эпическая поэма
Путник спускается с кручи извилистой горной тропою.
Солнце заходит, и сумерки ждут, притаившись
В поросли склонов, сползающей с ловкостью пумы
В полную чашу долины, ключами манящей –
Дебрям простор там. Но спуск не полог и не близок.
Сумерки ждут, чтоб напасть. Но и путник не дремлет:
Знает он горных ночей колдовскую повадку,
Тьма не настигнет его над обрывом. Свернул он,
Двинулся узкой тропинкой к скале, окружённой
Крепким терновым отрядом, лихой можжевеловой ратью.
Глядь – а войска отступают у входа в громаднейший грот!
Взор в глубине его тонет. Но нет, различает
Смутно пределы чертога. Не руки людские
Этот приют изваяли. Наш путник счастливый,
Духу горы и своим божествам поклонившись,
Благодарит за ночлег. Но последним лучом его манит
Солнце закатное – в зарослях хворосту вдоволь,
Чтобы священный свой танец огонь отплясал.
Ловко минует он лап можжевеловых хватку,
Когти терновника, в заросли резво ныряет
Ниже тропы. Под ногами валежник сухой
Звонко хрустит, и лианы ломаются с треском.
Грузом навьюченный, с боем продравшись обратно,
Смотрит – а в гроте угрюмый сидит незнакомец;
Глянул на первого путника волком, да тот не смутился –
Доброй, широкой улыбкой ему отвечает.
«Место просторное, щедрое – примет обоих», –
Так он сказал, опуская валежник к ногам.
«Что же! И то хорошо, что не с дикой пантерой
Ночь коротать!» – усмехнулся, смягчаясь, пришелец.
Смотрит на первого путника: крепок, плечист он,
Волосы волнами, мелким руном борода –
Ладный детина. И первый глядит на второго:
Тоже хорош, разве что востронос да насмешлив
Ртом и глазами. А сумерки делают скоро
Дело своё. Да и люди. И вот у костра
Друг перед другом уж молча сидят незнакомцы.
Вдруг из густеющей тьмы по кустам оглушительный хруст
Гулко разносится, так, будто боров клыкастый
Ломится в гуще ветвей. Уж второй за дубину
В страхе схватился. «Постой, – от огня отстраняясь,
Первый глядит на тропу. – Там не зверь – человек!»
«Что ты! Какой человек здесь пойдёт в эту пору?» –
Хочет ответить второй, нелюдимо-угрюмый,
Но раздаётся отчаянно: «Люди! Примите скитальца!
Лишь до рассвета позвольте мне быть возле вас!
Богом молю!» Что сказать? Как такого прогонишь?
Первый же третьего с прежней радушной улыбкой,
Словно родного, встречает, теснится, даёт у костра он
Гостю ночному местечко получше, без дыма.
Смотрят на третьего оба: он словно подточен болезнью,
Весь измождён. И оборван! И как только в гору взобрался?
Впрочем, быть может, обманчив у пламени свет –
Пляшет, дрожит, движет тени, игрив и неровен?
«Голоден?» – первый достал из котомки лепёшки.
Третий ему благодарен. Лениво жуёт и второй.
Ухает филин. Стреляет костёр. Понемногу,
Слово за слово цепляясь, пополз разговор,
Клеиться начал. И в самом же деле, занятна
Встреча такая в безлюдье! Откуда явились все трое?
Первый сказал: «Наверху я живу. Далеко подо мною
Ветер стада облаков выгоняет на синее поле.
Вниз не спускался ни разу ещё. Вот, решил поглядеть я
Мир, над которым пасутся молочные эти стада.
Долго иду уж один. Много скал повстречал я и гротов,
Много деревьев и трав, что не знал и не видел
В горном краю моём, хоть и богат он лугами,
Лесом могучим обилен, какого здесь нет.
Птиц и зверей незнакомых встречаю словами привета –
Мне отвечают они на своих языках так же бодро.
Только ни разу ещё не встречал человека.
Ну а теперь мне удача смеётся – со мною вы двое!»
Молвил второй: «На равнине, внизу я родился.
Много видал… А в горах я, признаюсь, впервые.
Там, где я начал подъём, есть селения, даже дороги.
Праздно шатается там предостаточно разного сброда.
Ну а повыше – покруче, лишь пешему можно добраться.
Вот где покой, тишина! И пусть тропы скалисты –
Путь мой – до верха, до самой высокой вершины,
Чтобы взглянуть свысока на весь сброд, что внизу копошится.
А коль и вправду одни облака лишь оттуда увижу,
Словно пастух – своё стадо, так, верно, того мне и надо!
Там, наверху, отдохну, и тогда успокоится сердце!»
Ну а третий? «Бреду я бесцельно. Пришёл из долины,
Что чуть ниже под нами, где сумрачны леса чащобы,
Где живёт всё своею, мне чуждой судьбою и жизнью.
Мне ключи, водопады, озёра с их чистой водою –
Не в усладу, не в радость. Равно мне, что люди, что звери!
Что мне птиц беззаботное пенье? Я – вечный изгнанник.
Ничего своего не имею, не жду, не стяжаю.
Мне чужбина везде. Мне во всём лишь одно наказанье».
