Глава первая

Кое-что об Институте физики Земли

Выше я назвал Институт физики Земли одним из старейших и культурнейших научных учреждений нашей страны. Это требует некоторой расшифровки и детализации, потому что формально это, может быть, и не совсем верно.

Название «Институт физики Земли» вообще появилось недавно, где-то в конце 50-х или начале 60-х годов, уже на моей памяти. Ранее он именовался Геофизическим институтом Академии наук СССР, или ГЕОФИАНом, и, как таковой, возник тоже не в Бог весть какой древности, в 1947 году, в результате слияния двух институтов: Института теоретической геофизики, появившегося на свет в 1938-м, и Сейсмологического, 1928 года рождения. Каюсь, работая в ИФЗ, я не знал этих исторических сведений, а только сейчас вычитал их в Большой Советской Энциклопедии.

Но эти учреждения, по-видимому, тоже возникли не на пустом месте, а в результате переформирования, слияния или разделения каких-то еще, уходящих корнями в еще более далекое прошлое, по меньшей мере, дореволюционное. При мне в Институте еще работали и умирали старички, знавшие в свое время отца русской, а может быть, и мировой научной сейсмологии – усатого князя Бориса Борисовича Голицына (1862–1916). Духовно Б.Б.Голицын был отцом и нашего Института, хотя точную организационно-историческую преемственность мне не удается проследить. Сейсмограф Голицына, метод определения эпицентров землетрясений Голицына, ученики Голицына, выставка трудов академика Б.Б.Голицына, портрет Голицына в конференц-зале Института – все это непрерывно связывало Институт с деятельностью этого разностороннего ученого, одного из крупнейших представителей русской предреволюционной науки.

Имя же П.М.Никифорова, организатора Сейсмологического института и его руководителя в течение всего времени его существования, я, должен признаться, впервые вообще услышал чуть ли не в последний год моего пребывания в Институте, а за предыдущие пятнадцать лет никто при мне его имя почему-то ни разу не упомянул. Услышал его я на какой-то конференции, случайно совпавшей по времени с каким-то никифоровским юбилеем, где наш директор М.А.Садовский произнес о нем короткую, но прочувствованную речь, из которой явствовало, что Никифоров был преданный член партии, замечательный организатор и личный друг самого М.А.Садовского. Особенно последнее, как увидим далее, не могло мне показаться сколько-нибудь импонирующим, но я воздержусь от дальнейших комментариев, поскольку не имею никакой другой информации, по которой мог бы скорректировать эти сведения.

Зато имя организатора и директора Института теоретической геофизики далеко вышло за пределы научного мира и в свое время было известно любому школьнику Советского Союза: академик Отто Юльевич Шмидт, тот самый, который в 1933–1934 годах возглавлял научную экспедицию на пароходе «Челюскин», столь прославленную своим спасением со льдины в Чукотском море. Позже О.Ю.Шмидт прославился также как автор носящей его имя космогонической гипотезы, до сих пор разрабатываемой в ИФЗ его учениками, хотя от представлений о захвате Солнцем независимо от него возникшего метеоритного облака, что являлось первоначальной основой этой гипотезы, большинство ученых теперь отказались. О.Ю.Шмидт был автором также ряда других, более специальных крупных исследований в области математики и небесной механики.

В год, когда я поступил в ГЕОФИАН (1953), О.Ю.Шмидт был еще жив и даже изредка приходил в Институт, хотя, как говорили, был уже смертельно болен. Два или три раза я видел его в коридоре Института. Он мало уже походил на газетные фотографии времен челюскинской эпопеи, его знаменитая окладистая черная борода сильно поредела и была бела как снег, изможденное лицо покрыто морщинами, а глаза были грустными и отрешенными. Он больше походил на святого старца, сошедшего с иконы, и от всего его облика веяло каким-то библейским благообразием.

