Русский Лев - не лев Аллаха! Л. Н. Толстой и ислам

Роман Алтухов
     ПОЛНОЕ ЗАГЛАВИЕ: «Русский Лев -- не лев Аллаха, или Кое-что о мифическом "пути Льва Толстого к исламу"».

     Вступление. АКТУАЛЬНОСТЬ ТЕМЫ.

     В современной путинской буржуазно-православной (эксплуататорски-насильнически-лживой!) России Лев Николаевич Толстой как критик глупостей и мерзостей именно такого строя и как христианский проповедник -- является, без сомнения, "персоной нон-грата".

    Но одновременно с неприязнью к Толстому - пророку и спасителю Христа в его отечестве вынуждены признавать и всемирный авторитет Толстого, хотя бы как художественного писателя (да и как мыслителя тоже!).

    Так что -- совсем притоптать и хотелось бы, да не выйдет: Лев-таки, не блоха...

    И остаётся -- переврать, загнав в прокрустово ложе тенденциозных и искажающих истину, биографию, девальвирующих или очерняющих идеи, ниспровергающих духовный авторитет Льва Николаевича схем и стереотипов.

    Для лжехристианской, православнутой, части обитателей Российской Федерации -- это, к примеру, "уличение" Толстого в педерастии (об этом мы писали здесь: http://roman-altuchov.livejournal.com/56976.html), в принадлежности к изуверской секте (см.:http://roman-altuchov.livejournal.com/57184.html), к сумасшедшим или «бесноватым» и т.п.

     Но не то -- с неправославной Россией. В частности -- с мусульманами. Как при жизни великого христианина, так и по сей день, они предпочитают воспринимать и этнографический интерес молодого Толстого к чеченцам, и интеллектуальный -- к нравственному учению ислама, и отрицание им в зрелые годы церковного православия -- как свидетельства некоей особой симпатии Льва Николаевича к их вероучению.
 
     Для мусульман, как и для православных, Толстой -- человек, "оставивший себя без веры". Но если православная околонаучная мифология стремится нынче представить Толстого едва ли не примирившимся перед смертью с ИХ церковью, а проповеданные им истины евангельского христианства и конфликт с православием -- "недоразумениями", то для адептов ислама кажущаяся им "вакантность" позиции Толстого по отношению к Богу представляется удобным поводом для того, чтобы, посредством столь же наглой брехни, перетащить его, хоть и посмертно, в мнимые адепты их религии.

    Путинская Россия, как это называется, «убивает одним ударом двух зайцев»: чеченцам, их пишущей, как бы научной, «элите» -- кидает, как стерво, то, что НЕ ЖЕЛАЕТ и не умеет ценить, взамен получая улыбающегося Кадырова, заверения в дружбе с Россией и официальные знаки симпатии. Чеченское же псевдотолстоведческое жульё – подбрасывает в массовое сознание россиян, отравленное лжеучением православия, патриотизмом, национализмом, ксенофобией и прочими фобиями и помрачениями – образ Толстого – «Льва во исламе», предателя веры, культуры, государственности русских, видевшего в чеченцах одноверцев и друзей и ненавидевшего русских чеченской ненавистью (как доказывает это на материале «Хаджи-Мурата» М. Вахидова, бредословие которой мы рассмотрим ниже).

    Никакого отношения к научным исследованиям все эти изыски не имеют, и даже не адресованы научному сообществу – оттого и встречают много лет его брезгливое молчание.

    Но, к сожалению, влиянию мифа о Толстом-мусульманине (или богоискателе в исламе) подвержено МАССОВОЕ сознание. «Правда ли, что Толстой перешёл в ислам. Он что, совсем дурак был?» -- такие вопросы попадаются в сегодняшнем интернете. Спрашивают об этом читатели-неспециалисты и нас. Ответом на такие вопросы и является данная работа.

 
    Глава первая. «НА ПУТИ К ИСЛАМУ…»

    Рассмотрение всего массива "исламизирующих" Толстого фальсификатов -- задача не одной публикации. Здесь мы рассмотрим лишь немногое, на примере отрывков из одной "толстоведческой" статьи.

    В июне 2008 года на сайте www.islam.az/article/a-140.html была опубликована одна из таких исламско-пропагандистских статей за авторством неких Саидо Кямилева и Джанната Сергея Маркуса, с весьма тенденциозным заглавием: «Лев Толстой: русский классик на пути к Исламу».

    Тенденциозность заголовка статьи выражается уже в том, что в нём заявляется о некоем движении в духовно-религиозной жизни Толстого по пути к исламу и, соответственно, косвенно выражен намёк, что, не «помешай» Толстому европоцентрическое и православное воспитание (на которое авторы сетуют в статье), а так же самая его смерть (которую авторы описывают в восторженном ключе, как смерть ищущего, стоящего на «пути»), его «движение» могло бы закончиться… произнесением исламского символа веры и переходом в религию пророка.

    В начале своей статьи авторы подчёркивают, «что в современной России вопрос о том, стал ли великий писатель мусульманином – актуален и горячо обсуждается! Немаловажен он и для всего исламского мира – ибо наследие Толстого давно уже стало достоянием мировой классики, и до сих пор он – один из самых читаемых и оттого влиятельных писателей мира».

    Таким образом, авторы с самого начала своей статьи практически сознаются, что мотивы разрабатываемой ими темы -- спекулятивные и идеологические, далёкие от задач сугубо научного исследования: им важно связать с исламом знаменитого на весь мир и «влиятельного» писателя и мыслителя.

    Далее С. Кямилев и Д. Маркус сетуют на то, что:

   «В наши дни в России бытуют две крайности: на многих исламских сайтах цитируют фразу из частного письма Толстого «прошу считать меня магометанином» и причисляют его к правоверным, а на сайтах литературных и музейных… вообще об этом не упоминают, будто Толстой Ислама не замечал! Молчат об этом и официальные школьно-институтские учебники».

    Здесь в рассуждениях Кямлиева и Маркуса налицо логический подлог, и довольно бесхитростный: по их мнению, одной из крайностей (! – Р.А.) является то, что научная и академическая среда в России предпочитает не давать отклик на явно необъективные, грубые фальсификации, служащие у адептов ислама средствами «доказать» переход в ислам или сближение с исламом Л.Н. Толстого. (Одно из таких фальшивых «доказательств», кстати -- это самое частное письмо, которое здесь намеренно искажённо цитируют Кямлиев и Маркус). Молчание, как полагают разобиженные авторы, не есть адекватная реакция научного мира на псевдонаучные «изыскания», а -- некая крайность.

    Столь же феерично и многое другое в статье Кямлиева и Маркуса. Авторы именуют Толстого «богоискателем-ханифом», и, рассматривая вехи биографии писателя, явно стремятся подвести читателя к выводу, что переход ислам – едва ли не судьба Толстого и неизбежность для него.

    Так ли это?

    Далее, в соответствии с логикой, заданной заглавием статьи, С. Кямилев и Д. Маркус прослеживают ряд, так сказать, вех на «пути русского классика к исламу»:

    -- Поступление Толстого в 1844 году в Казанский университет и «первое знакомство» в нём под руководством Миpзы Казим-бека (1802-1870 гг.) с арабским и тюркским языками.

    -- Почти трёхлетняя (с 1851 года) жизнь Толстого в казачьей станице на Северном Кавказе, военная служба. «Вернувшись в Россию, писатель отметил в дневнике, что полюбил этот "край дикий, в котором так странно и поэтически соединяются две самые противоположные вещи - война и свобода"».

    Оставим на совести авторов их попытку внушить читателю не имеющий никаких источниковых подтверждений «факт», что юный Лев взялся за изучение восточных языков, уже имея некоторые особые симпатии к исламу; а вот на преднамеренной авторской мифологизации, связанной с кавказским периодом жизни Льва Николаевича, мы и остановимся подробнее.

====================================================

    Глава вторая. ЛЕВ ТОЛСТОЙ КАК ЧЕЧЕНСКИЙ СУФИЙ.

    Продолжаем наш критический анализ статьи Саидо Кямилева и Джанната Сергея Маркуса «Лев Толстой: русский классик на пути к Исламу» (www.islam.az/article/a-140.html ).

    Без ссылки на источник (специфическая «традиция» всех статей, разрабатывающих этот миф!) авторы утверждают, что Толстой-де пережил в этот период «религиозное потрясение», связанное с знакомством с учением суфийского шейха Кунта-Хаджи Кишиева, "призывавшего к примирению и ненасилию в условиях непрекращавшейся борьбы кавказских народов против захватчиков из России".

    Авторы настаивают, «что именно его парадоксальные идеи “ненасильственного сопротивления” позднее развил Толстой, и они с особой силой воплотились в идеях “сатьяграхи” Махатмы Ганди, более того - привели к освобождению Индии от английского колониализма».

    Так ли это?

    Официальная биография Л.Н. Толстого нигде не упоминает о встречах или переписке его с шейхом Кунта-Хаджи. Более того, упоминаний о нём нет ВО ВСЕХ 90-та ТОМАХ Полного собрания сочинений Л.Н. Толстого. О Христе, к примеру, произнесшем в Нагорной проповеди слова «не противься злому» (Мф., 5, 38-39) – упоминания есть (только в одной книге Толстого, «Круг чтения», Христос упомянут 51 раз, тогда как все суфии со всею их премудростью – только ТРИ раза, а пророк Мохаммед – 11 раз). О своих предшественниках У.Л. Гаррисоне (1805 - 1879)  и А. Баллу (1803 - 1890), развивших свои учения о всеобщем мире и ненасилии именно на идейном «фундаменте» Нагорной проповеди и примера земной жизни Христа, — Толстой не только упоминает, но именно он и знакомит с этими авторами российского читателя (см. трактат Л.Н. Толстого «Царство Божие внутри вас», главу 1).

    О Кунта-Хаджи Кишиеве – ни слова…

    Нет подтверждающей информации и в ресурсах интернета. Везде повторены одни и те же формулировки, отражающие чьи-то частные мнения, домыслы, слухи. В Википедии, к примеру, мы встречаем буквально следующее: «Есть мнение, что учение Кунта-Хаджи о ненасилии оказало влияние на философию служившего в Чечне Льва Толстого, а через него на Махатму Ганди [источник не указан 1353 дня]»
(https://ru.wikipedia.org/wiki/?4??4??4??4??6?_?4??4??..).

    Отчего-то анонимный автор статьи в Википедии уж с лишком тысячу долгих, томительных дней всё как-то затрудняется назвать источник своего «мнения»…
 
    Отчего бы это?

    Ответ на сей вопрос невозможен без обращения к историческим сведениям о Кунта-Хаджи и данным о нём исторической науки. Для начала – несколько деталей биографии шейха.

    Кунта-Хаджи Кишиев родился, как утверждают историки, в 1830 году в селе Илсхан-Юрт, расположенном на территории нынешнего Гудермесского района ЧР. Отец его считается уроженцем села Инхо Гумбетовского района Дагестана, мать родилась в Чечне. Жил Кунта-Хаджи Кишиев в с. Илсхан-Юрт, на горе, сельской возвышенности. Принадлежал к бедной семье, отличался честным образом жизни, строгой нравственностью и трудолюбием. По преданию, ещё в детстве отличался от своих сверстников тем, что часто уединялся, был не по годам задумчив, любил на плоской крыше дома своих родителей совершать круговые движения. Взрослые, замечавшие эти странности, интерпретировали это как знак выше. В возрасте семи лет, обучаясь у местных мусульманских священнослужителей, получил духовное образование. В юности Кишиев стал последователем известного в Чечне суфия Гази-шейха Зандакского. В 18 лет вместе со своими родственниками совершил свой первый хадж в Мекку во время которого вступил в суфийский орден (тарикат) Кадирийя. Вернувшись в Чечню через два года, Кишиев начал проповедовать идеи, глубоко отличные от идей имама Шамиля. Прежде всего, Хаджи осуждал войну и вообще насилие. Это было на исходе жестокой, шестидесятилетней войны с Россией, в результате которой погибла почти половина населения Чечни.

    Имам Шамиль осуждает новое учение, поскольку по своему духу и практике оно находилось в противоречии с провозглашённым им газаватом (священной войной) против царской власти. По мнению царского офицера А. П. Ипполитова, ознакомившегося с учением Кунта-Хаджи, названного «учением зикр», имам Шамиль «боялся того влияния, которое проповедники, подобные Кунта-Хаджи, всегда имели на народ». Продолжая свою мысль, он подчёркивает, что «влияние – это нравственная сила, власть, а власти, кроме своей собственной, имам Шамиль не терпел никакой». Преследования имама Шамиля принудили Кунта-Хаджи отправиться в Мекку, где он провёл примерно три года. Наместник Кавказа, главнокомандующий Кавказской армии, великий князь Михаил Романов писал военному министру Российской Империи: «Возвратившись из путешествия в Мекку осенью 1861 года, Кунта-Хаджи начал свою проповедь и вскоре приобрёл в Чечне значительное число последователей и особое уважение народа, считающего его святым».

    Кунта-Хаджи, отрицавший насилие, проповедующий добро, духовно-нравственное совершенство, 3 января 1864 года подвергся аресту с целью искоренить зикр в чеченском народе. По прямому указанию царя Александра II он отправляется в бессрочную ссылку под надзором полиции в г. Устюжна Новгородской губернии, ныне Вологодской области, где и находился до дня своей смерти, 19 мая 1867 года.

    Итак, никаких биографических «пересечений» с Л.Н. Толстым и никаких упоминаний о шейхе у самого Толстого!

    А вот что рассказывает о шейхе Кунта-Хаджи современный историк Вахит Акаев (http://j-vaynah.ru/vahit-akaev-shejh-kunta-hadzhi-v-d..):

    «В конце Кавказской войны, когда чеченский народ был доведён до грани физического исчезновения, страстно прозвучала его проповедь: «Братья! Мы из-за систематических восстаний катастрофически уменьшаемся. Царская власть уже твёрдо укрепилась в нашем крае. Я не верю в сообщения и «разговоры», что из Турции придут войска для спасения нашего освобождения из-под ига русских. Это неправда, ибо султан сам является эксплуататором своего народа, как и другие арабские правители. Верьте мне, я всё это видел своими глазами. Дальнейшее всеобщее сопротивление властям Богу не угодно! И если скажут, чтобы вы шли в церкви, идите, ибо они только строения, а мы в душе мусульмане. Если вас заставят носить кресты, носите их, так как это только железки, оставаясь в душе магометанами. Но! Если ваших женщин будут использовать и насиловать, заставлять забыть язык, культуру и обычаи, подымайтесь и бейтесь до смерти, до последнего оставшегося! Свобода и честь народа – это его язык, обычаи и культура, дружба, взаимопомощь, прощение друг другу обиды и оскорблений».

    В данном контексте смирение не означает безвольное подчинение насилию, оно имеет границы, власть следует терпеть до тех пор, пока она не посягает на женщин, язык, обычаи, культуру – факторы, определяющие свободу и честь этноса. В случае насилия над женщинами, попыток ассимиляции с точки зрения Кунта-Хаджи необходимо всем до единого чеченца подняться на защиту этих фундаментальных культурных ценностей».

    И вот тут — ВНИМАНИЕ!

   «Представляется плодотворным, — продолжает Вахит Акаев, — выявление параллелей между учением шейха Кунта-Хаджи и идеями непротивления злу Льва Толстого, равно как и учением Ганди. Ещё в 1990 году, а затем и позже, автор в своих публикациях обратил на это внимание. После этого стали появляться художественные произведения, научно-популярные публикации, авторы которых усматривали прямую связь между учениями этих трёх, безусловно, великих людей. В своих измышлениях некоторые из них договорились до того, что стали утверждать, о якобы имевших место непосредственных контактах между шейхом Кунта-Хаджи и Толстым. Но в архивных документах до сих пор не найден ни один документ, подтверждающий сказанное. Тем не менее, считается, что исследователи могли бы более основательно подойти к изучению в сопоставительном плане этики ненасилия Кунта-Хаджи, учений Толстого и Ганди. Понятно, что это непростая задача, и она требует филигранного анализа, исключения сочинительства мифов».

    Итак, мнение историка однозначно: перед нами – ещё один, ничем не подтверждённый, миф, «исламизирующий» Л.Н. Толстого. И хотя Вахит Акаев и не отрицает, что «Кунта-Хаджи раньше, чем Толстой, тем более раньше Ганди, исходя из сложившихся реалий, проповедовал идеи смирения, толерантности, непротивления злу, всепрощения», он не может утверждать, что учение Кунта-Ходжи стало идейным «вдохновителем» ненасильственной проповеди Толстого. 
      
    Да и можно ли это утверждать?

    Учение Толстого о неупотреблении насилия в сопротивлении злому имеет свои строгие этические максимы. Среди них, к примеру, та (опирающаяся опять же на Нагорную проповедь, учащую отвечать любовью на вражду), что надо бороться с грехом, но не с носителем и совершителем его – человеком. В последнем случае – насилие неизбежно, в первом же – человек ограничивается словесными убеждениями в адрес совершителя греха, личным примером праведной жизни, в самом же крайнем случае – применяет силу, вырывая жертву из рук совершающего грех, закрывая собой, удерживая насильника, но не для ответа насилием, не для расправы, даже не для «защиты» жертвы, а – для защиты самого обезумевшего человека от будущих последствий совершаемого им зла.

    НИКАКИХ оговорок об особенных условиях (жестокие насилия, ассимиляция и пр.), при которых было бы допустимо насилие, мы у Толстого не находим. У Кунта-Хаджи Кишиева же, как мы видели, они есть. Да и само «публичное» обоснование необходимости отказа от вооружённой борьбы – скорее, военно-тактическое (обоснованное слабостью сил борющихся, отсутствием военной поддержки, необходимостью выжить чеченцам как этносу и пр.), нежели религиозно-этическое. Этим, действительно, учение и деятельность Кунта-Хаджи напоминает учение и деятельность М. Ганди в Индии. Но – никак не христианское научение Льва Николаевича! Для Толстого как христианина не существует ни национально-политических, ни даже общесоциальных светско-этических обоснований необходимости непротивления. Уже в работе «В чём моя вера?» он противопоставил жизнь людей по учению мира жизни по учению Христа, в котором выражена, по убеждению Льва Николаевича, воля самого Отца-Бога. И он показал, что жизнь без насилия имеет смысл не обеспечения выживания и благ этноса, нации, государства и пр., а только – исполнения каждым человеком, как сыном, воли Всевышнего Отца.

    Да, Толстой немало занимался философией суфиев. Но его в ней привлекло не собственно учение об отказе от насилия, а более фундаментальное положение этого мистического учения о любви как всеобщем принципе бытия во вселенной, и, более конкретно, о любви к Богу. Тут, действительно, есть пересечение с христианским жизнепониманием Льва Николаевича: только любя Бога, доверяя Ему, человек готов и на жертву отказа от насилия…

    Но вышеотмеченными не исчерпываются все различия между учением непротивления Л.Н. Толстого и, якобы ставшим для него идейным источником и предтечей, учения шейха-суфия Кунта-Ходжи. Последний, например, учил своих адептов слепому, без обдумывания, доверию наставнику (что для Толстого, признававшего силу разума каждого человека, являлось совершенно неприемлемым), а также тому, что: «Наш земной закон - шариат. Шариат - тарикат - хакигат - вот путеводные звёзды для истинного суфия». Или вот чему: «Не делите людей на князей и рабов, на местных и пришлых, ибо сказано в Коране, что все мусульмане равны. Не делил мусульман на достойных и недостойных пророк Мухаммад, да благословит Его Аллах и приветствует. Все мусульмане - братья» (http://www.babulabvab.ru/content/religiya/ustazyi-i-a..).

    Тут уж – и комментарии излишни…

    И всё-таки мусульманские авторы продолжают настаивать, что источником христианского проповедания Толстого было суфийское учение Кунта-Хаджи. По мнению своеобразной шахидки российского толстоведения Марьям Вахидовой (агрессивно-безапелляционной в своих, неподкреплённых точными ссылками на источники, утверждениях), Толстой даже СУЗИЛ, то есть выхолостил, учение Кунта-Ходжи (http://www.proza.ru/2010/01/27/1187). Вырвав где-то в Дневнике молодого, служащего на Кавказе, Льва Николаевича подходящую для спекуляции фразу, учёная шахидка Вахидова громоздит на ней просто-таки головокружительные выводы: «Если Толстой говорит, что он в Чечне "испытал высший религиозный экстаз", это говорит не только о том, что он принял Ислам, но и то, что он стал последователем учения Кунта-Хаджи Кишиева. Это тоже факт». (Там же).

    Вот так! «Факт» – и точка!

    И такие «факты» находят доверчивую аудиторию как в церковно-христианском, так и в исламском мире, ибо слишком многим хочется, как бы «забыв» о Христе и истинных, христианских, источниках религиозно-этического проповедания Льва Николаевича, сделать из него «недозрелого» мусульманина или буддиста. На одном из сайтов авторы статьи о Кунта-Ходжи Кишиеве даже не удерживаются от такого признания: им «так и хочется», невзирая на отсутствие всяких подтверждающих фактов, «перебросить мостик от духовного мира Кунта-Хаджи к духовному миру Льва Толстого, а от него к Мохандасу Ганди…» (https://oldsufiwebzine.wordpress.com/2002/05/30/шейх-..).

    Ну, что ж, господа исламизаторы! Хочется — креститься надо, или, как в русском народе говорят: «ХОТЕТЬ НЕ ВРЕДНО»!

                *****

    В следующей главе -- возвращаемся к мифической, но довольно своеобразной «исламской периодизации» биографии Толстого в статье Кямилева и Маркуса.
 

    Глава третья. ЛЕВ ТОЛСТОЙ КАК «ОСНОВАТЕЛЬ РЕЛИГИИ ХРИСТА», МУХАММЕД АБДО И ХАДИСЫ ПРОРОКА МОХАММЕДА.