Каждому речи другого во многом невнятны,
Странны сужденья и цели, но первые двое,
Лишь только третий умолк, на беднягу воззрились,
Равно смутившись бессмысленным этим блужданьем.
Сердцем гонимый, вопрос им уста отворяет:
«Что за беда, что за рок над тобой тяготеет?»
«А скажу,. – горечь взора под веками пряча, им третий
шепчет испуганно, – вы отшатнётесь брезгливо
От меня, будто с вами сидит у костра прокажённый».
«Нет, – говорят ему первые двое. – Не бойся. Тебя не осудим,
Что б ни сказал ты». Второго томит любопытство,
Первого мучит сочувствие. Третий всё чует
Верным чутьём одинокого зверя, привычного к травле,
А навострённые уши душе истомлённой желанны.
«Я гоним, презираем и проклят, и нет мне покоя.
Справедливость Всевышняя судит меня непрестанно
И казнит беспощадно всегда и везде, где б я не был.
Я – злодей и преступник. Ведь брата родного убил я,
Одержимый отчаянной ревностью, гневом своим
ослеплённый!»
Первый не в силах постичь, что сейчас он услышал:
Смотрит бессмысленно. Только черты изломала
Мука, как будто внезапным ударом его говоривший
Ошеломил. Усмехнулся второй с пониманьем
(Видел таких, мол). «За что же его порешил ты? –
Интересуется. – Ревность? Выходит, опять дело в бабе!
Верно, с братишкой злосчастным на пару в какую-то дуру
Втрескались по уши? Лучше б её ты зарезал,
Честное слово! Эх, юность безмозглая! Сам я чуть было…
В голову кровь ударяет, и нет никакого с ней сладу!
Вот уж, взаправду, хоть на стену лезь, хоть на гору!» –
Путник второй оживляется пуще и пуще. Не ждёт уж
Он продолженья рассказа чужого, готов разродиться
Собственной правдой: востры у внимающих уши!
«Я ведь не так себе парень – потомственный, знатный тореро!
Деды мои и отцы на арене отвагой блистали веками.
Ну а древнейший из предков силач был великий.
В наших краях до сих пор о нём ходят легенды:
Брал он руками быка за рога, пред собой на колени
Ставил его, да ещё положить мог на землю!
Сын у него удался послабее. На бойне, однако,
Целую жизнь протрудившись, бил скот кулаком он,
Череп воловий проламывал метким и мощным ударом».
Тут первый путник во тьму отползает и тихо
В ужасе шепчет по-своему что-то. Рассказчик же пылкий,
Ярче огня полыхая немеркнущей славою рода,
Дальше ведёт: «Да и сам я лицом не ударил –
Родиной всею своей я заслуженно признан
Лучшим из лучших! От женщин не знал я отказа:
Глазом мне стоит моргнуть – и любая ложится на спину,
В счастье не смея поверить; и каждая знает:
Вот для кого её сделал Господь! Скольких я обрюхатил!
Скольких ревнивых мужей я дразнил как быков!
Были и жёны законные. Двух схоронил я.
Третья… Была б, да попутал лукавый влюбиться.
А коли в бабу влюбился ты – гиблое дело:
Тут уж она на костях твоих спляшет свою тарантеллу!
Долго за нею я бегал. Она же всё нос воротила.
Скажет мне слово – как будто водой ледяною
Весь я окачен. Посмотрит – что плюнет, ей-богу!
А хороша ли чертовка? Чем в душу засела?
Сам не пойму я! Вот, разве, глаза у неё –
Чистое море… Ну что ж! Так на то она ведьма!
Я не сдаваться решил, в пораженье не верил.
Я уступать не привык никому! Минул год и другой –
Я же упрям и настойчив, как прежде. И эта коррида
Так надоела строптивой – готова идти под венец,
Только б покончить скорее… И тут, в аккурат перед свадьбой,
Вдруг приключилось такое, что сам говорю – и не верю.
Эта гордячка корриду совсем не любила,
Славу мою презирала, чем сердце рвала мне и жгла
С первого дня, надо мной насмехаясь надменно,
Всю мою жизнь называя лишь глупою, злою забавой.
Так говорила она. И представьте моё изумленье
(За день до свадьбы то было), когда я с арены
В первом ряду среди публики вижу невесту свою!
Кровь взволновалась во мне, и в глазах потемнело.
Сердце стучит как шальное, в груди моей дух замирает,
Мысли жужжат в голове: а хорош ли я буду,
Вправду ль в ударе? Такого не знал и юнцом я,
Чтоб на арене робеть, как дурнушка на празднике сельском!
Словно морские глаза меня сглазили. «Торро!» – кричу я
Уж не быку, а себе самому, чтоб себя раззадорить.
Мчится рогатый, свирепо копытами землю взрывая.
Ближе и ближе. И тут (Боже мой!) спотыкаюсь,
Будто столетний старик, и в траву утыкаюсь я носом.