В середине 50-х годов меня очень интересовала личность О.Ю.Шмидта с ее, как мне казалось, сложным и трагическим противоречием. С одной стороны, он был бесспорно крупным ученым, внесшим определенный вклад в мировую науку. С другой стороны, он был членом партии с 1918 года, пользовался личным благоволением Сталина и, надо думать, должен был если не сразу, то спустя короткое время догадаться, что грандиозная шумиха вокруг спасения челюскинцев, в центре которой он оказался, является в первую очередь одной из дымовых завес социалистической гуманности, под которой уже раскручивалась на полный ход сталинская машина массового уничтожения. Что он в действительности думал по этому поводу, в частности о той марионеточной роли, которую в великих событиях сталинской эпохи выпало сыграть ему самому?

К сожалению, никаких выводов из собранных тогда личных впечатлений, воспоминаний и оценок сделать мне не удалось: они были чересчур противоречивы. Наверное, в О.Ю.Шмидте действительно хватало всего понемножечку – и от крупного ученого, и от конъюнктурщика, и от хитрого политика, и от донельзя наивного человека. Но это же можно сказать слишком о многих, чтобы оно могло представить какой-либо специальный интерес. В пользу О.Ю.Шмидта мне хотелось бы отметить, что, судя по ситуации, у него, видимо, была полная возможность, скажем, в области космогонии, стать таким же единоличным корифеем, как сам Сталин – в общественных вопросах, Марр – в языкознании и Лысенко – в биологии, но у него чего-то хватило (или не хватило) им не сделаться. И В.Г.Фесенкова, с самого начала резко выступавшего против его гипотезы, судьба Николая Ивановича Вавилова отчасти миновала. Сыграла ли тут роль собственная позиция О.Ю.Шмидта или большее значение имели не зависящие от него обстоятельства (например, отличие точных наук от биологических и гуманитарных, отличие ситуации в точных науках и т.д.), я не знаю.

Для ГЕОФИАНа, каким я его застал при поступлении, О.Ю.Шмидт, как и вообще представляемое им направление Института теоретической геофизики, связанное с астрономией и прочими воздушными эмпиреями, был, в сущности, инородным телом. Само же существование и развитие ГЕОФИАНа, то авторитетное положение, которое он заслуженно занял среди научных учреждений не только нашей страны, но и всего мира, в первую очередь связано с жизнью и деятельностью его директора, крупнейшего геофизика нашей страны академика Григория Александровича Гамбурцева.

Высокий, седовласый, импозантный, хотя и слегка сутулящийся, с порывистыми движениями и безумными глазами, Григорий Александрович Гамбурцев – или, как его за глаза, хотя и с любовью, называли, Гаг – был непрерывно полон большими и малыми, реальными и фантастическими, проводившимися в жизнь и эфемерными, как мыльные пузыри, научными идеями, которые он щедрой рукой раздавал направо и налево. Корреляционный метод преломленных волн, глубинное сейсмологическое зондирование, корреляционные сейсмологические наблюдения, метод электромеханических аналогий в теории аппаратуры – все эти вещи, сущность которых я не буду расшифровывать, а список которых мог бы продолжить, неразрывно связаны с именем Г.А.Гамбурцева, а некоторые из этих его детищ ныне прочно вошли в арсенал тех средств, которыми во всех странах изучается наша маленькая, но все еще малодоступная и хранящая множество тайн планетка.

Но с Г.А.Гамбурцевым связаны не только те или иные научные достижения Института физики Земли, о которых мы здесь упоминаем только мимоходом, интересуясь, очевидно, другими проблемами. Ему принадлежит заслуга в создании чего-то, может быть, менее уловимого, но все же не менее реального – лица Института физики Земли (правильнее, увы, следовало бы сказать ГЕОФИАНа). Попробую все же, как сумею, сказать об этом неуловимом.

Сорок девятый год, эпопея борьбы с «космополитизмом» и «преклонением перед иностранщиной»... Со стен научных кабинетов срывают портреты Галилеев, Ньютонов, Эйнштейнов и прочих представителей загнивающей науки Запада: прямого указания о Галилее, надо полагать, не было, но перегнуть палку – всегда безопаснее, чем наоборот... Непосредственно меня эпопея затрагивает тем, что приходится спешно переделывать мою выпускную дипломную работу о сейсмической разведке в Одесской области: на свою беду, полевой сезон преддипломной практики я проработал на импортной сейсморазведочной станции «ИЛАЙ», о чем ничтоже сумняшеся и написал было спервоначалу, но мой дипломный руководитель, очаровательный Лев Александрович Рябинкин, дружески советует мне слегка уклониться от истины и заменить ее отечественной станцией «ЭХО». «Зачем дразнить быков?» – со смущенной улыбочкой мотивирует он свой мудрый совет, и, уже немного знакомый с ревом быков моего родного Нефтяного института, я покорно предаю опасную истину и ругаюсь про себя отнюдь не из-за этой истины, а из-за того, что невиданное в глаза «ЭХО» приходится изучать по скучным описаниям и инструкциям...