    Возвращаемся к изложению и критике статьи С. Кямилева и Дж. Маркуса. Следующий период «пути к исламу» Толстого, который можно, по их тексту, выделить, это:

    Период военной службы Толстого в Крыму и участия в Крымской войне (янв. 1854 – ноябрь 1855 гг.).

    «В Крыму он <Толстой. – Р.А.> познал не только героику и трагизм войны, но и нравы крымских татар, коренного исламского населения этого края. Более того, часть важнейших замыслов, появившихся в те годы, позволяют угадывать в молодом офицере позднего Толстого-проповедника: в Крыму он стал мечтать об "основании новой религии" – очищенной и практической религии Христа».

    Отметим, что здесь Кямлиев и Маркус весьма не оригинальны в своём мифотворчестве. Мы находим цитаты той же записи в Дневнике Толстого, которую они имеют в виду, и в «аргументации» столь же тенденциозных, но атеистических (в эпоху СССР) или церковно-православных (в наши дни) отечественных авторов.

    Да, действительно, Толстой увидел и навсегда запомнил ужас настоящей войны (и крымские татары с их нравами тут ни при чём), и, осмысливая пережитое, сделал неоднозначно воспринимаемую по сей день запись в Дневнике. Вот она:

    "Вчера разговор о божестве и вере навёл меня на великую, громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. Мысль эта — ОСНОВАНИЕ НОВОЙ РЕЛИГИИ, соответствующей развитию человечества, РЕЛИГИИ ХРИСТА, но ОЧИЩЕННОЙ от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле" <Запись от 4 марта 1855 г. Выделения наши. - Р.А.>.

    И далее идеологически ангажированные (как видим, не только церковно-верующие) исследователи зачастую сразу "перебрасывают" читателя к Толстому к.1870-х — 1880-х гг., времён "Исповеди", почти навязывая кажущийся истинным вывод о том, что Толстой в последние десятилетия жизни просто-напросто осуществил замысел молодости...

    Так ли это?

    Вчитаемся, в ЧЁМ замысел. Это не так-то просто понять: Дневник Льва Николаевича, как и всякий источник личного происхождения и (первоначально) для личного пользования не подвергался специальному редактированию: Толстой нередко излагал свои мысли в Дневнике несколько "неряшливо", "для одного себя", не подбирая слова, по принципу: "я понимаю, что хочу этим сказать".

   Итак:
   1. Молодой Толстой пришёл к идее "основания новой религии".
   2. Религия, которую Толстой полагает "основать" — есть "религия Христа", т.е. христинство, но —
   3. "Религия ... очищенная от веры (?! - Р.А.) и таинственности.

    Тут стоит вдуматься и попытаться не впасть в недоумение в связи с появляющимися вопросами:
   1) КАК можно вновь ОСНОВАТЬ уже основанную Христом религию?
   и 2) Как религия может быть "очищена от веры"?

   Трудно сказать, только ли недооформлена здесь мысль, или молодой Толстой, развращённый воспитавшей его духовной средой лжехристианского православия и успевший уже разочароваться в нём, действительно полагал необходимым и допустимым для себя стать основателем новой религии? В любом случае, мы смеем утверждать, что Толстой 1870-х — 1900-х гг. ЭТИМ дерзким и непродуктивным путём не пошёл. Изучив евангелия и православное богословие, прочитав множество книг по религиоведению и библеистике, он из этих замыслов молодости выполнил только одно: именно ОЧИЩЕНИЕ учения Христа "от веры и таинственности", то есть того, что превратило преданное Христом миру Божье откровение и пример земной жизни разумного человека, данный им, — в фундамент для мистического учения и колдовского обрядоверия назвавших себя христианскими церквей, для их многовекового экономического и идеологического господства. НИКАКОГО "ТОЛСТОВСТВА" ТОЛСТОЙ НЕ "ОСНОВЫВАЛ", оставшись на христианском идейном "фундаменте", став свободным от веры в отжившие своё суеверия церкви, но всё-таки — христианином. СВОБОДНЫМ христианином, могущим стать членом лишь одной, истинно Христовой, церкви – если бы такая исторически где-нибудь существовала.

     Впрочем, великий проповедник Христа уверен, что она и есть… Вот кредо Толстого-христианина и спасителя Христа для нас:

   «Я верю в учение Христа и вот в чём моя вера.
   Я верю, что благо  мое  возможно  на земле только тогда, когда все люди будут исполнять учение Христа.
   Я верю, что исполнение этого учения возможно, легко и радостно.
   Я верю, что и до тех пор, пока учение это не исполняется, что если бы я был даже один среди всех неисполняющих, мне  все-таки ничего  другого нельзя делать для спасения  своей жизни от неизбежной  погибели, как  исполнять это учение,  как  ничего  другого нельзя делать  тому, кто в горящем  доме нашел
дверь спасения.
    Я верю, что жизнь моя по учению мира была мучительна и что только жизнь по  учению  Христа дает мне в этом мире то благо, которое  предназначил  мне Отец жизни.
     Я  верю, что учение это дает благо всему человечеству, спасает меня  от неизбежной погибели и дает мне здесь наибольшее благо. А потому я не могу не исполнять его.
    <…> Христос  показал мне,  что  единство сына  человеческого,  любовь людей между  собой не  есть,  как  мне  прежде  казалось,  цель, к которой  должны стремиться люди, но что это единство, эта  любовь людей между  собой есть их естественное блаженное состояние, то, в котором родятся дети, по словам его, и  то, в котором живут всегда все  люди до  тех  пор,  пока состояние это не нарушается обманом, заблуждением, соблазнами.
     Но  Христос  не  только  показал  мне  это, но он ясно, без возможности ошибки перечислил  мне в  своих заповедях все до  одного соблазны,  лишавшие меня этого естественного состояния единства, любви и блага и уловлявшие меня во зло. Заповеди  Христа дают мне средство  спасения от соблазнов,  лишавших меня моего блага, и потому я не могу не верить в эти заповеди.
      <…>
    Я понял, в чем мое благо, верю в это и потому не могу делать  того, что несомненно лишает меня моего блага.
     Но мало того, что я верю в то, что я должен жить так, я верю,  что если буду жить так,  и  только  так,  то  жизнь моя получит для  меня единственно возможный разумный, радостный и не уничтожаемый смертью смысл.
     Я верю, что разумная жизнь моя -- свет мой на то только и дан мне,  чтобы  светить перед  человеками  не словами,  но  добрыми  делами,  чтобы люди прославляли Отца (Матф.,  V, 16). Я верю, что моя жизнь и знание истины есть талант, данный мне для работы на  него,  что этот талант есть огонь, который
только тогда огонь, когда он жжет. Я верю, что я -- Ниневия  по  отношению к другим Ионам, от которых я узнал и узнаю  истину,  но  что и я  --  Иона  по отношению  к другим ниневитянам,  которым я должен передать истину.  Я верю, что единственный смысл моей жизни -- в том, чтобы жить в том свете,  который есть во мне, и ставить его не под  спуд, но высоко  перед людьми, так, чтобы люди видели  его.  И вера эта придает мне новую силу  при исполнении  учения Христа и уничтожает все те препятствия, которые прежде стояли передо мной.
     То самое,  что  прежде подрывало  для  меня  истинность  и исполнимость учения Христа, то, что  отталкивало  меня от  него  --  возможность лишений, страданий и смерти  от людей, не знающих учение Христа, -- это  самое теперь подтвердило для меня истинность учения и привлекло к нему.
     Христос сказал: когда возвысите сына человеческого, все привлечетесь ко мне -- и  я  почувствовал,  что  неудержимо привлечен к нему. Он сказал еще: истина освободит вас -- и я почувствовал себя совершенно свободным.
     Придёт войной неприятель или просто злые люди нападут на меня,  думал я прежде,  и если  я не буду защищаться, они  оберут  нас, осрамят, измучают и убьют меня  и моих  близких,  и мне казалось  это  страшным.  Но теперь все, смущавшее  меня прежде, показалось  теперь радостным и подтвердило истину. Я знаю теперь, что и неприятели и так  называемые злодеи  и разбойники, все -- люди, точно  такие  же сыны  человеческие, как и я, так  же  любят  добро  и ненавидят зло, так же живут накануне смерти и так же, как и я, ищут спасения и найдут его  только в учении Христа.  Всякое зло, которое  они сделают мне, будет злом для них же, и потому они должны делать мне добро.  Если же истина неизвестна им и они делают зло, считая  его благом, то я знаю истину  только для того, чтобы показать ее тем, которые не знают ее. Показать же ее им я не могу иначе, как отречением от участия в зле, исповеданием истины на деле.
     Придут неприятели: немцы, турки, дикари, и,  если вы не будете воевать, они перебьют вас. Это неправда. Если бы было общество  христиан, не делающих никому  зла и  отдающих весь  излишек  своего  труда  другим  людям, никакие неприятели -- ни немцы, ни турки, ни дикие -- не стали бы убивать или мучить таких  людей. Они брали бы себе все то, что и так отдавали бы эти  люди, для которых  нет различия  между русским,  немцем, турком или  дикарем. Если  же христиане находятся среди общества нехристианского, защищающего себя войною, и  христианин призывается к  участию  в  войне,  то тут-то  и  является  для христианина возможность помочь людям, не знающим истины. Христианин для того только и знает истину, чтобы свидетельствовать о  ней перед теми, которые не
знают ее. Свидетельствовать же он может не иначе как делом. Дело же его есть отречение от войны и делание добра людям без различия  так называемых врагов
и своих.
     Но не неприятели, а  свои же злые люди нападут на  семью христианина и, если он не будет защищаться, оберут, измучают и убьют его и его близких. Это опять несправедливо. Если все члены  семьи --  христиане  и потому  полагают свою жизнь в  служении другим, то  не  найдется  такого  безумного человека, который  лишил  бы пропитания или убил  бы  тех людей,  которые служат  ему. Миклуха-Маклай поселился среди самых зверских, как говорили, диких, и его не только не  убили, но  полюбили его, покорились ему только потому, что он  не боялся  их, ничего не требовал  от них  и делал им добро. Если же христианин живет  среди  нехристианской  семьи   и  близких,  защищающих  себя  и  свою собственность насилием, и христианин призывается к участию в этой защите, то этот призыв и есть для христианина призыв  к исполнению  своего дела  жизни. Христианин только  для  того и  знает  истину, чтобы показать ее другим и -- более всего -- близким ему, связанным с ним семейными  и  дружескими связями людям,  а  показать истину христианин не  может иначе, как  не  впадая  в то заблуждение, в которое впали  другие, не становясь на сторону ни нападающих, ни защищающих, а отдавая все другим, жизнью своей  показывая, что ему ничего не нужно, кроме исполнения воли Бога, и ничего не страшно, кроме отступления от нее.
     Но  правительство  не может допустить  того,  чтобы  член  общества  не признавал   основ   государственного  порядка  и  уклонялся   от  исполнения обязанностей всех  граждан. Правительство потребует от  христианина присяги, участия в суде, военной  службе  и  за  отказ  подвергнет  его  наказанию -- ссылке, заключению,  даже  казни.  И опять-таки это требование правительства будет для  христианина только призывом его  к исполнению своего дела  жизни. Для  христианина требование правительства есть требование  людей, не знающих истины. И потому христианин, знающий ее, не может не свидетельствовать о ней перед  людьми,  не  знающими   ее.   Насилие,   заключение,  казни,  которым подвергнется   вследствие   этого   христианин,   дают    ему    возможность свидетельствовать не словами,  а делом. Всякое насилие: война, грабеж, казни
происходят  не  вследствие неразумных сил  природы,  но  производятся людьми заблудшими и  лишенными знания истины.  И потому  чем большее зло делают эти люди христианину, тем более они далеки от истины, тем несчастнее они и тем нужнее им знание истины. Передать же знание истины людям христианин не может иначе,  как воздержанием  от  того заблуждения,  в котором  находятся  люди, делающие ему зло, воздаянием добра  за зло.  И  в  этом одном все дело жизни христианина и весь смысл ее, не уничтожаемый смертью.
     Люди,  связанные  друг  с  другом обманом, составляют из  себя  как  бы сплоченную  массу. Сплоченность этой  массы и есть  зло  мира. Вся  разумная деятельность человечества направлена на разрушение этого сцепления обмана.
     Все революции суть попытки насильственного разбивания этой массы. Людям представляется,  что  если они  разобьют эту массу, то  она  перестанет быть
массой, и они бьют по ней; но, стараясь разбить ее, они только куют ее.
     Но сколько  бы они ни ковали ее, сцепление частиц не уничтожится,  пока внутренняя сила не сообщится частицам  массы и  не заставит их отделяться от нее.
     Сила  сцепления людей  есть  ложь,  обман.  Сила, освобождающая  каждую частицу людского сцепления, есть  истина. Истина  же передается людям только делами истины.
     Только дела истины,  внося свет в  сознание каждого человека, разрушают сцепление обмана, отрывают одного за другим людей от массы,  связанной между собою сцеплением обмана.
     И вот уже 1800 лет делается это дело.
     С тех пор, как заповеди Христа поставлены перед человечеством, началась эта работа, и не кончится она до тех пор, пока не будет исполнено все, как и сказал это Христос (Матф., V, 18).
     Церковь, составлявшаяся из тех,  которые думали соединить людей воедино тем, что они с заклинаниями утверждали про себя, что они в истине, давно уже умерла. Но церковь, составленная  из людей  не обещаниями, не помазанием,  а делами истины и  блага, соединенными  воедино, --  эта церковь всегда жила и будет жить. Церковь эта как  прежде, так и теперь составляется  не из людей, взывающих:  Господи, Господи! и творящих беззаконие (Матф., VII, 21, 22), но
из людей, слушающих слова сии и исполняющих их.
     Люди этой церкви знают,  что жизнь их есть благо, если они  не нарушают единства сына человеческого, и что благо это нарушается только неисполнением заповедей  Христа.  И потому  люди этой церкви  не  могут не исполнять  этих заповедей и не учить других исполнению их.
     Мало ли, много  ли теперь таких людей,  но это --  та церковь,  которую ничто не может одолеть, и та, к которой присоединятся все люди.
     Не бойся, малое стадо, ибо Отец ваш благоволил дать  вам Царство (Луки, XII, 32).
     («В чём моя вера?» - Глава XII).

     Да, вера Толстого – не ислам и не церковная вера. Но это никак и не сектантская попытка выгромоздить на учении Христа некую новую догматику, внешне альтернативную официально-церковной, но на деле – такую же паразитическую на слове и примере земной жизни Христа, как и церковные учения. Толстой не шёл тем путём споров, склок и компромиссов, которым шли церковники, мнимые христиане, в первые же века после Христа забывшие и извратившие его учение, а затем, не владея уже ни одним достоверным источником, -- выдумавшие своё и придавшие ему, и заодно самим себе, авторитет истинности и непогрешимости. Не пошёл он и путём сектантского отрицания. Его служение Богу и Христу – созидательно во всём. Толстой кропотливой работой воскресил в евангелиях всё то, что Христово, а не искажено или приписано ему, и ориентиром ему стали – Нагорная проповедь и другие беседы Христа, как они доли до нас в канонических евангелиях. Восстановленное, вытащенное из безвременного забвения учение Христа он взял за руководство в повседневной жизни, поступках, речах и помышлениях – за что и разделил, в немалой степени, судьбу общего ему и всем истинным христианам Учителя…

                *****

    Особой вехой на пути русского писателя в ислам Кямилев и Маркус считают «переписку» Толстого  с Мохаммедом Абдулом (он же Мухаммад Абдо, 1848 или 1849 - 1905), известным реформатором ислама.

    Мохаммед Абдул (Абдо) -- выдающийся общественный деятель, главный муфтий Египта игравший заметную роль в политической жизни арабов в последней трети XIX и начале XX в. В прошлом активный участник антибританского освободительного движения, блестящий оратор и публицист, Мохаммед Абдул впоследствии возглавил в арабском мире так называемое модернистское течение, пропагандировавшее обновление ислама. В письме, присланном в Ясную Поляну весной 1904 г. через английского искусствоведа Сиднея Кокрелла, Мохаммед Абдул, судя по ответу Толстого, говорил о религиозных и этических основах движения, которым руководил, и просил у всемирно известного писателя поддержки и одобрения.

    Лев Толстой ответил на это послание большим письмом от 13 мая 1904 г., в котором изложил сущность своих философских и социальных воззрений.

    По мнению Кямлиева и Маркуса, сия «переписка» из двух писем (одно – Толстому, второе – от него…) свидетельствует «о глубоком интересе Толстого как к теории Ислама, так и к его социально-реформаторскому потенциалу во имя улучшения жизни народов мира». Проще говоря, Толстой был настолько невысокого мнения о Христе и христианстве, что рассматривал перспективы якобы намеченной им религиозной «реформации» именно на исламском «фундаменте».

       Опять же и опять – ТАК ли это?

       Обратимся к тексту самого письма Толстого. Сразу следует отметить, что весь ответ Льва Николаевича М. Абдулу пронизан выражением вежливой симпатии Толстого к этому просвещённому деятелю арабского мира. Оттого писатель не мог не высказать в ответе Абдулу той простой, не вызывающей межконфессиональных споров истины, что все религии – едины в своих Божественных истоках.

    «Думаю, -- пишет Толстой, -- что не ошибся, предполагая, по вашему письму, что вера, которую я исповедую, -- та же, что и ваша вера, и состоит в признании Бога и Его закона, в любви к ближнему и делании другому того, что желал бы, чтобы делали тебе. Я думаю, что все истинно религиозные принципы вытекают из этого и что они одни и те же как для евреев, так и для браминов, буддистов, христиан и магометан» (75: № 114).

    Вот и ВСЁ положительное, что смог «выдавить» из себя в ответе Абдулу Толстой, якобы (если верить Кямилеву и Маркусу) увлечённый исламом, его реформированием и его мировым «реформаторским потенциалом»! Далее же Лев Николаевич, отвечая на какие-то утверждения корреспондента, вызвавшие его несогласие, решительно негативно охарактеризовал мнимое «реформаторство» адептов разных вер, состоящее в попытках возродить под новыми вывесками старые заблуждения, усиливающие разъединение.

    «Я думаю, — писал он, — что чем более религии преисполняются догматов, предписаний, чудес, суеверий, тем более они разъединяют людей и даже порождают недружелюбие, и, напротив, чем более они опрощаются и очищаются, тем ближе достигают они идеальной цели человечества – общего единения» (Там же).
 
   Толстой просил Мохаммеда Абдула написать ему о бабидском движении среди арабов, которое его весьма интересовало.

   Ответного письма из Египта не поступило. Вместо него Толстой вскоре получил известие от своего друга Сиднея Кокрелла, что главный муфтий Египта скоропостижно скончался. Так оборвалась в начале эта, едва завязавшаяся, переписка...

    Стоит ли тут ещё что-то комментировать? Для Толстого, -- внецерковного, свободного евангельского христианина – «нет ни иудея, ни эллина», братья – не одни мусульмане (как для мусульман) или христиане, а все люди прошлого, настоящего и грядущего человечества, а закон Бога выражен не в Коране и даже не в Библии, а – от начала веков «записан в сердцах» всех людей. Храмы, мечети, иерархия жрецов, колдовство икон, богослужений – всё не просто излишне, но вредно. «Есть один храм Божий, это сердце людей, когда они любят друг друга» -- писал Лев Николаевич в «Четвероевангелии» (см. главу 9, предпоследний абзац). А в прекрасно изложенной Толстым в 1887 г. на русском языке новелле Бернардена де Сен-Пьера «Суратская кофейная» мы читаем следующее выражение высшего, всемирно-божеского, -- совместимого лишь с истинным, нецерковным христианством, но никак не с исламом, -- жизнепонимания:

    «Да, заблуждения и несогласия людей в вере — от самолюбия. <…> Каждому человеку хочется, чтобы у него был свой особенный бог или, по крайней мере, бог его родной земли. Каждый народ хочет заключить в своём Храме Того, Кого не может объять весь мир.
    И может ли какой храм сравниться с тем, который сам Бог построил для того, чтобы соединить в нём всех людей в одно исповедание и одну веру?
    Все человеческие храмы сделаны по образцу этого храма — мира Божия. Во всех храмах есть купели, есть своды, светильники, образа, надписи, книги законов, жертвы, алтари и жрецы. В каком же храме есть такая купель, как океан, такой свод, каков свод небесный, такие светильники, каковы солнце, луна и звезды, такие образа, каковы живые, любящие, помогающие друг другу люди? Где надписи о благости Бога, столь же понятные, как те благодеяния, которые повсюду рассеяны богом для счастия людей? Где такая книга закона, столь ясная каждому, как та, которая написана в его сердце? Где жертвы, подобные тем жертвам самоотречения, которые любящие люди приносят своим ближним? И где алтарь, подобный сердцу доброго человека, на котором сам Бог принимает жертву?
    Чем выше будет понимать человек Бога, тем лучше он будет знать его. А чем лучше будет знать он Бога, тем больше будет приближаться к Нему, подражать Его благости, милосердию и любви к людям.
    И потому пусть тот, который видит весь свет солнца, наполняющий мир, пусть тот не осуждает и не презирает того суеверного человека, который в своём идоле видит только один луч того же света, пусть не презирает и того неверующего, который ослеп и вовсе не видит света».

    Точно в соответствии с этой мудрой и благородной этической установкой, Лев Николаевич не осуждает и не презирает своих мусульманских посетителей и корреспондентов, наивно пытавшихся проповедать ему своё любимое, кажущееся им высшим, религиозное учение. В письме к Мохаммеду Абдулу он лишь вежливо и деликатно даёт понять, что не может не жить ВСЕМ ТЕМ СВЕТОМ солнца Божьей истины, который уже открылся ему.