Место ж – ровнее не сыщешь! А топот копытный
Явственно мне говорит: твоя песенка спета…
Только вскочить я успел, чтобы смерть кверху задом
не встретить –
Лучше уж грудью – тут бык от меня в трёх шагах
Замер как вкопанный! А между нами двоими
Чёрт её знает, откуда и как оказалась
(Не добежит человек, хоть ты тресни, за пару мгновений)
Ведьма моя! И она со скотиной рогатой
Как бы в гляделки играет вполне дружелюбно.
Так показалось тогда мне. А публика молча,
Челюсть отвесив, конфуз этот мой наблюдает.
Честно сознаюсь, и сам рот разинул я сильно.
Воздух застыл словно в склепе! Моя ж чаровница
Медленно так повернулась и тронулась шагом.
Бык – вслед за нею, как будто телёнок за мамкой
(Долго дразнил я его – и куда только делась вся ярость?),
Тихонько, мирно, но, кажется, с явной охотой…
И увела за собою с арены, а мне на прощанье
Ручкой махнула и тотчас исчезла из виду.
Бык же, как будто опоенный сонной травою, свалился
Там, где оставлен был ею. И дрыхнет, скотина!
Как не будили – без толку! А бык был последний в программе!
Публика воет с досады, свистит, за билеты входные
Требует плату назад. Ну а я опозорен!
Вот, значит, что за подарок на свадьбу невеста мне дарит!
Был приготовлен он хитро, со смыслом, с подвохом:
Знай, мол, жених наперёд, с кем связаться ты вздумал,
Кто верховодить всем будет в счастливой семейке!
Ах ты, нечистая сила! Так нет же! – решил я. –
Думаешь, сильно умна ты, позор учинив мне?
Умная баба до мужниной славы охоча –
Чести другой у ней нету. Так велено Богом
Бабьему полу! Твоя же ведьмачая сила –
Грех богомерзкий! Постой же, тебе я отвечу,
И за свою ворожбу ты расплату получишь.
Лишь попадись мне под руку – тебя удавлю я!
В голову – кровь. Не могу утерпеть! Зачесались
Руки мои. Где искать мне злодейку, чтоб тотчас
С нею расправиться? Вышел на улицу. Глянул –
Тут и она мне на встречу. Глазами блеснула –
Я как тот бык. Так и встал перед ней на дороге.
Слова сказать не могу! А она улыбнулась
И говорит мне, как школьный учитель – тупице:
«Ну, горемыка, и что? Так и будешь до смерти
Целому миру кричать своё «торро» и взмахивать тряпкой,
Копьями тыкать и думать, что люди бывают
Только двух видов: быки племенные да тёлки?
Разве не видишь, в чём кроется тайна корриды?»
На каблучках чаровница моя повернулась
И растворилась в толпе городской, не простившись.
Так с той поры я её и не видел ни разу,
Словно бы не было вовсе. А в ночь ту мне снились
Сны беспокойные, смыслом неясным волнуя.
Их я не помню, но ведьмино слово засело
В душу мне крепко и корни пустило такие,
Что ремесло моё славное стало мне в тягость.
Бросил я край свой, по миру пустился скитаться,
Видел, как люди живут там и тут, убеждаясь:
Мир наш – арена, и жизнь человека – коррида.
Где же тут тайна? – себя и других вопрошал я.
Не отвечает никто мне. Моря и равнины
Все я обшарил; любимый судьбой и удачей,
Вновь убеждался, какой я отменный тореро.
Скучно мне стало с людьми. И подумалось как-то:
Если тут тайна и есть, то искать её выше
Должен теперь я, и в гору подняться пора мне,
Сверху взглянуть на арену, как смотрят лишь птицы.
Может, тогда и пойму я, в чём кроется тайна.
Долог до этого грота мой путь был. Но, только увидев,
Сразу узнал его; вспомнил, что здесь уже был я
Ночью, во сне, после слов, что во мне пробудили сомненье».
Луна бледнолицая вышла. И смехом беззвучным
Дразнит ведунья ночная, как будто все тайны –
В этом серебряном смехе, ушам недоступном.
«Ты удачлив, и сам этим горд, – третий путник вздыхает. –
Оттого взревновал ты о Боге и мира людского пределах.
Так и брат мой… А я под несчастной и злою звездою
Уродился на свет, небесам неугодный и чуждый.
Удалец, забивая свой скот, брат мой силою мышцы
Был велик предо мною. А я с малых лет над землёю
Свою спину горбатил, все дни поливал её потом,
Чтоб хлеба уродились на ней. Вот откуда досада!»
«Вижу я, – тореадор говорит, – твоя чёрная зависть
проклятьем
Стала тебе. А коль так, то дивиться не стоит и вправду,
Что отовсюду тебя, как собаку, гоняют пинками!»
«Не дивлюсь уж давно ничему, – соглашается третий
печально. –
Лишь одному, вот теперь, как сказал ты, что грот этот видел
В сне своём! Можешь не верить, но то ж и со мною:
Только присел вместе с вами – как будто знакомое место!
Как, почему и откуда – убей ты меня – не отвечу!»
Переглянулись тут двое и к первому путнику дружно
Взор обратили пытливый. А тот, в мраке грота укрывшись,
Горестно голову обнял ладонями, тяжко вздыхает.
