оставил врагу своих соратников — бившихся в Белой крестьян Смоленского и Бельского уездов. Их приехало в Москву 47 человек. Волконский не упоминает и о том, что, зная его склонность к роскошным нарядам, царь Михаил Федорович торжественно пожаловал ему «шубу, атлас золотной», а к ней драгоценный кубок и вотчинную грамоту на 700 четвертей (450 га). Лишние слова не требовались — не одно десятилетие спустя в России помнили подвиг бельских сидельцев: даже в приказах упоминание о «бельской службишке» вызывало первоочередное внимание к просьбам ветеранов». (Чистякова Е.В., Богданов А.П. «Да будет потомкам явлено…». — М., 1988, С.14-18).
3.РАЗНАЯ РОЛЬ НАРОДА НА ВОЙНЕ.
Цитата.
«Каждый русский сознает себя частью всей державы, сознает родство свое со всем народонаселением. Оттого-то, где бы русский ни жил на огромных пространствах между Балтикой и Тихим океаном, он прислушивается, когда враги переходят русскую границу, и готов идти на помощь Москве так, как шел в 1612 и 1812 годах». (Герцен А.И. Сочинения. М., 1958. Т.7, С.192)
Цитата.
«Есть страны, где части одного и того же народа готовы жертвовать областному интересу национальным единством. У нас этого никогда не было (за исключением разве Новгорода): сознание национального единства всегда имело решительный перевес над провинциальными стремлениями... Распадение Руси на уделы было чисто следствием дележа между князьями... но не следствием стремлений самого русского народа. Удельная разрозненность не оставила никаких следов в понятиях народа, потому что никогда и не имела корней в его сердце...». (Чернышевский Н. Г. Полное собрание сочинений. М., 1947. Т.3, С.570)