  «Между строк» здесь считывается та же идея, которая более чётко выражена Толстым в проанализированном нами выше письме Е.Е. Векиловой: грядущая судьба исторического, самобытного ислама – такова же, как и исторического церковного христианства. Его, как и церковное христианство, нельзя и бессмысленно «реформировать» на почве веками накопившихся и ложно признаваемых «священными» заблуждений, отделяющих ислам, как особую религию, от других религий. Реформировать исторические религии можно и стоит – лишь по пути уничтожения их как таковых: как самобытного православия, так и самобытного ислама -- во имя братского единения человечества в единой религиозной истине, выраженной в основах всех религий.

                *****

    Возвращаемся к лганью Кямилева и Маркуса. Повосторгавшись общением мнимого «ханифа»-Толстого с его мнимым же наставником в исламе М. Абдулой, они продолжают:  «Общение с арабским учёным, носителем языка и традиций самого Пророка Ислама, стало особо важным для Толстого – ведь он сам переводил на русский язык Хадисы, и со свойственным ему мастерством сделал это блестяще. Теперь читающие по-русски могут на великолепном русском языке проникнуться силой и духом Сунны!»

      Оборвём на этом месте поросячий, аж до визга с восклицательным знаком, восторг авторов, и попробуем разобраться. О чём речь? О каких хадисах и каком-таком их «переводе», якобы выполненном Л.Н. Толстым?

    Вот сведения о хадисах по материалам Википедии (https://ru.wikipedia.org/wiki/):

    «Хади;с (араб. ;;;;;;) — предание о словах и действиях пророка Мухаммада, затрагивающее разнообразные религиозно-правовые стороны жизни мусульманской общины (уммы). Хадис — изречение (кауль), одобрение (такрир), образ (васфи) или действие (филь) пророка Мухаммада, сумма которых образует Сунну, являющуюся авторитетной для всех мусульман и составляющую одну из основ шариата. Хадисы передавались посредством сподвижников пророка.
   Слово «хадис» в переводе с арабского языка буквально может переводиться как «новый» или как «беседа», «предание», «рассказ».
    Суть хадисов заключается в том, что они раскрывают более подробно предписание, которые содержатся в Коране. Например, в Коране говорится, что нужно совершать намаз. Хадисы же рассказывают, как именно нужно это делать».
 
    И так далее… Таким образом, Кямилев и Маркус пытаются, как мы видим, убедить читателя, что Л.Н. Толстой в последнее десятилетие своей жизни, продолжая -- что ВИДНО по его Дневнику, публицистике, записанным за ним (например, Д.П. Маковицким) речам и многим другим источникам – разумом и сердцем любить Христа и христианство, размышлять о нём, вдруг – чего ни по каким источникам как раз НЕ ВИДНО -- НАСТОЛЬКО увлёкся «религиозно-правовыми сторонами жизни» мусульманской уммы по речениям пророка Мохаммеда, всесторонним изучением шариата, предписаниями о намазе и под. – что… лично перевёл хадисы исламского пророка!

   А теперь – КАК ВСЁ БЫЛО НА САМОМ ДЕЛЕ.

   Лев Николаевич справедливо полагал, что искусство есть одно из средств единения людей и народов. Всемирную литературу он рассматривал как форму такого единения. Ещё 6 марта 1884 года Толстой сообщал в письме Н.Н. Ге (отцу), что занят новой увлекательной работой. Ею был отбор и перевод изречений философов и писателей разных народов. 15 марта того же года в Дневнике Льва Николаевича появляется запись: «Надо себе составить Круг чтения: Епиктет, Марк Аврелий, Лаоцы, Будда, Паскаль, Евангелие. – Это и для всех бы нужно. Это не молитва, а причащение» (49, 68). В письме же к В.Г. Черткову лета 1885 г. Толстой так кратко объясняет и смысл задуманного им свода всемирной мудрой мысли: «Очень бы мне хотелось составить Круг чтения, т.е. ряд книг и выборки из них, которые все говорят про то одно, что нужно человеку прежде всего, в чём его жизнь, его благо» (85, 218).

   Непосредственно к осуществлению замысла «Круга чтения» Лев Николаевич приступил лишь в 1904 году, а в 1906-м увидела свет первая редакция этой книги. Но Толстой не остановил на этом работу над редактированием и пополнением своего свода изречений. К 1907-1908 гг. относится подготовка им второго издания «Круга чтения».
 
    Может быть, некоторые сведения о «Круге чтения» дошли и до далёкой индийской Калькутты, где жил некий  Абдуллах ал-Мамун Сураварди (Abdullah Al Suravardi), индийский мусульманин, суфий и наставник-учитель суфийского тариката сухравардийя, доктор философии, юрист, издатель журнала «The Light of the World». Именно он и прислал Л. Н. Толстому осенью 1907 г., вместе с письмом, свою брошюру «The Sayings of Mohаmmad» («Изречения Мохаммеда»). 11 ноября Толстой сделал в дневнике запись о чтении этой «интересной книги». 20 ноября 1907 г. в письме Сураварди Лев Николаевич написал: «Я просмотрел книгу и использую её для второго издания моей книги “Круг чтения”, в которой я поместил много очень глубоких и религиозных изречений вашего Пророка…».

    Однако, как мы уже отмечали, в «Круге чтения» Мохаммеду «не повезло»: упоминаний о нём в заключительной, опубликованной редакции – меньше дюжины… Девятнадцать изречений из книжки Сураварди Толстой поместил в другой свой сборник мудрой мысли -- «На каждый день». Из прочих же изречений Лев Николаевич сделал выборку, попросив перевести их на русский язык своего помощника, С.Д. Николаева. Из переведённых Николаевым изречений была составлена небольшая книжка, напечатанная в 1909 году толстовским народным книгоиздательством «Посредник» под заглавием «Изречения Магомета, не вошедшие в Коран. Избраны Л. Н. Толстым».
 
   И это – всё! Толстой НЕ обращался к Сунне и ко всем хадисам пророка Мохаммеда и НЕ ПЕРЕВОДИЛ их сам на русский язык. Он не ставил себе задачей помочь русскому читателю «проникнуться силой и духом Сунны». Задача его была в ином: в соответствии с признанной им истиной об общих, имеющих истоком слово Бога человечеству, основах всех религиозных и всех истинно-мудрых философских учений и даже литературно-художественных идей и образов, составить тематический свод полезного народного чтения на каждый день, в котором бы отразилась, высвобожденная из-под спуда многовековых наслоений, искажений и перетолкований, эта единая Божья истина, единое сокровище человечества; то высшее, доступное человеку в земной жизни,  жизнепонимание, которое сам великий мыслитель называл «всемирно-божеским», или – по наименованию религиозного учения, в котором оно нашло самое ясное и полное выражение, -- ХРИСТИАНСКИМ.

     В предисловии к сборнику хадисов, избранных Толстым, читаем: «В Индии составлена Абдуллахом Сухраварди книга изречений Магомета. Эпиграфом книги стоит стих Корана: «Они хотят своим дыханием затушить свет Божий. Но Бог усовершенствует Свой свет, как бы ни было противно неверующим людям». Печатаемые в русском переводе извлечения из этой книги выбраны Л.Н. Толстым, как содержащие в себе наиболее общие всем религиозным учениям истины».

    Интересно посмотреть, какие же «наиболее общие всем религиозным учениям истины» обнаружил Лев Николаевич в хадисах пророка Мохаммеда.

    В предисловии к книге «Изречения Магомета…», которое подписано инициалами Н.Г. с припиской «Под редакцией Л.Н. Толстого» отмечается, что сущность ислама «состоит в том, что Бог один, и потому не следует кланяться многим богам, что Бог милосерд и праведен… что всё земное проходит и исчезает; только Бог существует вечно. Любовь к Богу – в молитве, в помощи и прощении… Познав истинного Бога, люди должны стараться устранять всё то, что способствует развитию страстей в человеке».
 
    Из множества изречений Мухаммеда, избранных Толстым, приведём некоторые, чтобы лучше понять, почему великий русский мыслитель акцентировал своё внимание именно на них. Вот, например: «Никто не может быть истинно верующим, если он не желает своему брату того же, чего желал бы себе… Делайте всем людям то, что вы желали бы, чтобы вам делали люди, и не делайте другим того, чего вы не желали бы себе». Сопоставим этот хадис с словами христианской, и древнее, чем христианская, истины, так переданной в труде Л.Н. Толстого «Что такое религия и в чем сущность ее?»: «Закон и пророки, т.е. все книги, считавшиеся священным писанием, сводятся только к тому, чтобы поступить с ближними так же, как хочешь, чтобы поступали с тобою… Так как все люди - братья и равны между собой, то каждый должен поступать с другими, как он хочет, чтобы поступали с ним». В указанной работе Лев Николаевич неоднократно и в разных вариациях касательно различных верований повторяет данную формулу, подчёркивая этим её значимость для духовной сущности человеческой личности.

    Лев Николаевич неоднократно подчеркивает, что «священные» писания разных народов вещают об одной Истине, посредством которой поддерживается извечная связь между Бесконечностью и человеческой личностью.
 
    Действительно, Истина одна и, преодолевая внушенные с детства суеверия «самобытных» религий, она находит дорогу к алкающим сердцам и ищущим умам!

    Кстати, важная обмолвка Кямилева и Маркуса подтверждает сделанный выше нами вывод. Они пишут: «Толстой считал знание Хадисов столь же важным для русских читателей, как и знание мудрости других народов».

   Да, именно так! Хадисы для Толстого стояли на равных по идейной значимости с «мудростью других народов». То есть: Толстой не выделял ни Коран, ни Сунну и хадисы Мохаммеда как некое особенное хранилище божественной мудрости, а признавал в них, как и в евангелиях и других «священных текстах» одно – верным, другое – ложным, ошибочным, неактуальным.
 
   И – никаких мусульманских предпочтений, никаких особых симпатий к исламу!


===================================================


Глава четвёртая. СТАЯ ШАКАЛОВ – НА ОДНОГО ЛЬВА,
                или «Бородатый? Не православный? Наш!!!»


   С 1880-х гг. до отлучения Толстого от церкви в 1901 г. – также особенный период.

   По этому поводу читаем у Кямлиева и Маркуса следующее:

   «Можно обобщённо сказать, что нравственная проза, а затем и публицистика, обличавшая пороки российского общества и учение Православной церкви, которая увела людей слишком далеко от учения Иисуса Христа, вызвали бурю симпатии у мусульманских тюркских народов Российской империи».

   Что ж! На «обобщение» авторов ответим своим, тоже обобщённым, выводом. Выступления Толстого против «веры отцов» было воспринято равно ошибочно как в православном, так и в исламском мире: как утрата веры и национально-религиозных корней, религиозное «самоослабление».

    (Кстати, как не вспомнить здесь характерный ответ Толстому К.П. Победоносцева на его письмо императору Александру III в 1881 г.: «Ваша вера одна, а моя и церковная другая, <…> наш Христос – не Ваш Христос. Своего я знаю мужем силы и истины, исцеляющим расслабленных, а в Вашем показались мне черты расслабленного, который сам требует исцеления»).

    Но, если со стороны «православных» в адрес Толстого посыпались, в массе своей, критики, упрёки и увещевания, то адепты ислама восприняли публикации Толстого как сигнал к некоей агитационной деятельности: в их головах, забитых «верой пророка», объективно  недалёкой по объёмам мистики и суеверий от церковного лжехристианства и могущих поэтому исходить лишь из соответственного этой вере низшего, нежели подлинно-христианское, жизнепонимания, не могло уложиться представление о том, что отказ от православия, ислама, иудаизма для их бывшего адепта не означает обязательно регресс к низшему, чем исламское, еврейское или церковно-христианское, жизнепониманию первобытно-эгоистическому, а, напротив, -- может означать эволюцию к жизнепониманию высшему, «всемирно-божескому» (в терминологии самого Толстого), выраженному в учении Христа в его неизвращённом церковными перетолкованиями виде и неведомого, непонятного ни иудеям, ни мусульманам, ни церковным христианам.

    Думается, реакцию мусульман на заявления Толстого в 1880-е гг. можно уподобить реакции хищных зверей (например, шакалов, кабанов…) или мелких паразитов (вшей…), накидывающихся на слабую, оставленную без защиты или ослабленную болезнью жертву. Но в случае с Толстым – оно просчитались, одинаково с православными…

   Далее авторы пишут: «Если с носителем арабской учёности Абдо Толстой мог только переписываться, то с татарами было многократное живое общение лицом к лицу».

   И здесь же – не менее дерзкое враньё самих Кямлиева и Маркуса:

   «Подчеркнём, что в зарубежных исламских странах Толстой не бывал – но лично знакомился с Исламом через кавказцев, татар и башкир. География его «исламских путешествий» - это Северный Кавказ и Астрахань, Оренбург и Башкирия, татарские поселения в Поволжье и на Пензенской земле, наконец, Крым».

   Иначе говоря, авторы предлагают читателю поверить в то, что и военная служба Толстого на Северном Кавказе, и путешествие по Волге, и лечение кумысом в башкирских степях, и общение с татарами – всё имело смысл не карьеры, не путешествия, не лечения, не утоления, наконец, этнографического любопытства, а… «личного знакомства с Исламом»!

                *****

    Наконец, шестой, и последний, период на «пути Толстого к исламу», обозначаемый авторами, – с момента официального Определения синода (22 февраля 1901 г.), воспринятого общественностью как отлучение писателя и мыслителя от церкви, и до его кончины в 1910 г. В связи с этим событием авторы приводят отклик на него А.З. Воинова, адресата Толстого из Стамбула.

    Вот на этом адресате и на переписке с ним Л.Н. Толстого нам придётся надолго задержаться, ибо, тенденциозно истолкованное, это содержание – так же используется авторами для «доказательства» исламских симпатий Льва Николаевича.

    Асфенидар Заянетдинович Воинов (1855 - 1913) – уроженец с. Старый Мастяк, Хвалынского уезда Саратовской губ, эмигрировавший в Турцию, где принял турецкое подданство. Много лет занимал должность волостного писаря. Подлинники его писем к Толстому сгорели в 1914 г. в Стамбуле.

   Всего письма А.З. Воиновым было послано Толстому два: от 29 сентября и от 23 октября1902 г. – и дважды Лев Николаевич ответил на них.
 
   Эта краткая переписка – блестящее свидетельство не только отсутствия у Толстого любых симпатий преимущественно к исламу, но и невозможности всякого сближения Толстого-христианина периода 1900-х гг. с мусульманской доктриной.
 
    Мы не обладаем полными текстами обоих писем Воинова Толстому, но в статье Кямилева и Маркуса цитируется первое из них:

    "Таких людей, как наш дорогой учитель и мировой писатель (не будет сказано в льщение), рождают не годы, а века, а особенно старая матушка Россия родила в 2000 лет только одного в лице дорогого нашего графа Л.Н.Толстого, да просветится его душа теперь и в будущем вечною, незабвенною памятью!", — пишет Воинов Толстому.
 
    И далее: «Переходя к Вашему веровосстановлению и понятию, вижу, что Вы признаёте и верите во единого Бога. Это очень хорошо. Это самое есть вера Ислама и учение Пророка». 

    Что тут можно сказать? Налицо неуклюжие попытки, во-первых, именно польстить (как бы ни отрицал это сам А.З. Воинов), а во-вторых, главное – уж с откровенно разбойничьей наглостью (Толстой-то – сам поставил себя вне церкви и закона, так чего опасаться!) «прощупать» и попытаться распропагандировать в пользу ислама, убедить Толстого – свободного христианина в его, так сказать, «стихийной идейной близости» к вере Мохаммеда.

    В первом же своём ответе Лев Николаевич вежливо осадил и поставил на место льстеца и проповедника Воинова; второе – было ещё резче.

    Начнём с первого ответа Толстого А.З. Воинову -- письма от 11 октября 1902 г (73: № 352).

    Письмо начинается с лучшего, что Толстой мог отписать Воинову: 1) Льва Николаевича обрадовало согласие с религиозным credo его «Ответа синоду», выраженное Воиновым в письме; и 2) он дорожит «духовным общением с магометанами».
 
    И - всё! Далее Толстой даёт понять Асфендиару Заянетдиновичу, что тот имеет дело не с наивным богоискателем, в сердце и разуме которого место религии вакантно, и уж тем более – не с туземцем, на «примитивные» верования которого можно повлиять неприкрытой пропагандой.

    Толстой концентрирует внимание на очевидных для него недостатках пропагандируемого А.З. Воиновым «учения Тариката и Суфиев».

   Первый недостаток, по Толстому, в том, что «сознание в себе Бога допускается только для некоторых людей, вследствие особенного для этого приготовления постом и молитвою, тогда как сознание в себе Бога есть свойство всякого человека, так как душа человека есть частица Божества». 

    Главное же, в чём Лев Николаевич решительно не мог согласиться с А.З. Воиновым и его единоверцами – это понимание того, что есть вера. Толстой констатирует, что Воинов смешивает веру с ДОВЕРИЕМ: «т.е. то, что я признаю справедливым всё то, что мне скажет известный человек; на этом доверии основаны все ложные веры. <…> От таких вер всё зло в мире». Истинная же вера, подчёркивает Толстой – не определяет словами своего предмета – высшее начало, Бога.

    Таким образом, Толстой свидетельствует, что, как не может он быть единоверцем церковных христиан, готовых слепо ДОВЕРЯТЬ учениям своих церквей, так равно не может разделить и столь же бездумного доверия Корану единоверцев Воинова.
 
   Итак, прекрасный Асфендиар Заянетдинович был Толстым недвусмысленно «поставлен на место», и, как всякий разумный человек, если бы он был таковым, – должен бы был на нём остаться. Но Воинов, проявив характерное исламское упорство, -- не угомонился. На второе его письмо Толстой был вынужден ответить гораздо резче, без обиняков (см.: 73: № 374).

    Изменившееся отношение Толстого к собеседнику не только ощущается с первой строки по тону, но видно даже из различия обращений Толстого к Воинову. В первом письме обращение было нейтрально-вежливым: «уважаемый Асфендиар Воинов», во втором же – звучит уже отстранённо-раздражённое «милостивый государь», а далее в тексте – ещё хуже: «любезный брат». Напомним читателю, что «любезным братом» Лев Николаевич назвал императора Николая II в письме к нему от 16 января 1902 г из Гаспры. Таким образом неколебимый в своих принципах Толстой стремился подчеркнуть, что с адресатом его не связывают ни личные к нему симпатии, ни какая-либо близость убеждений или образа жизни, и что, более того, выразить в его адрес свои  неприязнь, порицание или даже гнев ему препятствует только открывшаяся религиозная истина о том, что все люди, независимо от степени одержимости грехом и заблуждениями, – всё-таки братья, сыны единого Отца-Бога.

    «Любезный брат» -- но не ближе и не более того…

    Толстой предлагает Воинову представить себя на месте язычника-чуваша -- т.е. на том месте, которое мысленно уготовал Воинов самому Толстому, будучи уверен, что проповедует религиозную истину высшего порядка, нежели мировоззрение «выходца» из церковно-лжехристианской веры.

    С чувашом беседуют два проповедника: один – мудрый и честный, второй – пророк Мохаммед (в письме Толстого - "Магомет").

    Первый, правдивый, не называющий себя пророком – исходит из того, что сам чуваш чувствует в себе, помимо ощущений тела: существо мыслящее, любящее, духовное, ограниченное в пределах тела. Чуваш может и готов поверить, что есть и не ограниченное пределами его тела такое же существо – т.е. Бог.

    Мохаммед же – начинает с того, что объявляет себя особенным Божьим пророком, и на этом основании требует от чуваша ДОВЕРИЯ всему, что он изрёк и что записано в Коране.

    «На это, -- продолжает Толстой, -- если только чувашин не совсем дурак <…>, скажет: да почему же я вам поверю, что всё, что вы говорите, от Бога. …Я знаю, мне сказывали, что есть таосисты, буддисты, брамины, шинтоисты, мормоны, у которых точно такие же пророки, как вы, и которые точь-в-точь то же говорят про себя, что и вы. <…> То, что вы летали на седьмое небо, меня нисколько не убеждает, потому что я не видал этого, то же, что написано в коране, не совсем ясно, а часто запутанно, многословно, произвольно и даже исторически неверно, как я слыхал от людей. Убедить меня может только то, что я сам сознаю и могу проверить рассуждением и внутренним опытом».

    Толстой настаивает, что «магометанство» будет «очень хорошим учением» лишь тогда, когда «откинет слепую веру в Магомета и коран», взяв из него лишь то, что «согласно с разумом и совестью всех людей».

    Схожие идеи (о необходимости уничтожения самобытного ислама и слияния его с истиной, лежащей в основах всех религий и «в особенности с христианским учением») были высказаны Толстым в его (проанализированном нами ниже), письме Е.Е. Векиловой 1909 г.

    И эти же идеи, как мы показали, звучат в «Суратской кофейной», над которой Толстой работал ещё в 1887 году.

    И эти же идеи мы встречаем, например, в дневниковой записи Толстого от 15 ноября 1909 г.: «Индейцы говорят, что только одна их вера браминская истинна, китайцы говорят, что истинна только буддийская вера, татары, турки, персы – что истинна только Магометова вера, евреи говорят, что истина в их вере, <церковные> христиане говорят, что все эти веры неправильны, а правильна одна христианская, но сами разошлись на разные веры: католическую, греко-российскую, лютеранскую и разные протестантские веры. Истинна вера только та, которая одна для всех людей. И это одно нужное для всех людей есть во всех верах» (57: 10-11).

    Это ли не доказательство устойчивости всемирно-божеского, свободно-христианского, а вовсе не происламского, жизнепонимания Льва Николаевича в весь период его христианской проповеди, с 1880-х по 1900-е гг. – с момента духовного кризиса обретения веры и до смерти?