«Что ты, приятель? – его вопрошают с опаской
Оба других. Первый путник луне открывает
Глаз своих тьму, и как будто луне, а не людям
Он признаётся с усилием (скалы бы двигать
Впору усильем таким – не слова говорить):
«Доброе место, что приняло всех нас троих этой ночью –
Над перекрёстком путей, пролегающих между мирами.
Здесь лишь могли мы сойтись. Что несёт эта встреча?
Силюсь постичь, что услышал, но внятнее ночь мне,
Речи огня мне понятней и ближе, чем ваши.
Ужас один лишь растёт и язык мой немеет.
Матерь Земля! Дух живой! Божество, что хранит нас!
Знаю, что здесь ты! От нас не скрывайся! Явись нам!»
Ухнуло пламя и прыснуло смехом искристым,
Вскинулось, руки взметнуло, танцуя на углях звенящих.
Девичий стан извивает под прядями локонов медных.
Миг – и блистает в ночи ослепительный солнечный лик.
«Благо тебе, человек, кто в огне почитает Всематерь! –
Слышат сидящие голос глубинный и гулкий.
Всей своей мощью с готовностью внемлют и вторят
Стены и своды просторного грота ему.
«О Вечноюная Ликом!» – к ней первый взывает.
«Что тут за нечисть?» – второй вопрошает, и зубы
Пляшут чечётку во рту его. Третий же путник
Рот, словно жерло – вулкан, разевает, но рот его нем.
Кто она? Призрак ночной? Горный дух? Иль живая хозяйка
Странного грота? Колдунья ли? Мудрая жрица?
Образ небесной богини? Приблизилась. Пламя тенями
Пляшет легко и бесстрашно-восторженно первому взору,
Смуту, соблазн и сомненье несёт этот танец второму,
Третьему – ужас безмолвный и хохот всевидящей тьмы,
Словно проклятье его перед ним обретает обличье.
«Правду сказал ты, сходящий с горы. Это место –
Над перекрёстком. Миры здесь сомкнулись. Здесь время
Бега не знает безумного», – слышат все трое…
Голос ли? Звук ли? Слова? Иль в уме своём мысль?
Горец, ободрившись духом, исполнен дерзания, просит:
«Дай же постичь мне, премудрая Матерь, что слышал!
Как устоять может мир, где к твоим повеленьям исконным
Нет в человеке почтения? Ведь породила Богиня
Нас, создала, воспитала, взрастила и силу дала нам,
Чтоб помогали мы Ей, как сынам подобает!
Слышали уши мои, что вола, буйволицы священной потомка,
Может убить человек и из этого сделать веселье!
Видело сердце моё, что мужчина, пришедший
из женского чрева,
К этому чреву всещедрому трепет утратил, к нему подступает
Без очищенья, без должной молитвы, творя святотатство!
Верно, что Землю и Матерь не чтящий и брата родного
погубит!
Как только живы ещё в тех мирах неразумные люди,
Не перебили друг друга совсем, не загрызли зубами?»
Белая жрица, Богини прекрасная вестница, молвит:
«Всё это можешь узнать ты, пойдя вслед за мною.
Так же и двое других, если страх и смятенье оставят,
Цель своих странствий и тайну судьбы своей встретят.
Ночь откровенья сегодня. Луна над горами полна.
В грот мой пришли вы не зря. Из него попадают
В тот лабиринт, по которому люди не ходят
Без провожатого, равно боясь заблудиться
В дебрях глухих, и его обитателей древних
Злым наважденьем считая, с кем встреча опасна.
Там же всех снов и всей яви свою вы разгадку
В силах найти и увидеть, коль хватит вам духа.
Страшно шагнуть в неизвестное, в темень подземного хода,
В холод пустых галерей, по ступеням, что стёрты и скользки,
Мхом поросли, и руками снимать паутину,
Шаря в углах. Но смелее! Я каждому дам
Нить путеводную, чтоб указать вам дорогу».
Первый из путников резво вскочил. Он не знает сомнений.
Хочет идти! А второй: «Не ловушка ли это? –
Думает. – Но, не поверив, проверить нет шанса.
А приключенье заманчиво. Что же, рискну!»
Пламя костра умирает. И красные угли
Вдруг предстают чередой коридоров и залов,
Мчатся по кругу они и смыкаются к центру.
Отблеск кровавый на сводах, но золотом блещут полы.
«А если сгину? Пусть так! Знать, туда мне дорога!
Что здесь беречь, что терять мне?» – решается третий.
Так совершилось: лишь только сердцами согласье
Дали все трое, как каждый из них очутился
В месте особом, ему одному лишь знакомом.
В верном начале движения весь путеводный секрет,
Ниточки кончик заветный. Кто был в лабиринте, тот знает…
Первый из путников – в чаще, средь древних деревьев.
Вместо довлеющих сводов над ним – синеокое небо,
Смотрит сквозь кроны, ветвями сплетённые дружно.
Солнце и ветер смеются, купая листы в вышине,
Брызги летят, по стволам до корней добегают.
Мхи – словно мягкие руки, лишайники – тёплые губы.
Сладки шаги осторожные. Ноги свои поцелуи,
Негу ответную, дарят земле обнажённой.
Шепчутся травы высокие: «Тише, идёт человек».
Умные змейки их слышат, бесшумно уходят с дороги.