Но переступая в те же дни порог ГЕОФИАНа, вы попадали как будто в иной мир, куда не доплескиваются мутные волны повального мракобесия. На этом удивительном островке нормальные люди нормально продолжали заниматься наукой, нормально говорили о ее достижениях во всем мире, нормально ссылались на иностранных авторов и нормально пожимали плечами при рассказах о том, что творится в других учреждениях. По тем временам такое прохладное отношение ко всенародной кампании было совершенно исключительным явлением, во всяком случае другие прецеденты мне неизвестны.

Такую реакцию я раньше объяснял себе исключительно высоким культурным уровнем ГЕОФИАНа с его – тоже необычной – концентрацией виднейших ученых. Но сейчас, размышляя над нею вновь, я все больше вижу в ней прежде всего заслугу самого Гамбурцева. Не потому ученые ГЕОФИАНа меньше прислушивались к реву быков, что были смелее, чем в других местах, а потому, что при Гамбурцеве и в самом деле меньше было опасности в бычьем реве.

Другой особенностью гамбурцевского ГЕОФИАНа была его доступность, его широко открытые двери. «Переступить порог» ГЕОФИАНа было проще, чем других учреждений. Кто бы вы ни были – студент, стряпающий свою дипломную работу, инженер ли с производства, столкнувшийся с геофизическими вопросами в своей деятельности, или научный сотрудник другого института, ищущий квалифицированной консультации или аудитории, – в ГЕОФИАНе уважали и вас, и ваши запросы. Вас не заставляли унизительно томиться перед дверью в ожидании пропуска, вас внимательно слушали и старались помочь чем могли, не жалея своих сил и времени и не утаивая научных секретов – фирмы или собственных. В наш век перманентных кампаний бдительности и секретности и, без всяких кампаний, боязни, что материально или духовно обворуют, в этом тоже был молчаливый вызов и индивидуальное лицо. А еще была марка настоящей, то есть делаемой квалифицированно, и потому открыто, и поэтому для людей, науки.

Конечно, и в гамбурцевском ГЕОФИАНе далеко не все обстояло благополучно. Не мог там не висеть портрет великого вождя народов – маслом, во весь рост и при всех орденах (исчез только после XX съезда). Существовала парторганизация, и кое-чем верховодили процветающие более на этой, чем на научной, ниве карьеристы, шли мелкие дрязги между великими учеными мужами и т.д. Но все это видовые или родовые, а никак не индивидуальные признаки, и я упоминаю о них лишь для порядка и для того, чтобы не вызывать неверного представления, будто деградация Института, о которой речь пойдет в дальнейшем, была обусловлена лишь внешними обстоятельствами и не имела никаких внутренних зародышей.

Геофизика, вряд ли бывшая единой наукой даже в баснословные времена Голицына, в настоящее время – просто шапка, объединяющая целый ворох наук, бурно развивающаяся и все более дробно ветвящаяся. Она делится по объекту исследования – физика атмосферы, физика моря, физика земли (твердой) с подразделением на региональную (земной коры) и глобальную (всего земного шара с его глубокими недрами). С началом космической эры возникает физика околосолнечного пространства, смыкающая физику атмосферы с астрофизикой, и – уже не гео- – физика других и вообще планет. Геофизика делится также по изучаемым физическим полям: сейсмология, физика электрического и магнитного полей, геотермика и некоторые другие. В пределах каждого из этих разветвлений существуют еще экспериментальное и теоретическое направления, разрабатываемые людьми специфического кругозора и склада, зачастую плохо понимающими друг друга.