   ===========================================


    Глава пятая. СНОВА К ИСТОКАМ МИФА ОБ «ИСЛАМСКОМ ТОЛСТОМ»: позиция православных.

    «Православный мир» Российской империи на атаки адептов ислама на Толстого откликнулся довольно колоритной отповедью казанского миссионера Якова Коблова, опубликованной в 1904 г. в журнале «Православный собеседник», а позже напечатанной отдельным изданием и излагавшей, разумеется, видение православными «идейных пересечений» ислама и христианского научения Льва Николаевича.
 
    Яков Дмитриевич Коблов (1876 – после 1937) – общественный и педагогический деятель, арабист, богослов, этнограф. С 1901 по 1907 гг. Коблов занимал пост казанского «епархиального противомусульманского и противоязыческого миссионера». В его обязанности входило православное «просвещение» детей (в т.н. «инородческих школах») и наиболее лопоухих из числа взрослых мусульман и «язычников», а также «ограждение» новообращённых (т.е. тех, кого удавалось переманить в православие) от влияния их бывших единоверцев, в особенности – татар-мусульман, «язычников» же (кряшен, чувашей, марийцев, удмуртов) – от исламизации.

    Разумеется, пропагандистская «атака» мусульманами Толстого, человека с мировым влиянием, после определения о нём Синода в 1901 г, была воспринята Кобловым и многими его единоверцами как именно продуманный акт исламизации: в условиях общего религиозного кризиса, выразившегося, в частности, в утрате доверия к церкви со стороны масс выращенного и разочаровавшегося в православных догмах населения, любые, ставшие достоянием российского общественного сознания, факты взаимных симпатий Толстого и мусульман резко усилили бы позиции ислама среди нехристиан, отпавших или колеблющихся. А что там, в голове у «этого Толстого»?.. Церковные предрассудки, принципиальный «барьер невосприятия» христианской проповеди Льва Николаевича -- не давали православным уверенности, что Толстой не выразит каких-нибудь происламских симпатий. Вот и родилась нижеизложенная нами в отрывках, довольно неряшливо состряпанная, но содержащая и ряд ценных и, в той или иной степени, справедливых наблюдений, публикация Я.Д. Коблова.
 
    В начале своей статьи Коблов сообщает несколько ценных для нас исторических известий: газета «Казанский телеграф» оповещает об «изучении ислама» Л.Н. Толстым, а по городу, в литографированном виде и за подписью Толстого, распространяется некая «переписка» Льва Николаевича с местными татарами, как бы подтверждающая симпатии Толстого к мусульманам…

    Я.Д. Коблов убеждён, что «переписка» – действительно дело рук казанских татар, но, судя по его цитатам из этой «переписки» -- за основу фальшивки были взяты письма к Толстому А.З. Воинова и ответы ему Льва Николаевича, рассмотренные нами в предшествующей главе.

    Совершенно справедливо Я.Д. Коблов связывает мусульманскую инициативу вступления в общение с Толстым с его публичным отречением от изобличённой им лжи церковного учения в знаменитом «Ответе синоду». Коблов рассуждает: «Для мухаммедан всякая распря внутри православной церкви “на руку”. И вот для поддержания и укрепления её они пишут Л. Толстому сочувственное письмо. <…> …Мухаммедане высказали своё согласие, если только они имели правильный взгляд на учение Толстого, не с основными пунктами его верования, а с его отрицательным отношением к догматам христианской <т.е. церковно-православной. – Р.А.> религии. <…> С другой стороны, у мухаммедан есть тайное поползновение – услышать отзыв от знаменитого писателя и о своей вере. Л. Толстой отказался от христианства, -- думают мухаммедане. Это хорошо. У него в сочинениях говорится о Боге, Едином Духе. Не склонен ли он к мухаммеданству? Как ни странной на первый взгляд покажется эта мысль, но это так. Мухаммедане считают христианскую веру выше всех других после мухаммеданской. После великого пророка Иисуса эта вера, по их учению, искажена, Евангелие повреждено. Но в ней есть остатки истины, которые подтверждаются Кораном. Если Толстой, этот знаменитый писатель, учёный человек, отказался от христианской веры, какую же иную веру он может признать? Непременно мухаммеданскую. Ему только следует разъяснить сущность этой веры, войти с ним в сношение. В крайнем случае, если он и не признает мухаммеданства, он под влиянием огорчения, причинённого ему христианской церковью, может сказать что-либо в пользу ислама» (Коблов Я.Д. Граф Л.Н. Толстой и мусульмане. Казань, 1904. С 4 - 6). 

    Между тем, заключает Коблов, «переписка» Толстого как раз должна бы была убедить мусульман «в том, что, если кто из учёных людей отрекается от христианской веры, -- это ещё далеко не значит, что в тайниках своего сердца он исповедует ислам… Только мухаммедане по своему невежеству и воспитанному в них с детства самообольщению относительно своей религии могли думать иначе» (Там же. С. 12 - 13).

    И далее Коблов приводит в своей статье ещё одно ценное свидетельство и важный документ. Оказывается, существует и некое ТРЕТЬЕ письмо. Текст его Коблов получил от одного из казанских татар в виде копии без подписи автора. То ли Воинов, действительно, посылал его, но Толстой уже не ответил, то ли (что вероятнее, если судить по его тексту) – письмо состряпано самими казанскими мусульманами, дабы выдать его за часть «переписки», и Толстой его никогда и не видел. (Примечательно, что Кямилев и Маркус настаивают на авторстве всех трёх, цитированных Кобловым, писем одного человека -- А.З. Воинова).

   Это длинное послание, в котором, изумляясь несправедливому, по их мнению, отношению Толстого к исламу, авторы пытаются оправдать свою религию в глазах знаменитого писателя.

    Передаём весь текст письма по статье Коблова.

    “Высокоуважаемый Лев Николаевич, мы все продолжаем размышлять по поводу тех писем, которыми Вы нас почтили и которые, дополняя одно другое, содержат вещи, приводящие нас в изумление, так что берём смелость побеседовать с Вами о них. В первом письме Вы говорили о Вашем знакомстве с учением тариката и суфиев; отдавая должную дань высоте этого учения, Вы находите в нём тот недостаток, что, по нему, познание Бога есть удел только некоторых людей, достаточно подготовивших себя воздержанием и молитвою. Простите – это указывает на Ваше неполное знакомство с тарикатом, так как сведения Ваши, очевидно, почерпнуты не из первоисточников, а из поверхностных пересказов о суфизме ориенталистов.
   Воздержание, нравственная жизнь, помышления о Боге служат средством к приближению человеческой души к Богу, но не для того, чтобы человек был в состоянии постичь своими чувствами существование Бога. Мы не можем согласиться с Вами <не в том Вашем утверждении>, что душа человека есть частица Божества, но что душа человека способна постичь Бога, так как, по нашему учению, в душу человека взирает Бог и тем, так сказать, повышает её до общения с Собою, и под силою взгляда Божия душа самого отчаянного, неверующего способна воззвать к Нему.
     Очень странным показалось нам Ваше мнение о магометанстве, -- мнение шаблонное, пережиток средневековых предрассудков, как оказывается, доныне властвующий над умами таких людей, как Лев Толстой. Вы говорите, что магометанство тогда станет “хорошим учением, когда откинет слепую веру в Магомета и Коран, а возьмёт из него то, что согласно с разумом и совестью всех людей”. Значит, и по Вашему там есть согласное с разумом и совестью всех людей, а на деле же там ничего нет несогласного с разумом и совестью всех людей, если смотреть не через призму христианской предубеждённости. “Вся ложь, которую благонамеренное рвение нагромоздило вокруг этого имени (Магомета и его учения), позорит лишь нас самих”, -- говорит Карлейль. Упрёк за слепую веру, если может быть кому сделан, то менее всего мусульманину. Посланным от одного арабского племени Магомет, излагая суть своего учения, сказал: “не противьтесь мне в том, что для вас добро” – иными словами, дал полный простор для размышления.
     По-нашему, магометанскому, учению слепой веры вовсе не допускается, а есть вера, подтверждённая разумом. Ваш чувашин чувствует что-то смутное, неясное, чего он и определить-то толком не может, между тем как я, мусульманин, вижу всё, окружающее меня, землю, небо, светило, людей, животных и знаю, что не я, не мне подобный в состоянии создать что-либо подобное, а следовательно есть Существо, которое сотворило это. Размышляю о себе: я обладаю зрением, чтобы видеть все эти знамения, обонянием – чтобы слышать благоухание цветов, слухом – чтобы наслаждаться пением птиц и, наконец, обладаю – способностью мышления – умом, и на вопрос себе же, кто одарил меня всем этим, не нахожу другого ответа, кроме того, что всем этим я мог быть одарён только Тем же Высшим Существом, Которое создало всё, что я вижу, чувствую и воображаю. Вот уже и у меня явилась вера – убеждение в Боге, вера ясная, осмысленная, основанная на очевидности, а не туманности Вашего чувашина, явившаяся-то у него только вследствие наводящих, как на экзамене, вопросов Ваших. Слепой веры в существование Бога даже не может быть, когда Коран во многих местах ссылается на разум людей, говоря: “в этом знамение для обладающих разумом”, “чтобы вы уразумели”, “чтобы вы размыслили” и прочее.
     Что касается упрёка Вашего за веру в Магомета, то рассмотрим, заслуженно ли пользуется он тем благоговейным почитанием, с каким к нему относимся.
     Обратите внимание на то, что мы говорим: “Свидетельствую, Магомет – раб Божий и посланник его”. Этим одним уже устранена возможность увлечения последователей к боготворению его, по примеру последователей другого великого человека. Коран говорит: “Скажи (обращаясь к Магомету) поистине я такой же человек, как и вы”. Такое отношение к себе самого Магомета, и внушённое свыше делает и учение его доступным человеку, ибо человеческая душа чувствует что-то родное, свой дух, в этом учении, которое преподаётся не ангелом с неба, не другим существом, чуждым человечеству, а человеком – таким же, как и поучаемые. Эта одна из величайших заслуг Магомета, и тем ярче, рельефнее выступает великий облик его. Он не требовал для себя ни почестей, ни богатства, доведя дело до того, что когда однажды он входил в мечеть и присутствовавшие встали в знак почтения, он сказал: “не оказывайте мне почестей в доме Бога вашего”, он требовал покорности, преданности (ислам) не себе, во имя своё, а во имя Бога. Эта покорность и преданность не есть фаталическая покорность, как принято понимать, а преданность Богу в благодарность за Его щедроты, -- это преклонение пред Его премудростью, это стремление к Нему, это любовь к истине, ибо Бог есть Истина. В этих немногих словах заключается сущность ислама.
     История не может указать нам другого человека, как Магомета, взявшегося за такое великое дело, не имея в своём распоряжении ничего кроме своего страстного желания вывести из заблуждения своих соплеменников и глубокого убеждения в своём призвании. Ни гонения, коим он подвергался со стороны своих сограждан, ни насмешки, которыми преследовали поэты, ни опасность, которая угрожала его жизни не один раз, не были в состоянии остановить его – во всём этом нельзя видеть одну случайность, а есть что-то провиденциальное. Распространяться более об этом считаю лишним, ибо Вы вправе сказать, что всё это говорит мусульманин, но тем не менее не могу обойти молчанием вскользь брошенных Вами слов относительно путешествия Магомета, которое Вы иронически называете “летанием на седьмое небо”?
     Это “летание на седьмое небо” тоже является одним из камней, на котором зиждется фундамент обвинений, предъявляемых к исламу его противниками.
      Чтобы быть кратким и не утруждать слишком Вашего внимания, я ограничусь следующим объяснением: во-первых, на этом “летании на седьмое небо” Магомет не основывает ни одного из доказательств истинного его учения о Боге; во-вторых, в самом Коране есть место, где прямо указывается, что это “летание” было лишь сном, сном чудесным,  поразительным. Даже, если хотите, вещим, но всё-таки сном. Вот этот факт (глава 17, 62): Мы показали тебе видение (сон), которое тебе было. Следовательно, сам Магомет вовсе не хотел делать из своего “летания” какого-то чуда, ниспосланного от Бога, а просто рассказал об этом сне. А что касается последователей ислама, то ведь религия не ответственна за то, что могут сделать прозелиты из её положений.
     Нельзя обвинять ислама за то, что исламитяне из сна основателя религии сделали чудо – один из краеугольных камней доказательства божественности своего учителя.
     Вот, многоуважаемый Лев Николаевич, всё, что я могу сказать на Ваше письмо. Повторяю опять, что желание быть кратким и не утруждать Вас своим письмом заставило меня несколько скомкать эти важные вопросы, которые Вы возбудили в своём любезном письме.
               
      С уважением» (Там же. С. 14 - 18).
 
    Немало несуразиц находит Я.Д. Коблов в этом письме и приводит свои, пусть и отдающие местами плеснецой православной догматики, но в целом – вполне справедливые возражения:

    1) «Довольно затруднительно понять, против чего автор этого письма возражает и что он собственно пытается защитить. Л. Толстой, говоря о суфизме, в качестве его недостатка выставляет то, что, по нему, сознание Бога есть удел только некоторых людей, достаточно подготовивших себя воздержанием и молитвою. И действительно – это вполне справедливое замечание относительно  суфизма. По учению суфитов, люди только на последнем пути суфизма к единению с Божеством, в состоянии хакиката, различными подвигами доходят до общения с истиной. Между тем составитель письма, защищая несродное чистому мухаммеданству учение суфитов, или просто смешивая их между собою, говорит о познании Божества чувствами, как бытия, находящегося вне человека. И утверждает, что это невозможно, т.е. утверждает невозможность того, о чём Л. Толстой и не говорил. Последний говорит в своих письмах не о познании Божества, а о внутреннем сознании Его без посредства каких-либо орудий познания» (Там же. С. 18).

  2) «Спросим в свою очередь составителя письма по поводу представленного им словоизвержения, из каких мухаммеданских первоисточников почерпнул он сведения о том, что душа человека “способна постичь Бога”, ”в душу человека взирает Бог” и “возвышает её до общения с Собою“. Как понимает эти слова, какой смысл они в себе заключают и откуда заимствованы – совершенно неизвестно. <…> Мухаммеданству чуждо учение о близком, тесном единении человека с Божеством. Все творения, по учению Корана, как духовно-разумные, так и вещественные суть только слепые орудия Бога. Всё в воле Бога; чему Он определил быть, так и бывает. Разумно-свободные существа должны только раболепно склоняться пред всевластием Божиим и покорно исполнять Его повеления. Как единственная действующая сила во вселенной, Бог, по мухаммеданскому учению, определяет, наказывает, награждает. Но Он так недосягаем, что о каком-либо общении между Ним и человеком не может быть и речи (Кор. 30, 47; 14, 32; 65, 5; 14, 4; 3, 14; 4, 80; 91, 8; 5, 9; 7, 178: 6, 39; 16, 9, 38; 32, 13; 8, 17; 10, 107; 11, 35). Составитель письма измыслил своё учение об отношении Бога к человеку, выдавая его за мухаммеданское, и сам себе, очевидно, не отдаёт отчёта в том, о чём он говорит. Под его словами не подпишется ни один благочестивый мухаммеданин, знающий свою религию» (Там же. С. 20 - 21).
 
     3) «В защиту своего пророка апологет ислама снова повторяет, что только христианская предубеждённость может иметь что-либо против личности такого великого человека, каким был Мухаммед. Для большей убедительности он ссылается на следующие слова Карлейля: “Вся ложь, которую благонамеренное рвение нагромоздило вокруг этого имени (Мухаммеда) позорит лишь нас самих” (“Герои и героическое в истории”. Публичные беседы Т. Карлейля. Перевод с английского Яковенко. С.-Петербург. 1891 г., стр. 60). В чём выразилась эта ложь, какие лживые суждения о Мухаммеде высказаны, ни из писем, ни из сочинения Карлейля мы не видим. <…> Признаем Карлейля за авторитет и посмотрим, что, собственно, пишет Карлейль о Мухаммеде. Это тем более необходимо, что мухаммедане несомненно уже зачислили его в ряды своих защитников.

     В другом месте своей беседы о Мухаммеде Карлейль говорит: “истина в учении Магомета перепутывается с чудовищными заблуждениями” (Ibid. стр. 87). <…>  По взгляду Карлейля, Мухаммед не есть пророк в том смысле, как понимают его мухаммедане…  Для Карлейля Мухаммед – герой, названный людьми пророком, он – герой второй эпохи религиозного развития, в учении которого, как человека, хотя и великого, ложь смешана с истиной.
 
    Чтобы не подумали мухаммедане, что Карлейль сам склонен к исламу, а потому восхваляет и основателя его, мы сделаем несколько цитат из его сочинения относительно Корана – вероучительной книги мухаммедан. “Никогда, - пишет Карлейль, - мне не приходилось читать такой томительной книги. Скучная, беспорядочная путаница, непереваренная, необработанная, бесконечные повторения, нескончаемые длинноты, запутанности; совсем непереваренные, крайне необработанные веши; невыносимая бестолковщина, одним словом! Одно только побуждение долга может заставить европейца читать эту книгу. Мы читаем её с таким же чувством, как перебираем в государственном архиве массу всякого неудобочитаемого хлама, в надежде найти какие-нибудь данные, проливающие свет на замечательного человека”… “Принимая во внимание все оговорки, мы с трудом поймём, каким образом люди могли считать, когда бы то ни было, этот Коран за книгу, написанную на небе и слишком возвышенную для земли; за хорошо написанную книгу или даже за книгу вообще, а не просто за беспорядочную рапсодию, написанную, поскольку дело касается именно этой стороны, невозможно скверно, так скверно, как едва ли была написана когда-либо другая книга (Ibid, 91 стр.)”.

    Доверяя Карлейлю и признавая его авторитетным в отдельных словах и выражениях – они, чтобы быть последовательными, заодно должны признать справедливым и этот приговор над их мнимо-божественной книгой. 
     <…>
    В истории можно насчитать много великих людей, Будда, Зороастр, Конфуций – всё это великие люди. Но считают ли их мухаммедане за пророков? Нет. Почему же они оказывают такое преимущество Мухаммеду? Чем он превзошёл этих людей? Он провозгласил истину единобожия. Но она до него существовала у евреев и христиан, и ему оставалось только заимствовать её от них. Его нравственное учение не отличается высотою и не может удовлетворить нравственно развитого человека. Да и сам Мухаммед по своему характеру не всегда стоял на высоте того призвания, которое он усвоил себе. <…> Мухаммед сам сознавался в своей греховности (Кор., 40,57; 47,21; 48,2); между тем, по теории мухаммедан, пророк непогрешим. <…> Он никогда не отказывал себе в чувственных удовольствиях и это известно мухаммеданам более, чем кому-либо другому. Отсюда – с точки зрения их собственной теории о пророке, -- у них нет оснований превозносить Мухаммеда пред другими людьми и причислять его к разряду пророков.

    Когда Мухаммед занимался грабежом караванов и набегами на соседние арабские племена, арабы – сподвижники Мухаммеда, склонные к грабежу, вероятно, чувствовали нечто родственное в поступках их вождя. Но соответствует ли это высшим потребностям человеческого духа? Даже мухаммедане, мало знакомые с евангельским учением, едва ли чувствуют в этом что-либо родственное своей душе. Враждебное отношение к иноверцам, священная война, -- всё это такие постановления Мухаммеда, которые могли удовлетворить диких арабов, но не людей с развитым нравственным сознанием. Не думаем также, чтобы возвышенная душа человека, долженствующая преобладать над неразумными влечениями тела, увидела нечто родственное в дозволении Мухаммеда иметь несколько жён и в его обещании райских гурий. Задача религии – не освящать эти потребности низшего порядка, как это сделано Мухаммедом, а по возможности подавлять в целях наибольшего развития идеальных духовных способностей человека. Вообще Мухаммед дал арабам религию, применительную к их диким нравам и склонностям. Но она никогда не может быть религией общечеловеческой вследствие низменности её идеалов. <…>
     В чём же, снова спросим, заключается его пророческое достоинство? И не прав ли Л. Толстой, предлагающий мухаммеданам отказаться от веры в Мухаммеда как пророка?» (Там же. С. 24 – 31. Выделение наше. – Р.А.)

   4) «Проповедуя всецелую покорность Богу во всех отношениях без рассуждения и исследования Его требований, ислам посягает на разум и свободу своих исповедников, унижает значение человеческого разума. Сам человек, по учению Корана, не может наследовать истину и потому должен принимать лишь то, что даётся ему в писании: “Только писание, учит Коран, есть действительное учение и для тебя и для твоих однопоклонников и с вас будет непременно спрошено за него” (Кор. 43, 43). При самостоятельных исследованиях человек приходит ко лжи, или, в лучшем случае, к спорному мнению (Кор. 4, 156), -- взгляд противоположный взгляду Библии, где говорится: “испытуйте писания” (Иоанн. 5, 39).