Ветром вздыхают стволы. Исполинские груди
Мерно вздымаются, стонут блаженно и томно,
Торсы качаются в медленном танце, бушует,
Властно гудит в них святая древесная страсть.
Крепко сжимают друг друга, сплетаясь в объятиях, корни!
Вольно, отрадно листам в поднебесной купели лучей!
«Други мои многорукие! – путник зовёт их. –
Благо мне с вами!» Колышутся ветви тугие,
Сильные ветви, дарящие плод человеку,
Плод драгоценный обильно родящие в срок
Машут ладонями: «Дальше ступай. До свиданья!»
И, расходясь перед ним, отступает стволов хоровод.
Берег глубокого озера. Синь под ногами.
Мёртвые вязы и сосны обрыв сберегают
Волей сплетённых корней, побеждающей смерть.
Голову путник склоняет. По озеру волны
Вдруг побежали; растут и шумят, словно в море
В час штормовой, но не бурей, не ветром гонимы –
Кто-то могучий и грузный плывёт по воде.
Вот он приблизился. Вот он на берег выходит.
Волны плеснулись на сушу, отхлынули шквалом.
Словно гора поднялась человеку навстречу,
Встала пред ним, потрясая хребтом, и рога –
Два острых пика над лбом, как вершины над плато.
Одервенев пред немыслимой этой громадой,
Чувствует путник, как ноги к земле прирастают,
Корни пускают, чтоб смог устоять перед дивом
Он, как воители-вязы пред шквалом стоят.
Синь необъятная вся в существе-исполине
Словно сгустилась и стала зовущею бездной.
Смотрит полночное небо очей его влагой;
Очи полны, за края плещут звёздные стаи,
Мчатся на путника, огненным вихрем летят.
Юные солнца заводят свои хороводы:
Зрит человек, как вершится священная пляска,
Зрит, как ликует Богиня, рождая богов,
Зрит себя с ними бегущим в стремительном танце;
Лики их ясны, по-братски знакомы черты.
Так, заблудившись на дальней прогулке, находит
Снова дитя любопытное к дому дорогу.
Так возвращается странник из дальних скитаний
В круг своей дружной семьи и родных узнаёт
Сердцем счастливым, как будто вчера лишь простился.
Братства небесного мил человеку обычай,
Дорог всеобщий язык, что впитал с молоком он
Матери вечной, и Млечность из уст его каплет,
Не высыхает, живёт, выливается в Путь.
Ярко пылают костры, хороводы несутся,
Силясь объять Необъятное бегом и взором.
Лики Вселикой, что пляшет на углях звенящих,
В бронзу оделись и в зеркале злата горят.
Горные пики, древесные чащи, морские туманы,
Стадо барханов в пустыне, гонимое ветром,
Мысы, несущие стражу у врат океана –
Всё на земле человеку являет небесные знаки.
В братстве богов не подкидыш, не пасынок он!
Воды зовёт он – и реки выходят на встречу;
Илистой лаской задобрят ему перед пашней
Почву сухую, суровую, чтоб благосклонно
Плуг приняла, чтоб любовно взрастила посев,
Чтоб не познала в счастливом союзе печали,
Не утомилась, рождая. И пахарь, и жрец
Чуток, внимателен, щедр на служенье и жертву.
Чтит человек свой союз с Божеством, чтит посланца.
В таинстве плуга Земли всеродящую мощь
Буйвол раскрыл хлеборобу, молочному брату,
С кем был одними сосцами всещедрыми вскормлен.
В таинстве этом идёт человек за Тельцом,
Звёзд ученик терпеливый, Всематери в родах помощник.
Так, завороженно в бездну очей исполина
Путник глядит, и в воловьих очах лабиринт
Весь предстаёт перед ним, разбегаясь кругами,
Так, как на срезе древесного тела расходятся кольца.
Двигаться вспять, покидать добровольно святыню,
Дом свой и Родину дух человека не хочет,
Сердце противится. Только бесстрастные звёзды
Честно ему говорят: «Осторожнее, брат наш! Опасность
Миру грозит твоему. Чёрный смерч впереди,
Дикое племя, ведомое Красным Бараном!»
Время затмения, время великого плача.
Боги на небе – и те одеваются в траур.
Мчится в набег воевать всё, что дарит Богиня Земля
Сыну достойному, хочет отнять святотатец.
Варвар-кочевник тьмы стад своих гонит вперёд;
Там, где пройдёт, за собой оставляет пустыню.
Дик и безроден, законов он звёздных не знает.
Матери культ ему чужд. Ему жёны – что скот,
Чтобы, подобно скоту, расплодиться скорей и обильней:
Стадом отродий своих наводнить он спешит
Мир до пределов, Землёй овладев как рабыней.
Алчен, спесив, плотояден, гоним он и жалим
Призраком ревности, бешеной жаждой величья.
Шепчет чудовище в уши ему откровенья:
«Всё тебе дам, всех врагов пред тобою повергну,
Если моим повелениям будешь послушен.
Я – Господин твой! И ты мне подобен! Вперёд!»
Два чуждых мира столкнулись в отчаянной битве.
Смута, смешение, хаос, забвенье грядут!