Отсюда громоздкость и нестабильность внутренней структуры Института. Непрерывные административные преобразования, и без того свойственные нашим учреждениям, в большей степени диктуются персональными интересами, чем существом дела. В момент моего поступления в Институт (незабываемый 1953 год) он фактически уже превратился, как официально стал именоваться несколькими годами позже, в Институт физики Земли, только что выделив из себя в качестве самостоятельного Институт атмосферы (физика моря обособилась ранее). Разделение спервоначала было чисто административным, но не территориальным, и оба института еще лет десять продолжали тесниться в одном здании – Большая Грузинская, 10, с бесплатным видом на лебедей, козлов и белого мишку Новой территории Московского зоопарка.

На протяжении семнадцати лет моей работы в Институте он неоднократно извергал из себя более мелкие подразделения и иногда принимал новые. В совокупности этих изменений можно уловить некоторую тенденцию к сужению расползающейся в различных направлениях тематики Института и даже консолидацию около основного – сейсмологического – ядра. Но, конечно, в каждой отдельной акции на первое место выступал случайный персональный фактор.

Я был уволен в разгар сотрясающей Институт административной реформы, кардинально изменяющей его внутреннюю структуру. До реформы Институт состоял из множества (несколько десятков, точное число ежегодно менялось) отделов различной величины. Большие отделы включали более мелкие подразделения – группы. В состав Института входили еще постоянно действующие экспедиции, базы (что-то вроде маленьких филиалов) и различные вспомогательные и административно-хозяйственные подразделения. Наконец, в наследство от Института сейсмологии Институту осталось руководство всей сейсмической сетью СССР, обременяющей его по сие время, несмотря на все попытки выделить ее в качестве самостоятельной службы – наподобие метеорологической или гидрологической. Все эти многочисленные подразделения жили в значительной степени своей собственной жизнью, имели собственный микроклимат и занимались собственными проблемами, зачастую определяемыми личными склонностями их руководителей. Заведующими отделами были, как правило, крупные ученые, в ранге не ниже доктора наук, имеющие имя и вес и широкие научные связи и, в силу этого, обладающие значительной независимостью. Неоднократные на моей памяти попытки дирекции Института объединить деятельность всех отделов под флагом одной или нескольких крупных научных проблем не имели по этой причине реального успеха – не берусь судить, к добру ли, к худу ли для геофизической науки. Координация деятельности некоторых отделов устанавливалась в основном спонтанно – путем личных контактов заведующих отделами или сотрудников, на совместных семинарах и т.п., и почти никогда – при посредстве центральных органов: дирекции или Ученого совета. Впрочем, эти мои наблюдения относятся уже к послегамбурцевскому времени, и, возможно, при Гамбурцеве было иначе.

Придя в Институт после нескольких лет работы в полевых производственных сейсморазведочных партиях различных министерств, я, естественно, поступил сначала в отдел сейсмической разведки, один из самых больших в Институте, возглавляемый умной и властной маленькой дамой, Инной Соломоновной Берзон. Но через год перешел в только что образовавшийся маленький теоретический отдел, впоследствии неоднократно менявший название; последнее из них – отдел волновой динамики – я и буду в дальнейшем употреблять. В этом отделе я и проработал последующие шестнадцать лет, вплоть до увольнения, – первые две трети этого срока под непосредственным руководством настоящего, большого ученого и замечательного человека профессора Никиты Вячеславовича Зволинского.

Как ученого Никиту Вячеславовича отличала не только обширная и глубокая эрудиция, но и удивительная ясность научного мышления, умение в любой сложной проблеме увидеть и четко сформулировать основную суть (природный дар, плюс хорошая школа в молодости, плюс многолетний педагогический опыт). Из его человеческих качеств упомяну: щепетильную порядочность, кажущуюся в наш век даже несколько старомодной, мягкость и доброжелательность к людям и большую внутреннюю тактичность. При этих сдерживающих началах он был человеком глубоких противоречий и сильных страстей, а по мироощущению – скептиком, иррационалистом и пессимистом.