      …Как известно, Мухаммед в своём Коране пытается охватить человеческую жизнь со всех сторон. Коран представляет из себя и юридический и законодательный кодекс общества, рисует правила житейских отношений, торговых и военных предприятий. И всё это высказано с непререкаемым авторитетом для пользования людям на все времена. <…> Жизнь идёт вперёд. Многие законоположения и правила, высказанные Кораном, отжили своё время, устарели и совершенно неприменимы к жизни. Но мухаммедане в силу своей религии, требующей безусловного повиновения, не могут освободиться от устарелых традиций ислама. <…>

     Дух учения Корана и факты из жизни мухаммедан, восполняя одно другое, непререкаемо свидетельствуют об одном и том же, что ислам подавляет разум человека, стесняя свободу его действий. Накладывая отпечаток на жизнь человека со всех сторон, ислам требует безусловного подчинения всем его многочисленным постановлениям. А отсюда проистекает и слепота веры. В мухаммеданине нет критического отношения к требованиям религии и проверки их; подавленный постановлениями её, он не различает чисто религиозного от житейского и бытового. Поклонение единому Богу, сложные омовения и истребление неверных для мухаммедан – дела одного порядка. Для него на всё есть предписание воли Божией, о которых он должен не рассуждать, а которым должен слепо подчиняться. Но что такое слепота веры, как не смешение временного, обыденного, не имеющего отношения к религии, с вечным и неизменным, что служит содержанием религии? Не по причине чего-либо иного, а именно вследствие этого смешения развивается в мухаммеданах и фанатизм, и приверженность к известного только рода устоям жизни и другие ненормальности, как последствия их слепого отношения к вере. Опять, как видим, Л. Толстой был вполне прав, когда упрекнул мухаммедан в “слепоте веры”. И мухаммеданам следует не оправдываться и защищаться от этого справедливого упрёка, а нужно исследовать причины своего ослепления и позаботиться об исправлении этого недостатка религиозной жизни» (Там же. С. 31 – 32, 35 - 36).

 5) <О “путешествии Мухаммеда на небо”>. 

    Во все времена все мухаммедане смотрели на это событие, как на событие чрезвычайной важности, как на фундамент ислама. Составитель письма называет это событие “фундаментом обвинений, предъявляемых к исламу его противниками”. И чтобы отделаться от этого “фундамента обвинения”, он начинает сглаживать то великое значение, какое придают “путешествию Мухаммеда на небо” мухаммедане. Это выражается в неправильном изложении и освещении этого события.

    Вопреки общераспространённому и самому сильному мнению о нём, как действительном событии, составитель письма называет его сном.  …Составитель письма намеренно опускает существенный в этом отношении стих Корана, положительно не допускающий мысли о путешествиях Мухаммеда на небо как видения во сне. Этот стих читается так: “Хвала тому, кто в некоторую ночь содействовал рабу своему совершить путь от запретной мечети к отдалённой мечети, которой окрестности мы благословили для того, чтобы показать ему некоторые из наших знамений” (Кор., 17,I).
    <…>
    В авторитетном среди мухаммедан толковании на Коран Фахр-ер-Рази это событие налагается подробно и при том в том смысле, что Мухаммед путешествовал на небо в теле, а не духом только во время сна (т. 5, с. 541).

    Мухаммедане так всегда и понимали путешествие Мухаммеда на небо. В рассказах об этом событии согласно с Кораном передаётся, что Мухаммед, прежде чем проникнуть на небо, был в Иерусалимском храме и осматривал его. Перед путешествием Мухаммеда на небо, рассказывается также, он спал с молодою женою Айшою; но ангел Гавриил разбудил его и даже при этом задел крылом своим стоявший рядом с постелью кувшин с водою. Впрочем, вода не вылилась из кувшина. Мухаммед успел вернуться с неба и удержать кувшин от падения. Во время возвращения с неба он, по словам преданий, пил воду, которую выпросил у купцов, сопровождавших торговый караван.

    Всё это такие события, которые исключают всякую возможность совершения этого события в духовном смысле.

    Далее, по словам автора письма, “Мухаммед не хотел из своего летания на небо делать какого-то чуда, ниспосланного от Бога, а просто рассказывал об этом сне”. И это неправда. <…> Мухаммеданские предания, основывающиеся на словах самого Мухаммеда, рассматривают его “путешествие” как великое чудо. И это сделано было не вопреки Мухаммеду, а сообразно его желанию. Как о чуде, сам Мухаммед рассказывал об этом событии своим последователям после мнимого возвращения с неба. Его слушали: одни соглашались с ним, другие отказывались верить; а некоторые даже поставили его в тупик своим требованием описать Иерусалимский храм. <…> Неверующие в него, как пророка, неоднократно и настойчиво требовали от него чуда (Кор. 6, 37). Лишь в случае совершения Мухаммедом чуда они могли признать его за пророка. И вот, как бы в ответ на эти запросы, в Коране появляется извещение о том, что чудо совершилось: “Хвала Тому, кто в некоторую ночь содействовал рабу своему совершить путь от запретной мечети, которой окрестности мы благословили для того, чтобы показать ему некоторые из наших знамений” (Кор., 17.1).

     <…> В интересах Мухаммеда было доказывать, что его ночное путешествие на небо – чудо. Он так и поступает. Так поняли это событие и последователи Мухаммеда и всегда приводили и приводят его как одно из сильнейших доказательств пророческого достоинства Мухаммеда.
    <…>
    В данном случае выход для мухаммедан один: они должны или совсем отказаться от веры в путешествия Мухаммеда на небо, и тогда Мухаммед должен явиться в сознании их лжецом, утверждающим то, чего не было в действительности; или же должны верить в его путешествие на небо во всей полноте, т.е. так, как учил об этом событии сам Мухаммед. Но тогда они вынуждаются признавать все очевидные нелепости и внутренние противоречия, которые заключаются в мухаммеданских рассказах о путешествии Мухаммеда на небо» (Там же. С. 37 - 42).
 
    Наконец, разобрав несуразицы и враньё анализируемого письма к Толстому, Я.Д. Коблов делает важный для нас общий вывод:

     «Ни кто иной, как только мухаммеданин, мог написать такое пристрастное письмо о своей религии, противоречащее действительному положению дела. Мухаммедане для ознакомления иноверцев с их религией привыкли говорить и писать, что только им заблагорассудится. Пользуясь тем, что их религия в обществе малоизвестна, они без стеснения дают ей такое освещение, какое им желательно. Переписка с Л. Толстым вполне подтверждает это.
 
    Напрасно мухаммедане представляют в привлекательном виде то, что на самом деле непривлекательно. Как бы они ни ухищрялись в изображении привлекательных черт ислама, развитое сознание и чувство правды и добра никогда не будут на стороне их. Только среди некультурных людей, какими были, например, арабы в период Мухаммеда, ислам может ещё иметь  успех – да и то временный» (Там же. С. 42. Выделение наше. – Р.А.).

    Мы видим, что, хотя автор и пытается на протяжении всей своей статьи держаться отстранённо в отношении как «веры мухаммедан», так и «веры Толстого», но здравый смысл и религиозное чувство просто заставляют его признать христианскую проповедь Льва Николаевича несовместимой не только с тайным исповеданием ислама, но и со всякими симпатиями к нему как к вероучению и метафизически, и, в особенности, нравственно низшему, примитивнейшему, нежели евангельское учение Христа.

    В заключительной главе мы скажем, отчего этот вывод явился неизбежным даже для адепта церковного учения. Теперь же – поговорим ещё об одной фальсификации, имеющей распространение в лже-толстоведческой литературе.


    ===============================================


   Глава шестая. «СЧИТАЙТЕ МЕНЯ ДОБРЫМ МАГОМЕТАНИНОМ…»

    Презентовав читателю как «путь к исламу» едва ли не всю биографию Л.Н. Толстого, Кямилев и Маркус «подводят итоги».

    Один из «итогов» заключается в том, что, по мнению авторов, Толстой участвовал в общем с мусульманами «духовном пробуждении на рубеже 19-20 веков, как внутри России, так и далеко за её пределами».

    Иначе говоря, Кямилев и Маркус настаивают, что, начиная со времени своего мировоззренческого кризиса рубежа 1870 - 1880-х гг. Толстой был озабочен как мировыми судьбами ислама, так и лично своей судьбой во Аллахе и рефлексировал по поводу того и другого.

    В «доказательство» своего вывода они цитируют ОДИН источник, письмо Толстого – цитируют, произвольно, вырывая из контекста лишь «нужное», и, разумеется, не называя ни адресата письма, ни даты его написания.

   Это письмо Л.Н. Толстого своей родственнице, двоюродной тётке Александре Андреевне Толстой (1817 - 1904), датирующееся приблизительно 22-23 апреля 1884 года. Чтобы читатель мог понять, НАСКОЛЬКО явно подтасованы Кямилевым и Маркусом их выводы, позволим себе процитировать значительную его часть.

    «Вы говорите, что я учительствую. Милый друг, это ужасная неправда. Я считаю, что нет человека убеждённого, верующего, менее склонного к учительству и менее учительствующего, чем я. <…> Что мне делать, когда у меня спрашивают, во что я верю? Скрывать свою веру? Скрывать потому, что моя вера несогласна с царствующей верой, потому что мне неприятно, тяжело и опасно высказывать её? Ясно, что я обязан сказать, во что я верю <…>. Я это самое и сделал. Теперь вы говорите, что я учительствую. Это несправедливо. Весь смысл моих писаний тот, что я высказываю свою, свою личную веру и не только не говорю, что помимо моей веры нет спасения, но признаю, что всякая вера хороша, если она искренна, и непременно соединяет нас в делах любви. Я говорю только то, чему я верю и чему не верю и почему не верю. -- Я часто удивляюсь раздражению, которое вызывает моё исповедание веры. Почему протестантизм, унитарьянство, магометанство не вызывают такого раздражения? <…>
      Раздражение же против меня особенно жестоко. Вы вникните немножко в мою жизнь. Все прежние радости моей жизни, я всех их лишился. Всякие утехи жизни – богатства, почестей, славы, всего этого у меня нет. Друзья мои, семейные даже, отворачиваются от меня. Одни – либералы и естетики считают меня сумасшедшим или слабоумным вроде Гоголя, другие – революционеры, радикалы считают меня мистиком, болтуном; правительственные люди считают меня зловредным революционером; православные считают меня диаволом. -- Признаюсь, что это тяжело мне, не потому, что стыдно, а тяжело то, что нарушается то, что составляет главную цель и счастье моей жизни – любовное общение с людьми: оно труднее, когда всякий налетает на тебя с злобой и упрёком. И потому, пожалуйста, смотрите на меня, как на доброго магометанина, тогда всё будет прекрасно» (63: № 291. Выделения жирным шрифтом – наши, курсивом -- Л.Н. Толстого. – Р.А.).

    Вот на основании этого письма, и в особенности заключительных строк процитированного нами отрывка из него, Кямилев и Маркус и делают вывод о происламских симпатиях и рефлексиях Льва Николаевича.

    Посмотрим, однако, каковы были настоящие его симпатии.

    Для этого необходимо выяснить некоторые обстоятельства, которые затрагивает Толстой в письме. Каким соображениям А.А. Толстой они служат ответом? Быть может, Толстой проповедал ей что-то исламское?

    Отнюдь. Александра Андреевна, упрекая Толстого в «учительстве», имела в виду, в числе прочего, ставшее ей известным его сочинение «В чём моя вера?», где Львом Николаевичем критикуется церковное учение и излагается суть открывшегося ему христианского понимания жизни, а об исламе – нет и речи.

    Считала ли А.А. Толстая Льва Николаевича – исповедником ислама? Тоже нет. Заглянув, к примеру, в её письмо Толстому от 25 февраля 1882 г., мы прочтём там следующее:

    «…Никогда не говорите и не думайте, что мы служим не одному Богу. Христос один, и вы и я любим Его» (Л.Н. Толстой и А.А. Толстая. Переписка (1857 - 1903). М., 2011. С. 402).

    Итак, в 1882 году Толстой для его двоюродной тётки, убеждённой православной по вероисповеданию, – отнюдь не мусульманин, а только заблуждающийся, впавший в какую-то непонятную для неё ересь, единоверец-христианин.

    И на этого христианина, полагает А.А. Толстая, можно ещё, с Божьей помощью, повлиять, дабы воротить во всей полноте в церковно-православную веру – если судить по её же письму от 19 апреля 1884 года – тому письму, на которое отвечает Толстой в цитированном нами отрывке.

    «…Что за дикая мысль вошла в вашу умную, но неразумную голову. Чтоб я стала вас обращать… -- Станете вы слушать мой писк из-под лавки с высоты вашей кафедры. Да, я часто не пишу, а кричу за вас перед кем следует, -- но это другое дело. Он понимает все побуждения души и знает, чего я за вас прошу и чего опасаюсь, а вы покамест с этим согласиться не можете. Стало быть, толчок должен прийти свыше… Речь идёт не об Православии, а единственно об искажении истины. Страшно подумать, что вы можете соблазнить одного из малых сих. Вот моя заноза на ваш счёт, и она болит и колет меня беспрестанно. <…> Что вы хотите? Как я ни верчусь, но ваше здание всё представляется мне в виде Вавилонской башни с основою людской, адской гордости» (Там же. С. 407).

    Вот, теперь многое можно прояснить и восстановить настоящие смыслы письма Толстого. Итак:

    Первое. А.А. Толстая знакомится с писаниями Л.Н. Толстого, в которых он, отрицая открывшуюся ему ложь церковного учения, проповедует выяснившееся ему в ходе исследования евангелий во всех его значении и силе учение Христа;

    Второе. Для А.А. Толстой единственным христианством является православие, толстовская же проповедь воспринимается ею как еретическая, как заблуждение;

    Третье. В связи с этим А.А. Толстая стремится оказать на Толстого религиозное влияние, ибо беспокоится, что, как ей представляется, лжеучение Толстого основано только на гордости ума, но при этом соблазнительно для простого народа и может поставить Толстого в положение ересиарха, основателя секты, отманив и других от православной церкви.

    Четвёртое. Отвечая А.А. Толстой, Лев Николаевич отрицает приписанные ему намерения прозелитизма, учительства «с высоты кафедры». И далее – сетует, что исповедание им ЕГО ВЕРЫ вызывает общее раздражение в среде церковно-православных, тогда как исповедания ДРУГИХ ВЕР, В ТОМ ЧИСЛЕ МАГОМЕТАНСТВА, такового раздражения не вызывает.

   Пятое. Таким образом, в письме чётко сказано: ВЕРА ТОЛСТОГО – НЕ МАГОМЕТАНСТВО, не ислам. Вера его – христова вера любви, для адепта которой, и для Толстого в том числе, главное – «любовное общение с людьми», независимо от их вероисповедания. А раздражение окружающих в ответ на попытки Толстого исповедовать Христа не с позиций церковной догматики – нарушает любовь.

    Шестое. Но ни Александра Андреевна Толстая, ни прочие, искренне верующие в учение православия, бывшие единоверцы Толстого не способны преодолеть «барьера» неприязни и отторжения того, что представляется им ересью в его проповедании.

    В то же время они готовы, как и пишет об этом Толстой, без раздражения выслушать исповедание веры католика, протестанта и даже мусульманина – ибо для них верования эти не ереси, не извращения истины милого им церковного православного учения, а просто – другие веры.

     Вот почему Толстой и предлагает любимой своей двоюродной тётушке раз и навсегда вынуть из сердца мучающую её «занозу», и не считать Толстого исказителем «истины», еретиком, бунтарём среди христиан, а лучше уж, как меньшее из двух зол, – считать его просто человеком, сменившим христианство на другое, официально признаваемое, вероисповедание, смотреть на него, «как на доброго магометанина».

    Наш вывод может быть подкреплён и тем фактом, что такая просьба Толстого к тётке в его письмах 1884 г.  – не единственная и не первая, если иметь в виду не текст, но смысл. В предыдущем анализированному нами письме А.А. Толстой от 17 апреля 1884 г. Лев Николаевич просит свою адресатку (собственно, на эту его просьбу и отвечает А.А. Толстая в вышеприведённом отрывке письма от 19 апреля 1884 г.):

    «Только, пожалуйста, не обращайте меня в христианскую веру. Я думаю, у вас много друзей новообращённых или оглашённых, причислите меня к ним по-старому» (63: № 212).

    Лишь по внешности может показаться, что эта просьба различается от «смотрите на меня как на доброго магометанина», но по существу – она о том же: Толстой умоляет тётку не «атаковать» криками его нового религиозного миросозерцания, не «обличать», не проповедовать церковной веры – то есть не поступать с ним так, как поступает церковно-верующий с впавшим в ересь или миссионер с иноверцем, уже поколебленным в своей вере и могущем быть переманенным в веру миссионера. Он – не то и не другое, он – то, что тётушке с её церковно-православной зашоренностью мозгов всё равно не понять… Поэтому он предлагает ей смотреть на него либо как на стойкого в иной, но официальной вере (не ереси, ибо для А.А. Толстой это представляется наиболее страшным!) верующего, например, магометанина, либо (что в данном контексте одно и то же) – как на верующего христианина, не принявшего церковного крещения.

    Таким образом, всё процитированное Кямилевым и Маркусом письмо Толстого имеет смысл совершенно обратный той трактовке, из которой исходят авторы, иллюстрируя свой вывод о некоем «единстве» Толстого с исламским миром.

                *****

     Продолжим рассмотрение «выводов» Кямилева и Маркуса. Они признают, что «писатель не принял Ислам открыто и ясно, не имел мусульманской практики». Тем самым читатель как бы подводится лукавством недоговаривающих свою мысль авторов к выводу, что Толстой принял ислам ТАЙНО. В «доказательство» они берут… то, что не состоялось общение писателя со священниками и духовниками (в частности, старцем Варсонофием)в последние дни его жизни!

     Но связать это с выдуманными исламскими настроениями Толстого можно бы было лишь в том случае, если бы САМ ТОЛСТОЙ ЛИЧНО распорядился бы не допускать к нему священников и духовников. Но этого – не было. Попытки прибывших в Астапово игумена Оптиной пустыни Варсонофия и иеродиакона Пантелеймона проникнуть в комнату в доме И.И. Озолина, где находился Л.Н. Толстой, предпринимались ими 5-6 ноября 1910 г., т.е. в последние два дня жизни Льва Николаевича, когда его состояние резко ухудшилось, и доктора и члены семьи Толстого сошлись в мысли, что визит навязчивых попов только усугубит состояние больного. А.Л. Толстая, младшая дочь Льва Николаевича, категорически отказалась допустить Варсонофия и Пантелеймона к отцу (Гусев Н.Н. Летопись – 2. С. 836). 6 ноября вице-директор департамента полиции Харламов сообщал в телеграмме товарищу министра внутренних дел генерал-лейтенанту Курлову, что «вся семья <Л.Н. Толстого> решительно не находит возможным допустить к больному монахов, опасаясь волнением ускорить развязку» (Мейлах Б.С. Уход и смерть Льва Толстого. М. – Л., 1960. С. 299). А сам «старец» Варсонофий жаловался в телеграмме епископу Вениамину, что «доктора никого не допускают» (Там же).

    Воли Толстого в судьбе «астаповской миссии» к нему православных – не было. Да и будь он в лучшем состоянии здоровья – «миссия» не завершилась бы иначе. Ведь однозначность решения членов семьи была связана и с уважением известного им мнения самого Толстого в отношении церкви православных. Многократно он выражал его и в устных разговорах, и в своих писаниях, и в личном Дневнике. Так, 22 января 1909 г., после встречи и беседы с тульским архиепископом Парфением, Толстой оставил в Дневнике следующую запись: «Вчера был архиерей, я говорил с ним по душе, но слишком осторожно, не высказал всего греха его дела. А надо было. <…> Он, очевидно, желал обратить меня, если не обратить, то уничтожить, уменьшить моё, по их – зловредное влияние на веру и церковь. Особенно неприятно, что он просил дать ему знать, когда я буду умирать. Как бы не придумали они чего-нибудь такого, чтобы уверить людей, что я «покаялся» перед смертью. И потому заявляю, кажется повторяю, что возвратиться к церкви, причаститься перед смертью я так же не могу, как не могу перед смертю говорить похабные слова или смотреть похабные картинки, и потому всё, что будут говорить о моём предсмертном покаянии и причащении – ложь. Говорю это потому, что, если есть люди, для которых по их религиозному пониманию причащение есть некоторый религиозный акт, т.е. проявление стремления к Богу, для меня всякое такое внешнее действие, как причастие, было бы отречением от души, от добра, от учения Христа, от Бога. Повторяю при этом случае и то, что похоронить меня прошу также без так называемого богослужения, а зарыть тело в землю, чтобы оно не воняло» (57: 16 - 17. Выделение курсивом – Л.Н. Толстого, жирным шрифтом – наше. – Р.А.).

     Без сомнения, перед нами кредо, которого Лев Николаевич держался до последнего дня своего земного бытия – кредо свободного, нецерковного христианина, но не мусульманина!
            
                ****

    Впрочем, даже и в этом апофеозе фальсификации одно из суждений С. Кямилева и Д. Маркуса нам представляется справедливым и ценным: «На сайте московского музея Толстого уже в наши дни можно прочитать, что ныне учение Толстого вовсе не отталкивает, но наоборот, помогает прийти к церкви – это уж полный абсурд и, увы, яркая примета нашего времени, когда чиновники в России хотели бы примирить “красное и белое”».

    (Добавим от себя: не одни чиновники посмертно «мирят» Льва с православием, но и сами многие пишущие о нём православные интеллигенты, не говоря уж о пишущих и проповедающих попах. Выше мы привели аргумент против таких спекуляций).

    Но -- увы! -- далее у Кямилева и Маркуса тут же открывается новая фаза бреда: они приводят одну из – как они утверждают -- ”исламские страниц” в биографии Л.Н. Толстого, «острота и ценность которых не утрачены по сей день». Для авторов эта «страница» -- подтверждение того, что Толстой жил и умер «ханифом-единобожником», то есть богоискателем в исламе.

    Что же это за «исламская страница» в жизни писателя и христианского мыслителя?

    Имеется в виду ответ Толстого на письмо к нему некоей Елены Ефимовны Векиловой, написанный им 13-16 марта 1909 г.

    Е.Е. Векилова была русской, вышедшей замуж за мусульманина. В своём письме Толстому от 2 марта 1909 г. Она сообщала, что её два сына, учащиеся в Петербурге и Москве, просят у неё разрешения перейти из православной веры в магометанскую. «Причина, побудившая их, -- поясняет Векилова, -- не имеет жизненной подкладки … а только одно желание прийти на помощь этому тёмному татарскому народу толкает их на этот шаг; а слиться с ним, войти в его среду мешает религия» (79: 120. Выделения наши. – Р.А.).