В сумерках боги. Ликует баранее племя
Звёздному часу. И людям несёт свой закон
Прежнее знанье отринув с презреньем невежды.
Первый из путников, с горной вершины сошедший,
Гость лабиринта желанный, в слезах созерцает
Буйство чудовища, бешенство, маршем победным
В мир человека шагнувшее. С ужасом видит:
На алтарях убивают священных тельцов,
Дымом кровавым дух алчного хищника теша!
Видит людей, пожирающих мясо коровы!!!
Впрочем, таков же удел и у агнца-барана…
Видит внимательный путник: обычай и знанье
Древности мудрой забыты. И вот земледелец,
Землю не чтящий, трудом своим словно бы проклят,
Обременён и измучен. Устав от лишений,
Новому богу по-новому жертву приносит
Он, удручённый, надеясь снискать утешенье.
Тихое место. Два жертвенных камня. Две жертвы.
Первая – мясо и кровь. Скотовод не скупится,
Режет баранов, быков, чтобы бог не остался голодным:
Сытно поев, господин милосерден к рабу.
Жертва вторая бескровна, плоды земледелья.
И в приносящем её узнаёт созерцатель
Путника, третьим пришедшего в грот на ночлег.
Жертвенник первый курится обильно и густо,
Гарью и чадом святыню Огня оскверняя,
Чем несказанно верховную спесь услаждает
Духа-захватчика, запах палёного мяса
Чтящего больше, чем всякий другой фимиам.
Над земледельцем же бог скотоводов глумится:
Ветром развеял дух-хищник бескровную жертву,
Скинул её с алтаря, как бы тем заявляя,
Что подношенье такое противно ему.
Ясно должно быть презренному, в проклятом прахе
Грешной земли ковыряясь, посмевшему счастья
Дерзко искать: он сильнее унизиться должен,
Больше смириться, пониже согнуть свою спину,
Да и плоды принести повкусней, посочнее, послаще –
Может, презрит господин, снизойдёт, приласкает раба.
Если же хочет всерьёз он снискать благодати,
Лучшим быком своим должен пожертвовать пахарь,
Горло ему перерезав во славу господню –
Только тогда соизволит хозяин рабыне своей
Дать повеленье, чтоб хлеб человеку родила.
Слышит, отчётливо слышит насмешку несчастный!
Звероподобного бога оскал острозубый
Разум ему замутняет. На брата-овчара
Глянул шакалом, бросается, нож вырывает;
Жертвенный нож, бычьей крови недавно испивший,
В горло всадив пастуху, восклицает безумный:
«Вот тебе жертва твоя, кровопийца всевышний!
Разве найдёшь ещё где и тучней, и дороже?
Брата тебе отдаю, не тельца, не барана!
Не подавись же, смотри, приношеньем моим!»
«Что ты наделал! – не может смолчать первый путник
В сердце своём. Он кричит, задыхаясь в рыданьях. –
Что натворил? Глупый пахарь, предавший Богиню,
Богу чужому своё совершив поклоненье,
Сам обрубил себе корни, утратил свой мир!
Мало измены! Себя осквернил ты убийством!
В том и расчёт был у хищного духа, чтоб Землю
Ты потерял навсегда, и, гонимый проклятьем,
Вечным скитальцем по ней бесприютно слонялся,
Словно пришелец; тогда как барание племя
Будет плодиться, топтать, и доить, и сосать
Плоть Материнскую! Кто их теперь остановит?
Демона алчущей спеси кто скинет с небес?»
Крики напрасны. Бессильны слова вразумленья.
Да и свершённое уж не воротишь обратно!
Так полагает, закона Вселикой не зная,
Смертный, прошедший сквозь сонные воды забвенья.
Первый же путник закон постигает в движенье.
Третий избрал свой удел: без надежды, без цели
Как он продолжит свой путь, если нить оборвал?
Что тут поделать? И первый пускается дальше.
В камень холодный оделись ходы лабиринта.
Скользки ступени, тяжёл, пахнет сыростью воздух.
Своды изъедены плесенью. Жутко зияют
Чёрные дыры обвалов средь залов пещерных:
Землетрясенья ли, битвы ль чудовищ-гигантов
Эти следы здесь оставили? Путник бесстрашный
Сам на себя удивляется: тьма глубока,
Он же отчётливо видит, как дикая кошка.
Вдруг вдалеке различает шаги и вперёд
Чуть не бегом поспешает, как будто на помощь
Кто-то позвал его. Верно, тут опыт печальный
Знак подаёт: ведь, быть может, и братоубийцу,
Раньше придя и постигнув, что с бедным свершится,
За руку он ухватить бы успел! Так уж создан
Дух человеческий: греется сердце надеждой!
Вот так нежданная встреча! Стремглав нагоняет
Путник второго пришельца, знакомца из грота.
Тот же как будто не рад. Иль соседа ночного
Он не признал, и виной тому – тьмы покрывало?
Ощупью движется. Нить путеводную цепко
Перебирает руками. Да нить ли? Скорее, верёвку.
«Прочь! – говорит. – Не мешай мне! Я здесь не гуляю.
С делом серьёзным пришёл я сюда, не для шутки!»
