|
|
22 декабря 2008
Ян Левченко
Десять лет назад зритель Старого Света пристально вглядывался в алеющий восток, где жизнь била ключом и наотмашь. Хлесткие трехчастные имена типа "Ким Ки-Дук" взрывали атмосферу солидных фестивалей. Ныне скандалисты из юго-восточной Азии подвизаются в рядах кинематографического истеблишмента и отвыкли тренировать мускулатуру.
Оторопь – сильное чувство. По крайней мере, оно означает, что какие-то вещи способны его вызвать, а стало быть, сами по себе незаурядны. Так хочется думать, когда честно пытаешься найти в этих вещах основания для интереса – признаки ума, таланта и всего прочего, что по инерции считаешь достойным внимания. Оторопь – частая и довольно многозначная реакция на фильмы современного классика Кима Ки-Дука, успешно морочащего голову европейской публике начиная с 2000 года, когда на Венецианском фестивале прогремел его садомазохистский "Остров". Корейского экспериментатора называют аналитиком насилия и певцом любви, но это мало что объясняет. Его картины так устроены, что про них следует произносить всякие умные слова, вызывая у самого режиссера многозначительную улыбку. Еще бы – ведь он преподносит международному зрителю самые радикальные, самые щекочущие загадки, угадывая его потребность в таинственных пришельцах, носителях восточной мудрости, способных и хребтину поломать, и про морской прибой чего-то там сочинить. Главное – непроницаемость, она идет на ура, за ней прозревают бездны. Откровенный спекулянт Вонг Кар-Вай по-простому ходит в черных очках. Ким Ки-Дук выбрал менее грубый фетиш – бейсбольную кепку. Из-под нее тоже не очень видно, как меняется взгляд и меняется ли вообще.
Весь кинематограф Кима Ки-Дука сводится к диагностированию патологического насилия. Пока есть его неисследованные участки, есть и ресурсы оторопи, шока, изумления. Но в последнее время причины этих переживаний незаметно изменились. Если Клюшка для гольфа и Самаритянка (обе 2004) с прежней жадностью отхватывали очередной кусок необработанной реальности и возвышали ее до жестокой и лаконичной притчи, то снятый в 2005 году Лук (в нашем прокате Натянутая тетива) ознаменовал конец варварской и энергичной поэтики, сводившей смысл высказывания к испытанию пределов. Фильмы второй половины нулевых – Время (2006), Вздох (2007) и недавняя Мечта (2008) – это замкнутые на себе долгие планы, нарочитая композиционная красивость, монотонное чередование драматургических функций (вопрос – ответ, стимул – реакция). Выморочная возвышенность, навязчивая глубокомысленность, ни кадра в простоте – одна бесконечная, мучительная красота.
Мечта способна удивить. До последнего по наивности думаешь, что все неспроста, вот-вот в этой плоской выцветшей ширме откроется люк, и станет видно далеко. Ничуть не бывало. Тебя нагревают без зазрения совести. Потому что ты все равно купишь и съешь, не так ли? Разве не ты так искренне восхищался длиннотами циклического сюжета в Весна, лето, осень, зима… и снова весна? Разве не ты боязливо объяснял странное поведение героев Плохого парня собственной неспособностью понять парадоксы восточной любви, такой жертвенной и одновременно такой непримиримой? Ты со своим сомнительным европейским воспитанием, полученным в азиатской стране, важничал, читая в прессе отклики на "юго-восточную моду" и чувствуя себя мысленно с теми, для кого корейцы и китайцы были новым откровением, игрой в подлинность, индикатором потерянной и обретенной чувствительности. И теперь ты удивляешься, чувствуешь – смотри выше – оторопь. Что это все такое? Это они всерьез, да?
Молодой человек Цин, зарабатывающий на жизнь декоративно-прикладным вырезанием иероглифов, видит во сне, как попадает в автокатастрофу по дороге к своей бывшей возлюбленной. Вскоре выясняется, что это не просто игра памяти и воображения, но вполне реальный инцидент, виновницей которого оказывается девушка Рэн. Она, однако, отрицает свою причастность к аварии, поскольку якобы была дома и крепко спала. Это не мешает ей бессознательно воспроизводить на практике то, что Цин видит во сне. В том числе, искать встречи с человеком, с которым она порвала по собственной инциативе. Ее сны также, в свою очередь, воспроизводят путаные отношения Цина и его возлюбленной. Завязка по-своему замечательная, если считать ее следствием загадочного своеобразия восточной картины мира. Но больше всего это напоминает анекдот, появившийся в каком-нибудь популярном журнале по психоанализу на волне шумного успеха книги Зигмунда Фрейда "Толкование сновидений". То есть лет 100 назад. Но – ни слова о европейских аллюзиях.
Визит к местной прорицательнице приносит открытие, что встретившиеся сновидцы – элементы совершенной пары. Он все еще любит свою бывшую возлюбленную, она своего бывшего ненавидит. Каждый наблюдает во сне историю другого, причудливо воплощая ее в жизнь самим фактом начавшегося сновидения. Нет границ реальности и сна. Тонок лед, цветут сады, из-под резца выходит иероглиф, в горах шумит водопад. Не стоит искать смысл, это очень грубо. Легко просчитать, что в снах будут происходить все более опасные события, оказывающие все более разрушительное воздействие на реальность. Новые знакомые попробуют чередовать периоды сна и бодрствования в присутствии друг друга, дабы не допустить беды. Развязка, однако, предопределена, пары перемешиваются, торжествует любовь и смерть. Всех поджидает грустный и сладостный финал – результат работы общих мест и непроизносимых банальностей.
Как обычно у Кима Ки-Дука, в фильме нашлось место для телесного истязания. Здесь оно доведено до служебной условности. Хотя, признаться, попытки молодого человека не заснуть выглядят, и правда, устрашающе. Особенно, если учесть, что для художника спать он горазд – отключается уже к полуночи. Когда же дело доходит до принудительных мер, ему не приходит в голову приобрести в аптеке соответствующие препараты. Нет, он выбирает трудный путь – пальцами расширяет себе глаза, мнет лицо, сжимает до судороги зубы. То есть руками заменяет хитрые приспособления из Заводного апельсина, не дававшие Алексу зажмуриться при просмотре неприятного кино. Вспоминается другой азиатский шедевр – Олдбой, где все издевательства над человеческим телом подавались как рефлексы страдающей души. В пылу борьбы со сном Цин принимается ковырять голову резцом для иероглифов и лупить себя по ногам молотком. Кровь хлещет фонтаном, истерзанные ноги могли бы отсылать к иконографии распятия, если бы не "варварская", то есть глубоко аутентичная природа юго-азиатского кино.
Тем не менее, Мечта не дотягивает до образцовой бессодержательности. Она построена как ансамбль тиражных образов ("мир сошел с ума", "любовь – болезнь", "бабочка - душа", "снег – саван"). Режиссер транслирует их напрямую, никак не заявляя о своей дистанции. То ли не подозревая о существовании иронии, то ли опасаясь ее соблазна. Ведь она может оказаться ему не под силу, несмотря на окрепшее понимание своей роли в мировой культуре. Куда безопаснее эксплуатировать репутацию задумчивого бунтаря в кепке и с насмешливым взглядом. Впрочем, ресурсов для продолжения фальсификации у Ким Ки-Дука не очень много. Это не только симптом глубокого кризиса. Это еще и шанс снова придумать что-нибудь стоящее. Ведь Ким Ки-Дук – не дутая величина. Сколько ни сердись, а не вспомнить об этом – явный перебор.
|
|
|