    И далее Векилова просит мнения и совета Льва Николаевича. Вот выдержки из его ответного письма (жирным шрифтом выделен отрывок, процитированный Кямилевым и Маркусом в их статье):

    «Не могу не одобрить желания ваших сыновей содействовать просвещению татарского народа.
    Что касается до самого предпочтения магометанства православию и в особенности по тем благородным мотивам, которые выставляют ваши сыновья, я могу только всей душой сочувствовать такому переходу. Как ни странно это сказать, для меня, ставящего выше всего христианские идеалы и христианское учение в его истинном смысле, для меня не может быть никакого сомнения в том, что магометанство по своим внешним формам стоит выше церковного православия. Так что если человеку поставлено только два выбора: держаться церковного православия или магометанства, то для всякого разумного человека не может быть сомнения в выборе и всякий предпочтёт магометанство с признанием одного догмата единого Бога и его пророка, вместо того сложного и непонятного богословия – троицы, искупления, таинств, богородицы, святых и их изображений и сложных богослужений. Оно и не могло быть иначе, <…> уже по одному тому, что магометанство возникло на 600 лет позднее христианства.
    …Извращения истины, чем дольше исповедовались религии, тем всё больше и больше нарастали на открытую основателями истину и затемняли её. И потому в самых древних религиях больше всего чудесного и всякого рода суеверий, скрывающих истину <…>.
    И потому магометанство находится в самых выгодных в этом отношении условиях. Ему стоит только откинуть всё неестественное, внешнее в своём вероучении и в основу поставить основное религиозно-нравственное учение Магомета, и оно естественно сольётся с основами всех больших религий и в особенности с христианским учением, которое оно признаёт истиной.
    Пишу вам так длинно потому, что думаю, что вы сообщите мои мысли вашим сыновьям и что мысли эти могут им пригодиться в исполнении их прекрасного намерения» (79: № 131. Выделения курсивом наши. – Р.А.).

     Как видим, авторы, в своём стремлении «доказать» недоказуемое и невозможное, прибегли здесь к тому же приёму, что и в случае с перепиской Льва Николаевича с А.А. Толстой от 1884 г.: текст источника цитируется и интерпретируется некорректно, с вырыванием отрывка из общего смыслового контекста переписки.

    А контекст-то – противоречит их «аргументам»!

    Первое. Е.Е. Векилова сообщает о желании её сыновей не «принять ислам», а – содействовать просвещению татар, для чего им необходимо успешно инкультурироваться в татарскую социокультурную общность, для чего, в свою очередь, необходимым становится принятие одной с татарами веры – ислама. Толстой начитает своё ответное письмо с того, что одобряет именно просветительскую инициативу сыновей Е.Е. Векиловой, а отнюдь не принятие ими ислама.

   Второе. О принятии же ислама сыновьями Е.Е. Векиловой Толстой отзывается хоть и одобрительно (имея в виду их мотивы), но явно не по причине каких-то своих симпатий к исламу. Напротив того, он определённо заявляет, что ВЫШЕ ВСЕГО СТАВИТ ХРИСТИАНСКИЕ ИДЕАЛЫ И ХРИСТИАНСКОНЕ УЧЕНИЕ, как он его понимает.

    То есть: христианство для Льва Николаевича не равнозначно церковному православию, и, отринув, как известно, на рубеже 1870 – 1880-х гг. именно церковное православие, Толстой выбрал для себя отнюдь не переход в ислам или иную, отличную от православной, религию, а тяжёлый, напряжённый труд самостоятельного постижения по евангелиям – учения Христа в его истинном, неперетолкованном богословием, значении, а по другим книгам – мудрости других вероисповеданий, которые, как верил и понимал Лев Николаевич, в своих основах все сходятся с христианством и друг с другом, ибо все имеют источником – открытое от Бога людям учение о доброй и разумной жизни.

    Третье. Но Толстой понимал, что мало кто способен и готов пройти за ним этот же путь, как и признать, отбросив внушённое с детства ложными религиозными учителями, те истины высшего религиозного жизнепонимания (наилучшим выражением которого Лев Николаевич считал христианство), которым последовал сам с начала своего религиозного пробуждения. Он понимал, что не только татары, но и сыновья Векиловой не готовы к этому.

    Вот почему Лев Николаевич (опять же, памятуя о благородстве мотивов сыновей Векиловой) одобрял тот выбор, который ОНИ могли сделать: между тем, чтобы отказаться от своего замысла, но остаться церковно-православными, и тем, чтобы, по необходимости перейдя в ислам, осуществить его.

    По мнению Толстого, сыновья Векиловой при этом всё-таки выбирают «из двух зол меньшее»: исполняют свой просветительский замысел, и при этом переходят из более древней и замусоренной суевериями и ложью религии в более молодую и менее извращённую.

   То есть: для Толстого исторический ислам – отнюдь не вместилище истины в сравнении с православием, а только меньшее извращение единой для всех религий божеской истины.

   Четвёртое. И так как высшее, всемирно-божеское, жизнепонимание имеет лучшим своим выражением учение Христа в его настоящем, евангельском, без церковных перетолкований, виде, то верным направлением очищения ислама от того, что сделало его тем, что он есть, является, по мнению Толстого, его самоуничтожение как самобытной религии, слияние с христианством и «с основами всех больших религий», которые (как полагает Толстой) выражены в «религиозно-нравственном учении Магомета».

    Сыновья Векиловой, считает Лев Николаевич, могут, как просветители, послужить этому созидательному делу уничтожения исторического, самобытного ислама во имя религиозного единения человечества как сынов общего отца – Бога.

   Итак, мы видим, что и в данном случае авторы разобранной нами статьи прибегают к подлогу: меняют трактовку цитируемого ими источника вплоть до противоположной.

    Таким образом, Толстой, на протяжении своей жизни прошедший путь от формальной церковности и фактического безверия к обретению истинной Христовой веры и свободному (внецерковному) исповеданию учения Христа, к пониманию единства нравственных основ всех великих религий мира и необходимости религиозного единения человечества на этих основах – не подаёт НИКАКИХ надежд мифотворцам, желающим представить его жизненный путь как «богоискание болярина Льва во исламе».


    =============================================


    Глава седьмая. КАК ЛЕВ ТОЛСТОЙ АЛЛАХУ МОЛИЛСЯ И НА КАВКАЗ СТРЕМИЛСЯ...

    Мы завершили разбор элементов лжетолстоведческого мифа об «исламском Толстом» на материале одной из публикаций на эту тему. Ещё раз повторим, что разобрать в мелочах все составляющие этого мифа – не задача нашего исследования. Нам будет достаточно, если то немногое, что мы сумели здесь аргументировано опровергнуть, «потянет за собой» к полному обрушению в читательском сознании и все сопутствующие спекуляции мифотворцев.

    С этих позиций проанализируем выкладки уже упоминавшегося нами в одной из предшествующих глав автора нескольких популярных статей и даже интернет-видеофильмов – Марьям Вахидовой. Возьмём для примера только две её публикации (в прочих многие основные идеи, а в значительной мере и тексты, просто повторены) – статью «”Верую во единого всемогущего”, или Лев Толстой и Кунта Ходжи Кишиев» (http://www.proza.ru/2010/01/27/1190) и «С верой в совершенствование»
    В числе прочего Вахидова в своих публикациях утверждает следующее:
 
    -- Толстой – не русский дворянин, а чеченец, ненавидящий русских и всё русское. «Подтверждения» этого – неполучение молодым Толстым в годы военной службы на Кавказе запрошенных им документов, подтверждающих его дворянское происхождение, утрата в семье портретов матери, взгляд на русских глазами ненавидящих чеченцев в «Хаджи-Мурате» и т.п.

     Эту часть мифотворчества Вахидовой – неинтересно и опровергать. Происхождение Толстого из русских дворян – вне сомнений, а гениальные художественные приёмы «Хаджи-Мурата» лишь делают честь автору данной повести, вводя в смущение разве что особо невежественных людей, не владеющих знаниями о писательских приёмах даже на уровне средней школы, но зато склонных находить «русофобство» там, где уж очень хочется, но где его не было и нет.

    -- В период службы на Северном Кавказе Толстой, с помощью «кунака» Садо Мисербиева якобы тайно принял ислам, чтобы жениться на полюбившейся ему девушке, вскоре навсегда бросив её с двумя родившимися от него дочерьми.

     Вот об этой гадости – уже чуть подробнее…

     Здесь Вахидова ссылается на «Царапины на осколках» -- давнюю работу чеченского ПУБЛИЦИСТА, некоего Султана Яшуркаева, взявшего себе псевдоним Юнус Сэшил. Прочитать её можно, например, здесь: ----- (ссылку при публикации удаляю, так как в РФ этот сайт блокируется интернет-цензурой как «экстремистский»).

    Свою книжку «Юнус Сэшил» посвятил событиям 1994 – 95 гг., т.н. «первой чеченской войне», -- разумеется, увиденной с мировоззренческих позиций чеченца. Но среди лирических отступлений автора от основной темы имеется рассказ о случайно увиденной им ещё «в советские годы», «когда Советский Союз сбил корейский “Боинг”», очень пожилой женщине, в которой собеседник «Юнуса», тоже старик, поэт Магомед Сулаев (1920 - 1992) опознал… правнучку Л.Н. Толстого. И «по большому секрету» поэт рассказал легенду о том, как Толстой якобы, тайно от военного начальства, произнёс свидетельство принятия исламской веры и прошёл обряд обрезания, дабы жениться на чеченке Зазе. Помогал ему друг-чеченец Садо Мисербиев.

    «На сомнения по поводу услышанного собеседник сказал, что эта история известна и “наверху”, но там не желают, чтобы она получила огласку».

    Что тут можно сказать? Дело даже не в том, что, кроме самой этой «легенды», мы не имеем никаких источников, могущих подтвердить хоть что-то из неё, кроме хрестоматийного, общеизвестного факта дружбы Толстого с чеченцем Садо. Главное – в тех признаках, которые характеризуют рассказ «Юнуса Сэшила» как вполне типичный образчик устной народной фантазии:

    1. Крайняя затруднённость всякой проверки. Судя по упоминанию о сбитом СССР «Боинге», автор узнал пересказываемую им легенду ещё в далёком 1983 году. Старушка с той поры – наверняка умерла. Умер в 1992 году и рассказчик, на которого ссылается «Юнус».

    2. Обстановка таинственности, сенсационность.

    3. Элемент концепции «заговора»: некто «наверху» всё знает о принятии Толстым ислама, но рассказать всем -- не хочет…

    Наконец, 4. Подчёркнутая детализация (вплоть до подробностей сватания, указания количества капелек крови, вытекших при обрезании Толстого, судьбы родившейся от Зазы дочки и пр.) – обычный приём, служащий тому, чтобы внушить слушателю «истории» иллюзию её достоверности.

     Это ли не свидетельство неуважения М. Вахидовой ни к своим читателям, которых она держит за явных дураков, ни к персоналии, о которой она пишет своё враньё?

    Идём далее… Наконец, М. Вахидова настаивает на том, что:

    -- Всю жизнь Толстой оставался тайным адептом ислама, что выразилось в ряде его бытовых привычек, а в особенности – в привычке уединяться для молитвы в лесу и молиться босиком, как мусульманин. Похоронен он был, в соответствии с выраженной им волей, не как православный, а по мусульманскому обычаю.

    И вот на этих утверждениях М. Вахидовой мы и остановимся особенно подробно, как на образчике её мифотворчества.

    Сначала – дадим слово самой шахидке от толстоведения. Ниже -- отрывки из названных нами в начале данной главы двух статей М. Вахидовой, содержащие её основную «аргументацию»:

   Отрывок 1:

   «3 сентября (1852). Толстой пишет в дневнике: «…Влечение души есть: добро ближним. Влечение плоти есть: добро личное. В таинственной связи души и тела заключается разгадка противоречащих стремлений. Я, должно быть, недоспал и, придя с ученья, был очень не в духе. Употреблю все время, которое принужден буду остаться здесь, на то, чтобы быть лучше и приготовить себя к той жизни, которую я избрал».
     О чём речь? Если бы военные ученья наводили на такие философские и высоконравственные размышления, то армия любой страны была бы идеальной! А Толстой не просто в армии, он находится на войне, начавшейся задолго до рождения А. Пушкина и продолжающейся после смерти Лермонтова! Война уродует психику военных, она не делает их духовными. О каком учении говорит Толстой? Об учении святого Кунта-Хаджи Кишиева! Молодой граф вернулся с очередной проповеди человека, призванного спасти свой народ, беспощадно уничтожаемый в перманентной войне!  … Толстой <…>  совершая зикр <молитва прославления Аллаха в суфизме. – Р.А.> вместе со своими друзьями из Старого Юрта, переживал эти моменты высокого религиозного экстаза».

 Отрывок 2:

    «…Он <Толстой> будет молиться с этих пор (1852), начиная не с "Отче наш", а со слов: "Верую во единого Всемогущего и Доброго Бога, в бессмертие души и в вечное возмездие по делам нашим, желаю веровать в религию отцов моих и уважаю ее..."
    Воспитанный с детства в религиозной семье в православном государстве, крещенный в церкви молодой человек, казалось бы, должен был утверждать в молитве своей: "Верую в ... Бога...., верую в религию отцов..." В словах "желаю веровать" и "уважаю её" заложен скрытый спор Толстого с теми, кто усмотрит в "его молитве" кощунственные или странные слова. Похоже, Лев Толстой знал, с кем или с чем ему придется столкнуться, отстаивая своё право на свободу совести».

Отрывок 3:

    «Он вернётся в Россию не только известным русским писателем, "прекрасной надеждой нашей литературы", - как скажет Н.Г. Чернышевский, но в первую очередь это будет ученик Кунта-Хаджи Кишиева, последователь его Учения, которое на русской почве сузится до учения Непротивления злу насилием, одного из направлений духовного пути Учителя».

    Пока достаточно. Теперь – правда.

    Комментарий по отрывкам 1-3.

    В одной из предшествующих глав мы уже разобрали миф об «ученичестве» Л.Н. Толстого у шейха-суфия Кунта-Хаджи Кишиева. Повторяться не будем. Лев Николаевич НЕ встречался с ним, и НЕ был его «мюридом» (как называет Толстого М. Вахидова), а его научение о неупотреблении насилия в сопротивлении злу имеет совершенно другие, христианские, а не суфийские источники и не только не «сужает» применение непротивления в сравнении с учением шейха, но делает его гораздо шире, не допуская исключений, «необходимого» насилия.

    Любопытнее здесь другое: обращение Вахидовой с источниками, «подгибание» их под заготовленные ею заранее «выводы».

    Процитировав запись Дневника Л.Н. Толстого от 3 сентября, Вахидова настаивает, что упоминаемое Толстым «ученье», на котором он побывал в этот день -- ни много ни мало как проповедь Кунта-Хаджи Кишиева, на которой-де молодой Лев не только присутствовал, но славил вместе с прочими мюридами Аллаха и пережил религиозный экстаз.

    Выясним на материале толстовского Дневника, так ли это.

    Вот, для сравнения, некоторые записи, начиная с 8 августа 1852 г., когда молодой Лев вернулся из поездки к месту несения службы, в станицу Старогладковская:

    7, 8 августа. Ученья, разговоры.
    9 августа. Был на ученьи.
    15 августа. Дурное утро. Был на ученьи, ездил верхом. Болтал с Алексеевым.
    24 августа. Был на охоте и на ученьи.
    25 августа. Два раза на ученьи.
    26 августа. Охота – 5 бекасов. Ученье.
     1 сентября. 2 раза на ученьи, охотился, убил бекаса, ничего не делал…
     2 сентября. Конное ученье (46: 137 - 141).

    Итак, мы видим, что Толстой на этих самых «ученьях» отнюдь не молится и не впадает в религиозный экстаз. Он перемежает их с охотами, приравнивая при этом к рутинному «ничегонеделанию», а на самих «ученьях» -- ездит верхом на коне и «болтает с Алексеевым».

    Кстати, раз уж речь зашла об Алексееве… Никита Петрович Алексеев был батарейным командиром Толстого, человеком премилым, но и не без странностей. Известно, что на одном из учений в артиллерийской бригаде лошадь отгрызла ему ухо. По рассказу М.А. Янжула, Никита Петрович был огромным противником пьянства, и Толстой не раз валял с ним в обеденное время дурака, делая вид, что собирается пить водку, Алексеев же с пресерьёзным видом убеждал Толстого не надираться и предлагал взамен водки конфеты (Русская старина. – 1900. – № 2. – С. 355).

    Никаких «святых» шейхов, проповедей и зикров!

    Другой случай произвольного толкования М. Вахидовой источника – с цитатой дневниковой записи Л.Н. Толстого от 14 ноября того же 1852 года. Шахидка в толстоведении трактует её как «доказательство» того, что 24-летний Толстой уже враждебно противопоставляет себя «своей», т.е. русской и православной, социокультурной общности, готовясь отстаивать свою «свободу совести» (читай: вероисповедание, т.е. веру Мохаммеда).

    Весьма «предусмотрительно» Вахидова не даёт в своих статьях точной ссылки на цитируемый источник, ибо – произвольно исказила текст цитаты. Сравните, вот как соответствующий отрывок выглядит на самом деле:
 
     «Составил краткую формулу своего верования:
    “Верую в единого, непостижимого, доброго Бога, в бессмертие души и в вечное возмездие за дела наши; не понимаю тайны троицы и рождения сына Божия, но уважаю и не отвергаю веру отцов моих”» (46, 149).

     Этот текст, в искажённом виде вынесенный Вахидовой в заголовок одной из её статей, похоже, презентуется ею как свидетельство некоего сближения Толстого с исламской шахадой – устным «символом веры». Автор даже называет его «молитвой Толстого». На деле же – это всего лишь признание молодого Льва в том, что он, как и многие из молодых образованных людей его поколения, не имеет прочной и неколебимой веры в догматы церковного учения, при этом оставаясь в «вере отцов», т.е. в православии, и уважая эту веру.

                *****
 
    И снова – слово М. Вахидовой.

 Отрывок 4:

    «Уверовав раз и навсегда в силу молитвы, Лев Толстой с тех самых пор и до конца своей жизни стоял на молитве целый час, и всегда босиком, как это изображено на портрете Репина. «Толстой босиком». А надо было бы: «Толстой на молитве»! 

    Отрывок 5:

    «Но не потому ли сам Толстой всегда уходил на молитву в лес? (Его домочадцы были православными.)
     А узнаём мы об этом не только из воспоминаний художника Репина, который дожидался Толстого перед лесом в течение часа, пока тот совершит свою молитву, и, не сдержавшись, сделал-таки набросок своей знаменитой картины, на которой Толстой изображен босиком.
    После очередной ссоры с мужем, накануне его окончательного ухода из Ясной Поляны, 14 октября, Софья Андреевна пишет ему: “И вот, Лёвочка, ты ходишь молиться на прогулке, помолясь, подумай хорошенько…” (Толстая А. Отец. С. 462). У Татьяны, старшей дочери писателя, читаем: “Проснувшись, он уходил в лес или в поле. По его словам, он ходил “на молитву”…” (Сухотина-Толстая Т.Л. Воспоминания. — М., 1976. С. 405). Как Толстой молился в лесу, мы видим на картине Репина. Так стоит на молитве только мусульманин».

    Комментарий к отрывкам 4 – 5.

    Чтобы разобраться в нагромождениях вахидовской лжи в этих отрывках, надо ответить на вопросы: какова была специфика отношения Толстого к молитве? какое значение он вкладывал в это понятие?

    Ведь, помимо словарно-энциклопедического (узуального) значения термина всегда возможна индивидуально-авторская (окказиональная) расшифровка его семантического наполнения.

    Вот словарные толкования термина:

    1) «Молитва — важная часть духовной жизни верующего человека, обращение человека к Богу, богам, святым, ангелам, духам, персонифицированным природным силам, вообще Высшему Существу или его посредникам, важнейшее проявление общественной и частной религиозной жизни в словесной либо мысленной форме, подразделяется на славословия, прошения и благодарения» (https://ru.wikipedia.org/wiki/).

    2) «МОЛИТВА, -ы, ж. 1. В религии: установленный канонический текст, произносимый при обращении к Богу, к святым. <…> 2. Моление, обращённое к Богу, к святым. <…> +Стоять на молитве – молиться, стоя перед иконами, образами (Ожегов С.И., Шведова Н.Ю. Толковый словарь русского языка. 4-е изд., доп. – М., 2005. – С. 362).

    Итак, для молитвы, в традиционном толковании этого термина, молящемуся необходимы, как минимум:

    1) Боги, святые, духи и пр. надмирные существа, которые могут слышать молитву и реагировать на неё.
    2) Иконы или аналогичные предметы культа.

    Теперь посмотрим, как представлял себе молитву Лев Николаевич.

    В его «Круге чтения» под 21 декабря мы находим следующее размышление: «Можно жить без молитвы только тогда, когда или страсти вполне завладевают человеком, или когда вся жизнь его есть служение Богу. Но для человека, борющегося со страстями и ещё далёкого от исполнения того, что он считает своим долгом, молитва есть необходимое условие жизни».

    И чем большее значение для человека приобретают борьба со страстями и исполнение высшего долга – тем важнейшее место занимает в духовной жизни такого человека молитва: «Человек постоянно растёт, изменяется, и потому должно изменяться и уясняться и его отношение к Богу. Должна изменяться и молитва» (Круг чтения. 25 февраля).

    О каком росте речь? Вот тут уже -- не обойтись без более пристального рассмотрения концепции трёх жизнепониманий, прекрасно изложенной Л.Н. Толстым в статье «Религия и нравственность» (1893) и трактате «Царство Божие внутри вас» (1890 - 1893).