Первый: «А что же за дело?» Второй: «Обитает рогатый
Здесь. Я сразиться с ним должен. Награду
Мне обещали. А, впрочем, самою победой
Я награждён буду, если ещё моя доблесть
Верность хранит мне и славы достойна по праву!
Ты ж уходи поскорей, не вертись под ногами,
Да берегись Минотавра: свиреп и громаден
Зверь этот редкий, любой из людей тебе скажет!»
Тут из глубин лабиринта разносится грохот:
Множество каменных сводов копытному топоту вторят.
Ближе и ближе. Дрожат и ступени, и стены.
Первый застыл. Узнаёт он быка-исполина!
Рьяно, с неистовой яростью дикого зверя
Путник второй на соперника кинулся, кровью
Мигом налились глаза его, красны как угли.
Страшным, стремительней смерча, ударом ломает
Рог, и, на шею гиганту вскочив, кулаками
Голову месит ему. С трубным рёвом беснуется бык,
Скачет и силится скинуть врага ненавистного, крошит,
Колет копытами стены; по каменным глыбам
Трещин бежит паутина, как будто по глине сухой.
Череп быку размозжив кулаками стальными,
Рог, наконец, отломав и второй, победитель ликует,
Оба трофея заветных к своей голове примеряет:
Ведь доказал он себе, что в величье и силе тельца
Он, зверь двуногий, теперь превзошёл несомненно.
Первый из путников смотрит, от ужаса нем и недвижен.
Но, вновь очнувшись, что видит, что слышит? Опять
Топот копытный, рёв трубный и грохот обвалов!
Бык-исполин невредим! И, почуяв врага,
Вызов его принимая, по-прежнему в битву стремится.
Новая схватка, безумная скачка, крушенье…
Снова себя коронует в награду убийца тельца.
Рог изобилия с рогом насильственной власти
Хочет приладить к безрогому лбу человек.
«Я – победитель!» – трубит он, и эхом разруха
Вторит ему. Первый путник, вокруг озираясь,
Вдруг замечает: рогатая женщина мчится
Прочь, через пропасти чёрных провалов, разломов
Прыгает так, будто это её гонит бык,
С яростной страстью преследует. «Горе мне, горе! –
Слабые вскрики слышны её. – Брак нежеланный,
Брак невозможный, неравный! Где смертной спастись?
Бог меня любит великий, ревнивый и грозный!
Как от него мне укрыться?» Ревёт тавроборец, набычив
Шею могучую, жилы вздуваются, мышцы
Кожу вот-вот разорвут. Узколобый боец,
Словно впервые, на тавра бросается рьяно,
Чтоб орогатиться. А из глубин лабиринта
Между катящихся глыб пробираясь, томится, стенает
Та, с головою коровы… И первый, смятённый,
Путник зовёт её, хочет догнать. Но напрасно!
Он для неё, как и всё за спиною беглянки –
Призрак чудовищной ревности, страсти безмерной;
Так, как весь мир предстаёт тавроборцу шальному
Зверем-соперником, на поединок зовущим.
Как остановишь безумие? Зверем пленённый
В зверстве пределов не знает, ломает нещадно
Всё на пути своём, мня, будто подвиг вершит.
Что же ещё это буйство слепое в одеждах геройства,
Если не бегство тупое, упорное от откровенья
О первозданном единстве с божественным духом?
Стоит лишь смертному вспомнить природу свою –
Смертный умрёт в нём! И смертный от смертного страха
В храбрую битву бежит, у молочного брата
Он отнимает рога и в паденье руин лабиринта
Признак движения видит, меж тем, как на месте застыл,
Памятью, волею, разумом жертвуя зверю.
Тут первый путник сражён беспощадной стрелою
Правды бесспорной, безжалостной, неумолимой,
Той, от которой рогатая ищет спасенья:
Здесь победитель победой своей побеждаем!
Лишь поражение круг роковой разомкнёт,
Чтоб заструилась свободно спираль лабиринта.
«Должно тебе умереть от рогов!» – первый путник кричит.
Слышит второй, обращается взор его мутный.
Мнит он в кричащем быка, а в словах – трубный рёв.
В новый бросается бой. Вот сшибаются оба.
Падает первый. Рогами пронзён и второй.
Кровь на камнях… Что же это? Лишь хаос случайных видений?
Сон роковой и зловещий? Предсмертный мучительный бред?
Кровь на траве. Вой трибун. Распростёрт на арене
Тореадор. А над ним, как гора, исполин
Высится, небом ночным на сражённого смотрит
Ярко, безмерно, всей Млечностью, словно зовёт
И обещает быть другом и спутником верным.
«Древний мой брат!» – чуть шевелятся губы тореро.
Женщина рядом, с газами из летнего моря.
Пламя ночного костра оживает в её волосах.
Белое платье… Богине подобная жрица!
Та, кто заветную ниточку путникам в руки дала.
Нет без неё ни пути, ни стремленья, ни цели!
Плещутся тёплые волны, блестят бирюзою,
Пламя златое струится, и слышит влюблённый,
Слышит, свободу в счастливом плену обретая,
Тихое, тайное слышит он: «Ты победил!»
Вот, повернулась знакомо-неспешным движеньем.