В Институте у него было много поклонников, что не требует комментариев, и много врагов, что вначале меня удивляло. Но потом я нашел объяснение этому феномену. При глубокой порядочности и тактичности его всегда довольно явно коробило отсутствие в других этих качеств, а на фоне обычной сдержанности Н.В. даже легкий оттенок неудовольствия в его устах не мог пройти незамеченным и бил по самолюбию тем весомей, что был облечен в корректную форму. Вдобавок в этом неудовольствии ощущались не столько личная неприязнь, сколько моральное превосходство – вещь, которую люди определенного и довольно распространенного сорта менее всего способны простить. По такой схеме, например, развилась вражда между Н.В. и талантливым, но хамоватым и не всегда чистоплотным В.И.Кейлис-Бороком – но, конечно, это только моя интерпретация, и Владимир Исаакиевич располагает, возможно, другим объяснением.

Если общий климат Института физики Земли при Гамбурцеве и даже позже был лучше, чем в большинстве научных учреждений, то микроклимат отдела волновой динамики при Зволинском был еще намного лучше, видимо, приближаясь к климату садов Эдема. Кроме Н.В. (заведующего отделом) отдел состоял из нескольких младших сотрудников, известных в Институте под общим собирательным наименованием «мальчиков Зволинского», и нескольких «девочек» – вычислителей (точные числа менялись). «Мальчики Зволинского» были все из культурных семей, большей частью талантливые и симпатичные, с ярко выраженными индивидуальностями. Кроме меня, все они пришли в отдел сразу после окончания высшего учебного заведения, дающего хорошую математическую подготовку (ранга математического факультета университета), или чуть позже и быстро выросли в компетентных специалистов, пользующихся авторитетом далеко за пределами отдела.

В отделе царил патриархальный дух взаимопонимания, доверия и товарищества. Была демократия и – никакой официальности. Случались разногласия и даже ссоры, но они были семейного порядка, то есть возникали на почве столкновения характеров, а не эгоистических интересов. Было много любви к науке и очень мало карьеризма. Словом, работать в таком отделе было большим и, как обычно, тогда недостаточно ценимым счастьем.

На первых порах я несколько выпадал из строя остальных «мальчиков». Я был старше – не столько своими тремя-четырьмя годами, сколько наполнившими эти годы поучительными столкновениями с жизнью, очень мало похожей на все же тепличную и рафинированную жизнь учебных и научных заведений. В частности, предыдущие слова о недостаточно ценимом счастье относятся к другим «мальчикам» гораздо больше, чем ко мне: чтобы оценить и такой коллектив, как отдел волновой динамики ИФЗ, и такого начальника, как Зволинский, я располагал гораздо более богатым запасом эталонов.

В научном отношении у меня был один крупный относительный минус: гораздо более слабая математическая подготовка. Не могу не вспомнить с благодарностью талантливого и оригинального могучего «хохла» на костылях Ивана Никитича Денисюка, на протяжении нескольких семестров художественно излагавшего основы высшей математики маленькой группе будущих геофизиков. Без заложенного им вряд ли вообще смог бы я когда-нибудь работать в области математической теории. Но все же курс математики в Московском нефтяном институте, хотя и расширенный для геофизиков, был несравним с университетским, вдобавок, упоминавшиеся выше три-четыре года столкновений с совсем иными проблемами более способствовали забвению начатков математических знаний, чем их пополнению. И только в условиях непрерывного общения со Зволинским и его «мальчиками» я смог за относительно короткий срок более или менее заштопать прорехи моего математического образования – хотя бы до такой степени, что они стали видными мне самому.

Но был у меня и большой плюс – сильная личная заинтересованность в решении некоторых теоретических вопросов, возникшая за годы работы в полевой сейсморазведке. Некоторое время я фигурировал в качестве уникума и монстра, «практика, освоившего теорию», чувствуя себя при этом чем-то вроде гуся, который, как известно, и ходит, и плавает, и летает, и всё – плохо. Естественная эволюция от этого неустойчивого положения уводила меня понемногу в сторону теории, и через несколько лет мое отличие от остальных «мальчиков» сгладилось.

И процветать бы мне на этой ниве («Наполеоном бы не был, но майором, хе-хе, был»), если бы не было – вне нас и внутри нас – другого мира, неизмеримо большего, чем мирок физики Земли.