    Проанализировав в «Религии и нравственности» различные определения религии, Лев Николаевич приходит к выводу, что сущность всякой религии состоит в ответе на вопросы: зачем я живу и каково моё отношение к окружающему меня бесконечному миру и первопричине его?

     На выражения этого отношения в различных вероучениях влияют, конечно, и этнографические, и исторические условия, и перетолкования, уродование учения последователями, но в сущности -- их не более трёх: 1) первобытное личное, 2) языческое общественное, или семейно-государственное и 3) христианское, всемирно-божеское. При этом, подчёркивает Толстой, второе, общественно-государственное, жизнепонимание есть «только расширение первого».

     Первое, низшее, жизнепонимание – это выражение отношения к жизни детей, нравственно-грубых людей и дикарей: они признают себя самодовлеющими существами, а смыслом своей жизни – благо личное. Такое жизнепонимание находит своё выражение как в языческих религиях, так и в низших формах исповедания буддизма (который Толстой именует «отрицательным язычеством»), ислама и др. т.н. «мировых» религий. Характеризующая черта молитв при этом отношении к жизни – ПРОСИТЕЛЬНОСТЬ: человек молит богов, святых о даровании земных благ и избавлении от страданий.

    Второму, языческому, семейно-государственному или общественному, жизнепониманию соответствует в индивидуальном развитии человека возраст возмужания. Человек, сознание которого пробудилось к этому, высшему чем первобытно-личное, жизнепониманию, признаёт значение своей жизни уже не в благе одной своей личности, а в благе известной совокупности личностей: семьи, рода, народа, «своей» церкви, «своего» государства, а в пределе – и всего человечества. Он готов жертвовать своим личным благом ради блага этих совокупностей. «Двигатель его жизни есть слава. Религия его состоит в возвеличении глав союзов: родоначальников, предков, государей и в поклонении богам – исключительным покровителям его семьи, его рода, народа, государства». Это отношение людей к миру исторически выразилось в общественно-патриархальных религиях: государственной религии Рима, иудаизме (как религии избранного народа), исламе (как религии межплеменного единения), религиях Китая и Японии, а также – и в церковно-государственных извращениях христианства, включая сюда греко-российское православие.

    Что же исполняет роль молитвы у людей такого жизнепонимания и адептов этих вероучений? На этом отношении человека к миру, указывает Толстой, зиждутся «все обряды поклонения предкам в Китае и Японии, поклонения императорам в Риме, вся многосложная еврейская обрядность <…>, все семейные, общественные церковно-христианские молебствия за благоденствие государства и за военные успехи».

    Наконец, третье, и высшее из открытых человечеству пониманий жизни – соответствующее в индивидуальной жизни человека возрасту опыта и мудрости – признаёт значение жизни человека уже не в достижении целей отдельной личности или совокупности таковых (вплоть до человечества), а исключительно в служении человеком «той Воле, которая произвела его и весь мир для достижения не своих целей, а целей этой воли». Для исполнения в мире воли Бога такой человек радостно жертвует не только своим личным, но и семейным, и общественным благом. Человек – посланник и работник Бога в мире; тело его – инструмент делания в мире Божьей работы, а вовсе не получения чувственных удовольствий или обслуживания интересов (экономических, военных и пр.) других людей.

    И это высшее жизнепонимание «получило своё полное и последнее выражение только в христианстве – в его истинном, неизвращённом значении».

    Какова же должна быть молитва христианина? Откроем ещё одно замечательное сочинение Льва Николаевича, которое он называл своим «катехизисом» – «Христианское учение» (1894 - 1896).

    «Для того, -- пишет здесь Толстой, -- чтобы больше и больше, яснее и яснее узнавать себя и помнить о том, кто такое человек, есть одно могущественное средство. Средство это есть молитва. <…>

    Для людей прежнего времени молитва была и теперь остаётся для большинства людей обращением при известных условиях, в известных местах, при известных действиях и словах – к Богу или богам для умилостивления их.

    Христианское учение не знает таких молитв, но учит тому, что молитва необходима не как средство избавления от мирских бедствий и приобретения мирских благ, а как средство укрепления человека в борьбе с грехами.

    Для борьбы с грехами человеку нужно понимать и помнить о своём положении в мире и при совершении каждого поступка оценивать его для того, чтобы не впасть в грех. Для того и другого нужна молитва».

    Христианин – не раб и жертва церковной лжи, а именно истинный, свободный христианин – признавая себя и ближних детьми по разуму и духу единого Отца, обращается с молитвами не к личному «Царю Небесному», «Аллаху» и под., а – к божественной основе собственного существа, Отцу в самом себе.

    Толстой представляет себе христианскую молитву двоякой: есть молитва временная («та, которая уясняет человеку его положение в мире») и молитва ежечасная («та, которая сопутствует каждому его поступку, представляя его на суд Богу, проверяя его») («Христианское учение», гл. 60).

    Вот как описывает Толстой христианскую молитву временную в «Круге чтения» (25 февраля):

    «Молитва состоит в том, чтобы, отрешившись от всего мирского, от всего, что может развлекать мои чувства <…>, вызвать в себе божеское начало. Самое лучшее для этого – то, чему учит Христос: войти одному в клеть и затвориться, то есть молиться в полном уединении, будет ли оно в клети, в лесу или в поле. Молитва – в том, чтобы, отрешившись от всего мирского, внешнего, вызвать в себе божественную часть своей души, перенестись в неё, посредством неё вступить в общение с тем, кого она есть частица, сознать себя рабом Бога и проверить свою душу, свои поступки, свои желания по требованиям не внешних условий мира, а этой божественной части души.
    И такая молитва бывает не праздное умиление и возбуждение, которое производят молитвы общественные с их пением, картинами, освещениями и проповедями, а такая молитва – помощь, укрепление, возвышение души. Такая молитва есть исповедь, поверка прежних и указание направления будущих поступков».
    Молитва же ежечасная воспомоществует человеку в его повседневной борьбе с сознанными как зло грехами, «напоминает человеку во все минуты его жизни, при всех поступках его, в чём его жизнь и благо». «Молитва ежечасная есть постоянное во время посланничества сознание посланником присутствия Пославшего» («Христианское учение», гл. 62).

    Вот что сказано о ежечасной христианской молитве в «Круге чтения»:

    «Молитесь ежечасно. Самая нужная и самая трудная молитва – это воспоминание среди движения жизни о своих обязанностях перед Богом и законом Его. Испугался, рассердился, смутился, увлёкся – вспомни, кто ты и что ты должен делать. В этом молитва. Это трудно сначала, но эту привычку можно выработать».

    Дневник Л.Н. Толстого начиная с 1880-х гг., оставил нам множество свидетельств, что он стремился выработать в себе такую привычку…

    Сопутствующим молитве для Толстого было общение – посредством чтения -- с мудрейшими людьми разных эпох, философскими и религиозными учителями человечества. Подчёркивая подкрепляющий силу молитвы характер такого чтения, Лев Николаевич назвал его как-то «причащением» (49: 68).

    Надо ли говорить, что при христианском жизнепонимании для всякого, пробудившегося к нему разумным сознанием, человека уже не существует раз и навсегда фиксированных и сакрализированных текстов молитв. В 1908 – 1909 гг.  Толстой составляет для себя в Дневнике несколько таких тексты молитв-выражений христианского жизнепонимания:

    «Благодарю тебя, Господи, за то, что открыл мне то, что можно жить Тобою. И не хочу и не могу жить другой жизнью» (Запись 14 мая 1908 г.).

    «Помоги мне быть в Тебе, с Тобою, Тобою» (1 января 1909 г.).

    «Хочется помощи от Бога. Понимать же Бога могу только любовью. Если люблю, то Он во мне и я в Нём. И потому буду любить всех, всегда, в мыслях, и в словах, и в поступках. Только в такой любви найду помощь от Бога» (7 февраля 1909 г.).

    «Отец мой, начало любви, помоги мне, помоги в том, чтобы делать то, чего Ты через меня хочешь» (23 июня 1909 г.).

    (При встрече с человеком). «Помоги, Бог, мне обойтись с этим проявлением Тебя с уважением и любовью, думая только о Твоём, а не людском суде» (19 июля 1909 г.).

    «Помоги мне быть только Твоим работником» (10 декабря 1909 г.).

     И так далее… Как видим, понимание молитвы Львом Николаевичем – неизмеримо более глубокое, нежели то, какое зафиксировали приведённые нами выше словарные статьи.

   А вот, для полноты сравнения, кое-что, что характеризует представления о молитве в исламе (по материалам Википедии):

    «В исламе под словом молитва обычно подразумевают как ритуальную молитву (намаз), так и произвольную молитву (дуа), которую также называют мольбой. Намаз — ритуальная молитва включающая в себя совершение в строго определённом порядке телодвижений (поясных поклонов, земных поклонов и т. д.), прочтение кратких молитвенных формул и чтение аятов из Корана. Внутренней стороной намаза является мысленная концентрация на том, что читает молящийся, а также ощущение того, что за молящимся наблюдает Аллах. Наиболее важными и обязательными в исламе считаются пять ежедневных ритуальных молитв: фаджр — предрассветная молитва, зухр — полуденная молитва, аср -- послеполуденная молитва, магриб — закатная молитва, иша — ночная молитва. Помимо этого, существуют коллективные обязательные молитвы. Также мусульмане могут совершать молитву испрашивания дождя, молитва при солнечном и лунном затмении, во время путешествий и ожидания опасности и др. <…> Дуа (араб. ;;;; — мольба, молитва) — это произвольная молитва не имеющая условий определённого времени, состояния чистоты и т. д. Мусульманам часто приходится в разных жизненных ситуациях произносить определённые молитвы-дуа. Вот некоторые из них:
   — при входе в туалет и выходе из него: «С именем Аллаха! О Аллах, поистине, я прибегаю к Твоей помощи от порочности и дурных поступков».
   — при входе в мечеть: «Прибегаю к защите Аллаха Великого, Его благородного лика и Его предвечной власти от проклятого шайтана! Хвала Аллаху! С именем Аллаха, благословение и мир посланнику Аллаха. О Аллах, открой для меня врата Твоего милосердия!»
   — мольба о ниспослании дождя: «О Аллах, напои нас дождём спасительным, утоляющим жажду, обильным, полезным, а не вредным, скорым, а не запоздалым!»
   — мольба во время дождя: "О Аллах, пусть этот дождь принесёт пользу! "
   — мольба перед едой: «С именем Аллаха!» или «С именем Аллаха в начале и конце её!»
   — мольба после еды: «Хвала Аллаху, накормившему меня этим и наделившему меня этим, тогда как сам я не прибегал ни к ухищрениям, ни к силе», и т.д».

     И ещё:

    «В Коране содержатся аяты включающие в себя молитву-дуа, которые рекомендуется произносить верующим мусульманам. Например: «Господь наш! Пролей на нас терпение, укрепи наши стопы и помоги нам одержать победу над неверующими людьми» (Коран, 2: 250); «Господи! Одари меня прекрасным потомством от Себя, ведь Ты внимаешь мольбе». (Коран, 3: 38)». «Господь наш! Дай нам в этой и в будущей жизни хорошее, защити нас от огня Ада».

     Полагаем, достаточно. Ритуальность, каноничность, просительный характер мусульманских молитв -- яркое свидетельство принадлежности ислама к религиям, выражающим низшее, нежели христианское, жизнепонимание – не близкое и несимпатичное Льву Николаевичу!

    А вот теперь – вернёмся к цитированным нами отрывкам из статей М. Вахидовой. Напористо «доказывая», что Толстой прятался от православной родни в лесу, чтобы босиком помолиться Аллаху, автор ссылается на воспоминания Т.Л. Сухотиной-Толстой и И.Е. Репина. Что ж! Предоставим и мы им слово – только без купюр и искажений, которыми не брезгует Вахидова.

    Сперва – слово Репину:

    «Лев Николаевич, выйдя из усадьбы, сейчас же снимал свои старые, своей работы, туфли, засовывал их за ременный пояс и шёл босиком. Шёл он уверенным, быстрым, привычным шагом, не обращая ни малейшего внимания на то, что тропа была засорена сучками и камешками.
<…>
Только мудрецы всех времён и народов, возлюбившие Бога, составляют его желанное общество, только с ними он в своём кругу. (Как не вспомнить тут о «причащении», которым Толстой называл чтение мудрых книг. – Р.А.). Разумеется, его религиозность несоизмерима ни с каким определённым формальным культом религий, она у него обобщается в одном понятии: Бог один для всех.
<…>
   -- Теперь я пойду один, -- вдруг сказал Лев Николаевич на прогулке. Видя, что я удивлён, он добавил:
   -- Иногда я ведь люблю постоять и помолиться где-нибудь в глуши леса.
   -- А разве это возможно долго? – спросил я наивно и подумал: “Ах, это и есть «умное делание» у монахов древности”.
   -- Час проходит незаметно, -- отвечает Лев Николаевич задумчиво.
   -- А можно мне как-нибудь, из-за кустов, написать с вас этюд в это время? <…>
   -- Ох, да ведь тут дурного нет. И я теперь, когда меня рисуют, как девица, потерявшая честь и совесть, никому не отказываю. Так-то. Что же! Пишите, если это вам надо, -- ободрил меня улыбкой Лев Николаевич.
    И я написал с него этюд на молитве, босого» (Л.Н. Толстой в воспоминаниях современников. Т. 1. М., 1978. С. 481 – 483. Выделения наши. – Р.А.).

    Итак, М. Вахидова стремится уверить читателя, что скрывающийся от всех «мусульманин» Толстой добровольно рассказал болтуну Репину, что молится в кустах босиком Аллаху, и даже позволил себя зарисовать…

    В реальности, как видим, всё не столь сенсационно. В соответствии со своим пониманием молитвы, Толстой уединялся в «природной клети», дабы собраться с мыслями, вспомнить прочитанное у мудрецов и религиозных учителей человечества и осмысленное, подумать о Боге, духовно подготовиться к общению с людьми… Босым же ходил – ибо летом обычно жил У СЕБЯ ДОМА, в родной усадьбе, и к тому же считал необходимым поберечь обувь.

    Мы видим, что И.Е. Репин, отчасти единомысленный Льву Николаевичу, понимает настоящее значение для Толстого и уединённых прогулок-молитв, и чтения-причащения. Недаром лесное уединение великого яснополянского христианина он сравнивает с «умным деланием» у православных монахов, имеющих ту же, что и молитвы Толстого, общую цель – направить помыслы и поступки человека к совершенствованию в добре.

    Понимала в этом отца и старшая дочь Льва Николаевича, Татьяна Львовна Толстая-Сухотина. Вот тот отрывок, на который ссылается М. Вахидова:

    «Проснувшись, он <Толстой. – Р.А.> уходил в лес или поле. По его словам, он ходил “на молитву”, то есть один на лоне природы он призывал лучшие силы своего “я” для исполнения дневного долга» (Сухотина Т.Л. Воспоминания. М., 1976. С. 405).

    Чтобы покончить с этой темой, приведём, наконец, ещё одно свидетельство – секретаря Л.Н. Толстого, Николая Николаевича Гусева:

     «В 1907 – 1909 годах, когда я имел счастье жить в Ясной Поляне и помогать великому Толстому в его работах, Лев Николаевич вставал обычно около восьми часов и, умывшись, шёл на прогулку. Эта утренняя его прогулка длилась обыкновенно недолго, от получаса до часа. Гулял он почти всегда один, и эти утренние часы уединённого общения с природой служили для него вместе с тем временем, когда он усиленно сосредоточивался в самом себе для того, чтобы в течение всего последующего дня держаться на уровне духовной высоты, как в сношениях со всеми людьми, родными и чужими, с которыми приходилось ему сталкиваться, так и во время его собственной напряжённой творческой деятельности. Это напряжение духовных сил и сосредоточение в самом себе он называл “молитвой”» (Лев Толстой – человек / В кн.: Гусев Н.Н. Два года с Л.Н. Толстым. М., 1973. С. 358. Выделение наше. – Р.А.).

    Где же здесь хоть малейшее свидетельство в пользу сенсационного «раскрытия» исламской тайны уединённых молитв Толстого, якобы сделанного М. Вахидовой?

   Дальнейшие комментарии, как нам кажется, уже излишни.


                *****

    Закончим главу ещё несколькими цитатами из статей М. Вахидовой и нашим к ним комментарием.

   Отрывок 6 (Из статьи М. Вахидовой «Мысли, которых Толстой боялся» http://www.proza.ru/2010/01/28/1166):

   Толстой, убедившись в своем абсолютном одиночестве, мечтал вернуться на Кавказ "и там поселиться" (С. Л. Толстой). Последний его побег из Ясной Поляны не был бегством в никуда, он хотел ехать "на Кавказ, к единомышленникам" (А. Л. Толстая).

    Отрывок 7 (Из статьи М. Вахидовой «Верую во единого всемогущего…». Вахидова цитирует здесь фрагмент записок служившего в Чечне Р. Фадеева «Кавказская война», изд. 1995 г.):

    «…Коренная разница между шариатом и тарикатом та, что шариат… — сделка между религией и действительностью. Тарикат же есть абсолютный вывод из духа закона, ставящий действительность ни во что. По шариату мусульманин может как-нибудь ужиться с иноверцами; по тарикату это невозможно...» - пишет Ростислав Фадеев (С. 263).
    Вот почему Толстой, мюрид Кунта-Хаджи <т.е. ученик низшей ступени посвящения. – Р.А.>, не один раз порывался бежать из дома, и всё-таки предпринял ещё одну попытку на 82-м году жизни, будучи больным, абсолютно неуверенным, что доедет до цели!»

    Достаточно! Будем разбираться…

    Итак, М. Вахидова предлагает читателям принять на веру то, что Лев Николаевич, покинул 28 октября 1910 г. Ясную Поляну якобы с намерением осуществить некий давний план воссоединения с чеченскими единоверцами, и отправлялся для этого на Кавказ. В «доказательство» приводятся странные, никак не обозначенные, ссылки на воспоминания С.Л. Толстого и А.Л. Толстой.

    Действительно ли дети Толстого давали в своих воспоминаниях такие свидетельства? Давайте посмотрим…

    Воспоминания старшего сына Толстого, Сергея Львовича, называются «Очерки былого». Вахидова не указала места, на которое ссылается, «доказывая», что Толстой-де стремился на Кавказ и только на Кавказ, к единоверцам. Но мы это место всё равно отыщем. Вот оно -- глава «В Астапове». Сергей Львович рассказывает здесь о маршруте и планах Толстого и его сопровождающих после отъезда из Ясной Поляны:

    «За чаем Душан Петрович и Саша рассказывали о своём путешествии в Шамардино и оттуда в Астапово. <…> В вагоне обсуждался вопрос, куда ехать. Решено было ехать в Новочеркасск к Денисенкам <родне Толстого. – Р.А.>, а оттуда или поехать на Кавказ и там поселиться, или, <…> достав заграничные паспорта <…>, поехать в Болгарию» (Толстой С.Л. Очерки былого. Тула, 1975. С. 249).

    Как видим, и процитировала-то Вахидова всё точно, да только – выдернув, как это за ней водится, фразу из контекста.

    Что мы имеем? Сергей Львович, сам ничего не зная о планах отца, приезжает в Астапово, где заболевший Лев Николаевич был вынужден сойти с поезда, и в беседе с сестрой Сашей (Александрой Львовной, младшей дочерью Л.Н.) и личным врачом Толстого Душаном Петровичем Маковицким узнаёт о существовании, по крайней мере, ДВУХ вариантов маршрута Толстого: ЛИБО Кавказ, ЛИБО Болгария.

    (УЖЕ построения Вахидовой о цели путешествия Толстого именно на Кавказ, якобы к чеченским «единоверцам» -- трещат по швам… ТАК ПОДНАЖМЁМ!)

    Продолжим рассмотрение, и обратимся теперь к Александре, ибо на неё также ссылается М. Вахидова. Что известно младшей дочери Толстого о якобы бывшем у её отца тайном желании воссоединиться с «братьями по вере» на Кавказе?

    А вот что, к примеру.

    В дневнике А.Л. Толстой под 25 октября мы находим такую запись о планах Толстого на отъезд:

    «Вошла к отцу. Он сидел на кресле у стола, ничего не делая. Как-то странно-непривычно было видеть его без книги, без пера или даже пасьянса, который он любил раскладывать, когда думал. “Я сижу и мечтаю, -- сказал он мне, -- мечтаю о том, как уйду. <…> Я думаю сделать так. Взять билет до Москвы; кого-нибудь, Черткова, послать с вещами в Лаптево и самому там слезть. А если там откроют <т.е. найдут. – Р.А.>, ещё куда-нибудь поеду”» (Цит. по: Никитина Н.А. Уход Толстого / Л.Н. Толстой. Энциклопедия. М., 2009. С. 243).

    Итак, в планах на отъезд самого Л.Н. Толстого по состоянию на 25 октября 1910 г. – Кавказа и чеченцев нет вовсе! Есть же -- совершенно русское Лаптево.

    Стоит уточнить, что здесь Толстой имеет в виду не сам волостной центр Лаптево, располагавшийся в Тульском уезде Тульской губернии, а близлежащую к нему деревню Боровково, куда накануне, 24 октября 1910 г., он отправил письмо своему единомышленнику и давнему (с 1896 г.) знакомому, крестьянину Михаилу Петровичу Новикову (1871 - 1937), с просьбой подыскать ему жильё в деревне.

    За несколько дней до этого, в ночь с 21 на 22 октября, у Л.Н. Толстого состоялся с М.П. Новиковым, гостившим в Ясной Поляне, долгий разговор. Лев Николаевич поведал о своих трудных отношениях с семьёй, о мучительных для него условиях жизни («я в этом доме киплю, как в аду»), и сообщил своё намерение -- уйти.