Бык-исполин – вслед за нею. Ведёт за собою,
Словно телёнка – кормящая Матерь Корова,
Женщина – тавра могучего, с кем неустанно
Бился в беспамятстве, славу героя стяжая
Тореадор. Чёрной змейкою кровь отворяет
Губы ему. Безмятежно глядит победитель.
Знает он, что уходящих догонит легко.
Кровь на траве. Разливается алое пламя.
Вспыхнули, скорчились стебли, осыпались прахом.
Серые плиты под ним проступают. Сомкнулись
Своды знакомые в сумрачном зале подземном.
Цел лабиринт Минотавра. И кровь на камнях.
Бык-исполин распростёрт, и глубокие раны
Красною тьмою зияют и скорбно струятся,
Раны смертельные, словно отверстые бездны
В темени горном, в громадной его голове.
Небо безмерное зовом родным и безмолвным
Внятно ещё в тёмной влаге, но муть пелены
Вещие очи подёрнула. Замерли солнц хороводы,
Мертвенным светом друг другу остывшие звёзды
Шепчут прощанье последнее. «Брат мой молочный!
Брат мой великий! – тореро в кровавой трясине
Тонет беспомощно. – Брат мой родной, брат любимый!»
Криком своим неизбывным захваченный и унесённый,
Вдруг узнаёт он далёкое тихое место,
Место пустынное, дикое. Жертвенный камень.
Связанный бык. И рука, заносящая нож,
Дрожи не ведает, сердце не знает сомнений.
Путник второй в этом сердце своё узнаёт и удар,
Молниеносный удар свой, удар бесподобный!
Брат, в своей жертве осмеянный, болью пронзён,
Бьёт его дрожь, и себя самого он лежащим
На алтаре пастуха, свою плоть, уязвлённую раной,
Чувствует, видит. И в жертву его приносящий,
Нож свой обрушив, в рогатого вмиг превратился,
Вырос в громаду, налился неистовой мощью,
Что на пути сокрушит все преграды, сразит и повергнет
Зверя, скота, человека, народы людские –
Всё, что осмелится встать поперёк. Эта сила
Бога достойна! И в брата рогатого тот же
Жертвенный нож направляет отчаянье брата.
Только кого он убил? Третий путник себя самого
Видит опять с перерезанным горлом. Второй на него
Смотрит и видит себя, умертвившего брата родного,
Брата великого, древнего. Руки по локоть в крови
Равно у каждого. Глянули разом на жертву –
На алтаре первый путник лежит. И возносится дым,
Гарью чадя ясный полдень, святыню Огня оскверняя.
«Брат мой! О горе! – кричат слёзным голосом оба. –
Брат мой любимый! С тобою Одно мы! Восстань!»
Лес заповедный, священный, не тронутый скверной,
Где не ступали обутые ноги, где бодро древесное тело
В доме своём обитает и стук топора не слыхало,
Зла от руки не познала ещё ни единая ветвь.
Ветром вздыхают стволы, расступаются, машут прощально
Всеми ладонями вслед уходящим, и травы
Благословляют шаги, из-под ног невесомо вставая.
Прячутся умные змейки, бесшумно уходят с тропы.
Берег, хранимый бессмертною волею гибель поправших
Воинов леса, в объятьях корней нерушимо
Чтящих союз свой, святое древесное братство.
Берег глубокого озера. Синь под обрывом крутым.
Волны, кругами бегущие. Всплески ударов
Тяжких валов. И за ними живая гора
Выросла, встала, глядит. И восходит к началу
Память. И вот Человек перед Тавром стоит
Неразделённый, причастный, стоит перед дверью открытой
В Тайну Вселикую, к Сущему чуткий, готовый внимать.
Здесь начинается путь. И сюда возвращения ищет
Путник любой, если духом ведом он живым.
Трое стоят как один. Безмятежны озёрные воды.
В гроте костёр догорел. Почернели, рассыпались угли.
Стынет зола. Далеко укатилась луна,
Тает во мгле предрассветной и прячется в утренней дымке,
Что в одеяле, мерзлячка. И ночь многоокая слепнет,
С неба спускается, в зарослях ищет укрытья,
Лезет в лощины, ущелья, отчаянно в бездны ныряет,
Мышью летучей в пещерах, под сводами гротов
В лунках и норках спокойно отходит ко сну –
Здесь её день не достанет. А горы, громадные звери,
В небе косматом своих двойников белорунных
Видят куда-то бегущими. И золотит осторожно
Солнце встающее этой отаре бока.
Сколько таких пробежало, гонимых ветрами,
Утренних стад над рогами вершин остропиких?
Сколько по склонам-бокам проструилось молочных туманов,
Горные травы целебной росой напитав?
Над перекрёстком трёх троп, трёх путей, окружённый
Войском терновым, укрытый от взоров поспешных,
Взоров случайных, в тылу можжевеловой рати,
В древней замшелой скале притаился громаднейший грот.
Каменным тавром увенчаны своды. Здесь время
Бега не знает безумного. Скрытое место,
Место волшебное это с надеждою ищут
Многие путники. Благо тебе и удача,
Если откроется, примет тебя на ночлег!