   «Да, да, поверьте, -- говорил Толстой Новикову, -- я не умру в этом доме. Я решил уйти в незнакомое место, где бы меня не знали. А может, я и впрямь приду умирать в вашу хату». Несколько раз в разговоре Толстой повторил, что надеется скоро увидеться с Новиковым – уже в новом доме, вне семьи, от которой «отошёл» (Новиков М.П. Из пережитого. М., 2004. С. 227 – 232).

   Новиков впоследствии корил себя, что промешкал, не ответил Толстому сразу на его письмо с просьбой от 24 октября, несмотря на то, что готовый дом для Толстого имелся: «просимая изба, тёплая и чистая, стояла пустой и точно ждала к себе жильцов» (Там же, с. 231 - 232). Толстой не решился ехать в Боровково, не получив ответа, но и ждать дольше не мог... Увы! положительный ответ Новикова «догнал» Льва Николаевича уже на одре смерти, в Астапово.
 
    Как видим, и здесь – ни слова о Кавказе или чеченцах-единоверцах...

    Может быть, планы Толстого резко изменились в пользу мифических исламских «единомышленников» уже в пути, после отъезда из Ясной Поляны?

    Но нет и этого, что видно из книги мемуаров всё той же А.Л. Толстой «Отец. Жизнь Льва Толстого». Младшая дочь, сопровождавшая отца в последней поездке, сообщает следующее:

    «Куда же мы ехали? Душан мне сказал: “В Новочеркасск, к Денисенкам, оттуда, если достанем паспорта, в толстовскую колонию в Болгарию, если нет – на Кавказ”».

    Здесь уже определённо Кавказ назван не только как не единственное, но и не как самое желанное из предполагаемых мест назначения. Видим также, что М. Вахидова даже и не на все 100% врёт: Лев Николаевич, если верить памяти его дочери, действительно был не прочь свидеться с единоверцами… да только вот – не исламскими, а такими же, как он сам, свободными христианами-единомышленниками из болгарской общины.

    Впрочем, есть в этой истории и ещё один персонаж, которому уж совершенно невозможно не поверить. На него, как на источник своих знаний о том, куда мог ехать Толстой, ссылаются, как мы видели, и Сергей Львович, и Александра Львовна. ДУШАН – так, попросту, звали его в доме Толстого: Душан Петрович Маковицкий, личный врач и близкий друг Льва Николаевича, автор непревзойдённых по информативности «Яснополянских записок». Д.П. Маковицкий сопровождал Толстого в его трагическом пути с самых первых минут 28 октября 1910 г. и (как врач) до последних секунд его жизни.

    Заглянем же в его записки!
 
    Вот Толстой сырой и холодной ночью выезжает из Ясной Поляны на станцию Щёкино, чтобы сесть на поезд. В пути он спрашивает Маковицкого: «куда бы подальше уехать?», на что тот предлагает ехать в Бессарабию, к Ивану Сергеевичу Гусарову (Литературное наследство. Том 90. У ТОЛСТОГО. 1904 – 1910. ”Яснополянские записки” Д.П. Маковицкого. Кн. 4. С. 398).

   Гусаров этот -- бывший московский ремесленник-маляр, пробудившийся, с помощью книг Льва Николаевича, к жизнепониманию свободного христианства (презрительно именуемого непробудившимися людьми «толстовством»), и переехавший с семьёй в земледельческую общину Н.А. Шейермана в Екатеринославской губернии.

    Опять единоверцы, но опять же – не в исламе…

    А вот любопытные свидетельства Маковицкого о днях остановок Льва Николаевича в Оптиной Пустыни и Шамординском монастыре. Под 29 октября Маковицкий заносит в свои записки предположение, что Толстой желал переговорить со старцами Оптиной с целью «узнать условия, на каких можно жить при монастыре», оставаясь в официальном отлучении от церкви. А на следующий день, 30 октября, как свидетельствует Душан Петрович, Толстой, уже будучи в Шамордино, выясняет возможности поселиться в ближней к монастырю деревне Шамордино (Там же. С. 405, 408 – 409, 411). За пять целковых в месяц была снята чистая и тёплая горница во вдовьей избе. Толстой уже намеревался распорядиться перенести в горницу вещи и самому переехать в неё на следующий (31 октября) день (Там же. С. 481).

    Согласитесь, странные метания и хлопоты для тайного мусульманина, стремящегося всею душой к религиозным единомышленникам, на Кавказ!

    А вот – то самое совещание вечером 30 октября в монастырской гостинице, на которое уже попала и которое имела в виду в своём рассказе нагнавшая отца Александра Львовна. Рассказ Александры о поведении матери после отъезда отца напугал всю компанию, и вот заговорщики обсуждают за самоваром, куда тикать дальше, пока разгневанная Софья Андреевна их не настигла:

    «Намечали Крым. Отвергли, потому что туда только один путь, оттуда – никуда. Да и местность курортная, а Л.Н. ищет глушь. Говорили о Кавказе, о Бесарабии. Смотрели на карте Кавказ, потом Льгов. <…> Л.Н. рассматривал Кавказ, а именно Грозный и его окрестности, вспоминая знакомые места… Говорил про своего друга Раевского. Не помню, в связи с Кавказом ли или в связи с Рязанской губернией. <…> Ни на чём определённо не остановились. Скорее всего на Льгове, от которого в 28 верстах живёт Л.Ф. Анненкова, близкий по духу друг Л.Н» (Там же. С. 411).

    И вот, наконец, последнее совещание в поезде, уже на пути к Астапово, 31 октября. Окончательно решено, что Лев Николаевич отправится в Новочеркасск, к племяннице, Елене Сергеевне Денисенко (1863 - 1942), где отдохнёт и решит, куда ехать дальше: на Кавказ или «в Болгарию или Грецию» (Там же. С. 413).

    Итак, можно, нам думается, сделать окончательный вывод. «Кавказский след» в путевых намерениях Толстого, действительно, имеется. Но, во-первых, не в виде страстно желаемой и единственной, чётко и заранее определённой цели поездки, а во-вторых – вне всяких связей с чеченцами и с религией пророка Мохаммеда. Толстой, как мы показали, был явно более расположен увидеться с роднёй (настоящей, а не чеченской, вымышленной Вахидовой!) и единоверцами – свободными христианами-общинниками.

    Кстати, последние жили и на Кавказе – не с этим ли и связано появление его в перечне предполагаемых мест назначения в исходе Льва Николаевича из Ясной Поляны? 

                *****

    Отрывок 8, и последний (Из статьи М. Вахидовой «Верую во единого всемогущего…»):

    «Если прожить ему <Толстому. – Р.А.> всё же оказалось суждено среди иноверцев, то умереть среди них он не мог позволить себе! Исключительно по этой причине он не позволил жене войти к себе в комнату, чтобы проститься с ним навсегда. В отличие от детей, Софья Андреевна обязательно, украдкой, но перекрестила бы мужа, который хотел уйти из жизни магометанином.
    Из предсмертного завещания Толстого мы узнаём, что он хотел, чтобы его похоронили без креста, “как можно скорее” и “не класть венков на его гроб” (Л.Н. Толстой в воспоминаниях современников: В 2-х томах. — М., 1978. Т. 2. С. 455). Так Толстого похоронили бы в Чечне. Так, убедившись, что не доедет до Чечни, он завещал похоронить себя в Ясной Поляне, не догадываясь, что желание его быть похороненным по магометанскому обряду родные и близкие выдадут за примитивное желание упокоиться под “муравьиной кучей” на месте закопанной некогда “зеленой палочки” спасения человечества. По иронии судьбы, человек, отрицавший всякие чудеса, был не только заподозрен, но в какой-то степени будто уличён в вере в чудодейственную силу какой-то палочки и “муравьиного братства”».

    Вот пример не просто совершенно ненаучного построения рассуждений, когда (как и в вышерассмотренных нами отрывках) факты, доказательства подбираются М. Вахидовой для иллюстрации уже готового вымысла, но, главное -- мерзостной, сознательной, цинической лжи, к тому же и с примесью огромного неуважения к Толстому, его истинным убеждениям. Разберём и его по частям.

    Сначала – об обстоятельствах болезни Толстого, после – о якобы «магометанской» его смерти и «какой-то палочке».

    Итак. В 14 ч. 34 мин. 31 октября 1910 г. Лев Николаевич и сопровождающие его  Д.П. Маковицкий, А.Л. Толстая и В.М. Феокритова приобретают билеты на станции Волово до станции Ростов-Дон. В пятом часу пополудни, уже в поезде, доктор Маковицкий фиксирует у Толстого появление озноба и температуры. В 18 ч. 35 мин. поезд подходит к станции Астапово, где решено, по состоянию здоровья Толстого, прервать поездку. Начальник станции Иван Иванович Озолин соглашается приютить больного писателя в своём доме.

    1 ноября Д.П. Маковицкий совместно с коллегой, железнодорожным врачом Л.И. Стоковским, определяют первичный диагноз Толстого – «катаральное воспаление нижней части левого лёгкого» (Гусев Н.Н. Летопись – 2. С. 830). А.Л. Толстая вызывает телеграммами врачей Дмитрия Васильевича Никитина и Александра Петровича Семеновского.

    Семеновский прибывает в Астапово вечером, в 23 ч. 44 мин., на экстренном поезде. Срочный КОНСИЛИУМ с участием Маковицкого, Стоковского и Семеновского корректирует диагноз Толстого: пневмония. (Д.В. Никитин, прибывший уже 3 ноября, находит также «расстройство нервного аппарата сердца»). Больному явно необходим покой.

    Но - увы! с тем же экстренным поездом, примчавшим Семеновского, в Астапово прибывают также дети Толстого Татьяна, Андрей и Михаил (старший сын Сергей прибыл в этот же день чуть раньше, в 20.00), а с ними, разумеется, – и жена Толстого, Софья Андреевна, в сопровождении наблюдавшего её психиатра Пантелеймона Растегаева и фельдшерицы Б.И. Скоробогатовой.
 
    Встреча с женой, спровоцировавшей своим поведением отъезд Толстого – безусловный стресс для больного. Софья Андреевна в первые часы после приезда -- внешне «нерешительная, несмелая» (Маковицкий. У ТОЛСТОГО. Яснополянские записки. Кн. 4. С. 420), но одно присутствие рядом с нею лечащего психиатра красноречивей всех доводов… И дети Толстого устраивают в это же день, 3 ноября, СЕМЕЙНЫЙ СОВЕТ. Вот как о нём рассказывает Сергей Львович:

    «Я провёл всё утро в вагоне с матерью, сестрой и братьями. На общем совете мы решили всячески удерживать мать от свидания с отцом, пока он сам её не позовёт. Главной причиной этого решения была боязнь, что их свидание может быть для него губительно. Братья также решили не ходить к отцу, так как, если бы они пошли, невозможно было бы удержать мать.
    Мы решили так: прежде всего будем исполнять волю отца, затем – предписания врачей, затем – наше решение» (Толстой С.Л. Очерки былого. Тула, 1975. С. 251).

    Решив самостоятельно следить за поведением матери, дети отпускают сопровождавшего её психиатра и утомившуюся сиделку. К вечеру поведение Софьи Андреевны меняется: она возбуждена, с охотой сообщает осаждающим её репортёрам все «правдивые» подробности с намерением оправдать себя, мужа же винит в том, что он «ушёл ради рекламы». В шоке от услышанного, репортёры отказываются передавать полученные от неё сведения в свои газеты (Маковицкий Д.П. Указ. соч. Кн. 4. С. 424). 4 ноября и позднее Софья Андреевна ходит вокруг дома Озолина, караулит у дверей, пытается заглядывать в окна… Сын Сергей вспоминает, что он, сёстры и братья были единодушны в том, чтобы не пускать Софью Андреевну к мужу до тех пор, пока: 1) он сам не позовёт её, и 2) врачи не подтвердят, что для Толстого не опасна встреча с женой. «Теперь врачи говорят, что это невозможно» (Толстой С.Л. Указ. соч., с. 255 - 256).

    Понимал своё состояние и сам Лев Николаевич В этот же день, 3-го ноября, он просил доктора Д.В. Никитина телеграфировать сыновьям (ему не сообщали о приезде сыновей и жены), «чтобы удержали мать от приезда», потому что чувствует, что «свидание будет губительно» для него. Эти слова тут же были переданы Софье Андреевне (Там же. С. 253).
   
   Дальнейшее, с 4 ноября, ухудшение самочувствия Толстого (жар, бред, сильная одышка, слабый пульс, расстройство сердечного ритма) исключали возможность изменить общее решение врачей и членов семьи в отношении жены Толстого. И только в роковую ночь на 7 ноября, когда доктор Маковицкий в половине пятого утра зафиксировал у Толстого прекращение пульса, цианоз лица и губ и предсмертное удушье – Софья Андреевна была допущена, исключительно для прощания с умиравшим мужем (Маковицкий Д.П. Указ. соч. Кн. 4. С. 431).

    Итак, мы видим, что в удержании Софьи Андреевны от свидания с Львом Николаевичем не было проявления его исключительной воли. Просьбе Толстого не впускать к нему жену предшествовали консилиум и решение врачей, а также семейный совет и согласие с мнением врачей родных Льва Николаевича.

                *****

    Теперь – о завещательных распоряжениях Толстого и его похоронах. Вот тексты, на основании которых М. Вахидова утверждает, что Толстой тайно желал быть похороненным как чеченец и мусульманин:

    1) Отрывок из завещания Л.Н. Толстого 1895 г. (Дневник, 27 марта 1895 г.)

    «Похоронить меня там, где я умру, на самом дешёвом кладбище, если это в городе, и в самом дешёвом гробу, как хоронят нищих. Цветов, венков не класть, речей не говорить. Если можно, то без священника и отпевания. Но если это неприятно тем, кто будет хоронить, то пускай хоронят, как обыкновенно, с отпеванием, но как можно подешевле и попроще» (53: 14 - 15).

    Мы видим, что Лев Николаевич просит здесь, чтобы его похоронили как нищего, допуская однако, ради чувств близких, церковное православное отпевание. Так ли уж это по-чеченски и по-исламски? Он не придаёт значения обрядам именно православия, но из этого не следует логически, что он придаёт значения обрядам ислама.

    Движемся далее…

   2) Отрывок из «Воспоминаний» Л.Н. Толстого (1902 - 1906):

   «Это одно из самых далёких и милых и важных воспоминаний. Старший брат Николенька был на 6 лет старше меня. <…> Так вот он-то, когда нам с братьями было – мне 5, Митеньке 6, Серёже 7 лет, объявил нам, что у него есть тайна, посредством которой, когда она откроется, все люди сделаются счастливыми, не будет ни болезней, никаких неприятностей, никто ни на кого не будет сердиться и все будут любить друг друга, все сделаются муравейными братьями. (Вероятно, это были Моравские братья, о которых он слышал или читал, но на нашем языке это были муравейные братья). Ия помню, что слово «муравейные» особенно нравилось, напоминая муравьёв в кочке. Мы даже устроили игру в муравейные братья, которая состояла в том, что садились под стулья, загораживали их ящиками, завешивали платками и сидели там в темноте, прижимаясь друг к другу.    
    <…> Муравейное братство было открыто нам, но главная тайна о том, как сделать, чтобы все люди не знали никаких несчастий, никогда не ссорились и не сердились, а были бы постоянно счастливы, эта тайна была, как он нам говорил, написана им на зелёной палочке, и палочка эта зарыта у дороги, на краю оврага старого Заказа, в том месте, в котором я, так как надо же где-нибудь зарыть мой труп, просил в память Николеньки закопать меня» (Толстой Л.Н. Собр. Соч.: В 20-ти тт. Т. 14. М., 1964. С. 465 - 466).

    ГДЕ здесь хоть малейшая зацепка, которая позволяла бы, не кривя душой, утверждать, что Толстой, пиша в завещании о простой могиле на краю оврага и леса и зелёной палочке, тайно желал бы при этом быть похороненным «как в Чечне», «по исламскому обряду»? То, что предстаёт из данного отрывка – начисто отрицает самую мысль о «недоразумениях» близких Толстого, не понявших его мусульманских намерений и оттого уверовавших в зелёную палочку. Нет! Зелёная палочка для Льва – вполне самостоятельна: она -- не просто чудо и сказка, она – метафорическое оформление лучших свойств его души и качеств характера, благороднейших убеждений: всего того, что привело его в зрелые годы к исповеданию истины высшего религиозного жизнепонимания, нецерковного, свободного христианства, -- христианства Христа, а не попов и толковников!

     Толстой сам пишет об этом так:

    «Идеал муравейных братьев, льнущих любовно друг к другу, только не под двумя креслами, а под всем небесным сводом всех людей мира, остался для меня тот же. И как я тогда верил, что есть та зелёная палочка, на которой написано то, что должно уничтожить всё зло в людях и дать им великое благо, так я верю и теперь, что есть эта истина и что будет она открыта людям и даст им то, что она обещает» (Там же. С. 467).

    И, наконец, ещё один текст:

   3)Отрывок из завещания Л.Н. Толстого 1908 г. (Дневник, 11 августа 1908 г.)

   «Второе, хотя это и из пустяков пустяки, то, чтобы никаких не совершали обрядов, при закопании в землю моего тела. Деревянный гроб, и кто хочет, снесёт или свезёт в Заказ против оврага, на место зелёной палочки. По крайней мере, есть повод выбрать то или другое место» (56: 144).

    Зелёная палочка для Вахидовой – «какая-то», нелепица, унижающее Толстого как «мюрида» вера в неисламское чудо, и не более… И, доверчиво следуя за мыслью шахидки в толстоведении, читатель, по её замыслу, должен убедиться: да, Толстой запрещал христианские обряды, завещал похоронить себя вне православного кладбища, значит… он тайный мусульманин.

    Хотя – не логичнее бы предположить, что просветлённый ХРИСТИАНСКИМ жизнепониманием человек и ДОЛЖЕН неизбежно относиться к плотской смерти именно так: просить, чтобы поменьше при его кончине было суеты и расходов, не придавать значения обрядам и месту своего погребения, и т.д.?

    (Здесь опять расчёт автора на смешение в массовом сознании понятий «христианства» и «православия». Христианин – значит для большинства: член «своей» церкви, исполнитель её обрядов…).

    Подтверждение же такого, истинно христианского, отношения Льва Николаевича к смерти мы находим здесь же, в дневниковой записи Толстого от 11 августа 1908 г., рядом с завещанием:

    «Последние дни неперестающий жар, и плохо, с трудом переношу. Должно быть, умираю. Да, тяжело жить в тех нелепых, роскошных условиях, в которых мне привелось прожить жизнь, и ещё тяжелее умирать в этих условиях: суеты, медицины, мнимого облегчения, исцеления, тогда как ни того, ни другого не может быть, да и не нужно, а может быть только ухудшение душевного состояния. Отношение к смерти никак ни страх, но напряжённое любопытство. <…> Да, “всё в табе и всё сейчас”, как говорил Сютаев, и всё вне времени. Так что же может случиться с тем, что во мне и что вне времени, кроме блага?» (Там же. С. 143 - 144).

    ЧТО тут, на самом-то деле, можно сыскать в подтверждение мифа Вахидовой? Уж никак не ссылку Толстого на самобытного народного крестьянина-философа и ХРИСТИАНИНА Василия Кирилловича Сютаева (1819 - 1892), с которым Лев Николаевич был лично знаком и определял его воззрения как «радикальные христианские» (69, 174)!
 
    «Радикальное христианство» Сютаева -- это и есть христианство Христа, более честное и последовательное, нежели его церковное извращение, но уж никак не ислам!

    На этом – завершим всё наше исследование, с пожеланием читателю: не принимать на веру ничьих, в особенности «сенсационных», домыслов, а -- самостоятельно читать ИСТОЧНИКИ и анализировать их.


   =====================================================


    ЗАКЛЮЧЕНИЕ.

    Современная путинская Россия активно, на деньги, уворованные у народа, содержит Кавказ, в частности – Чечню, откупаясь от опасности очередного затяжного военного противостояния. На получаемые от России деньги кадыровская Чечня активно пускает пыль в глаза всему миру, изображая себя цивилизованным "субъектом Российской Федерации", даже со своей научной и творческой элитой…

    Чем же, под видом научного исследования, промышляет эта «элита» – мы показали в нашей работе.

    По сути, Россию, людей русского и братских с ним народов, обворовывают и унижают за её же деньги!

    Но – увы! -- Россия сама не знает и не понимает, КОГО она отдаёт на поругание нуворишной, показушной кадыровской «элите». Ведь для России Толстой – отрицатель церкви и государства, чужой, враг, которого «можно» отдать на поругание: «делайте из него, кого хотите, нам всё равно!». Для Чечни же «исламизация» Толстого – это способ культурно отомстить России, отобрав у неё ЕЁ,РУССКОГО Толстого, Толстого христианина, каким он и был. Для прочего исламского мира – это полезный в мировой исламской экспансии приём прикрывания своих делишек авторитетом Льва Николаевича, якобы симпатизировавшего вере Мохаммеда.

    Между тем, правильно понятая проповедь Толстого не допускает, с одной стороны, никаких спекуляций в отношении его якобы антирусских и антихристианских настроений, с другой, как мы показали – не оставляет никаких оправданий и исламу. Ислам для Толстого – лишь ещё одно извращение единой Божьей истины. Прав у него на распространение по миру, какое-либо мировое влияние, навязывание себя немусульманам, любые насилия – не больше, чем у церковных извращений христианства, а историческая судьба – общая с лжехристианством церквей (православием, католицизмом и пр. извращениями): уничтожиться в качестве самобытной религии, заменившись объединяющим человечество высшим религиозным жизнепониманием, выразившимся в неизвращённом, истинном учении Христа. Это – одна из важнейших идей Толстого, приближению осуществления которой он и посвятил свою писательскую, публицистическую, просветительскую деятельность.
    
               
    (Ясная Поляна – Тула. Оконч. 31 мая 2015 г.)