Гоша Ферштейн (творческий псевдоним – Аполлинарий Кузякин) – писатель. Работает в жанре фантастической эротики (или эротической фантастики. Это как кому больше нравится. Потому что один хрен). Пишет, надо признать, хлёстко и образно. Особенно ему удаются метафоры. Что-то типа «её могучие грудЯ вздымались как стрелы башенного крана». Нет, ничего себе жанр! Работать можно. Главное, не перенапрягаться и очень-то уж не увлекаться. Именно на этом чрезмерном напряжении многие и сгорают. Судьба писателя-эротиньщика – тяжкий крест и, одновременно, душевная услада. Как говорится, не дай Бог никому – дай Бог всякому.

В этот тусклый мартовский день Гоша попал в больницу с ущемлением паховой грыжи.
– Это у меня производственное, – грустно сказал он хирургу.
– Не понял, – признался тот в своей некомпетентности. – Перенапрягся, что ли? – и заржал, мерзавец. Что поделаешь: чёрствая и бездушная личность. И в институте наверняка на двойки учился, если позволяет себе такое оскорбительное ржание рядом с пациентом, опасающимся за свою творческую и прочую жизни. И нос у него подозрительно красный. Пьёт, наверное. Да и не наверное, а точно. Двоечники, они всегда алкоголики. Кто тайный, кто явный. Это уж кому как карта ляжет.
– Ложитесь на кушетку, – приказал хирург. – Только галоши снимите.
– А трусы? – робко пискнул Гоша.
– Трусы – рано, – последовал категорический отказ. – Если все сразу трусы станут снимать, то я сам скоро стану писателем. Эротического жанра. Фамилие ваше как?
– Ферштейн, – быстро произнёс Гоша.
– В каком смысле? – брови эскулапа удивлённо поползли вверх.
– В смысле, Кузякин, – поправился Гоша. – То есть, это псевдоним такой – Кузякин. Чтобы быть ближе к народу. А подлинная, по паспорту – Ферштейн.
– Но пасаран, – согласился хирург, заполняя медицинский документ .- Из грузинов, что ли?
– Почему из грузинов? – удивился Гоша.
– Патамушта, – грубо ответил хирург, эта совершенно ничтожная личность. – Кузякин – самая типичная грузинская фамилия.

– Здесь болит? – спросил он, погружая свои безжалостные хирургические пальцы в мягкое гошино тело. Гоша охнул.
– Болит, – с садистским удовольствием отозвался на его ощущение хирург и воткнул пальцы в очередное, практически интимное место.
– А здесь?
Гоша открыл рот хотел что-то сказать, но не успел, потому что потерял сознание. Хирург бросил на него взгляд, полный презрения, и иронично хмыкнул…

– Пить будешь? – спросил незнакомый ласковый голос. Гоша открыл глаза и увидел что-то бескрайне белое. Это был потолок.
– Вы кто? – разлепил он губы. Разлеплять было неприятно. Организм просил воды. Или хотя бы пива.
– Кто-кто…, – хмыкнул потолок. – Епалдошин, кто…
– Какой? – слабо удивился Гоша.
– Не какой, а фамилие такое, – услышал он строгое. – Зовут Герасим Иванович. Муму читал?
– Нет, – почему-то соврал Гоша. Причём сделал это очень быстро и очень стыдно.
– Муму не читал? – удивлённо спросили сверху.
– Читал, – слабодушно сознался Гоша. – А Ебал… этого… как его… дошина – нет.
– Не «бэ», а «пэ», – с прежней строгостью поправил его потолок. – Епалдошин. Соблюдайте совесть-то в общественном месте! И культуркой не мешало бы.
– Извините.., – пролепетал Гоша. – Слабость ума после наркоза. Мысли путаются, читать никого не хочется.
– А чего нас читать-то? – хмыкнул потолок. – Мы, чай,не писатели Тургеневы Иваны, не помню как по батюшке! Дворники мы. Пятого между прочим, разряда. У трёх домов убираем, а эти сволочи всё равно серут и серут, серут и серут… Теперь понЯл?
– ПонЯл, – кивнул Гоша. – Теперь понЯл. Теперь я всё понЯл. Отпустите меня домой, пожалуйста. У меня дома – Груня и щи.
– Куда ж тебя кто отсюдова просто так отпустит? – и следом послышался гнусненький смешок. – Из больницев так просто не отпускают. Отсюда или поправимшимися выходют, или в лежачем положении. В виде неподвижного тела. Ты хочешь в виде тела?
Гоша слабо протестующе мотнул головой: нет, не хочу. Я домой хочу. К Груне. И к тёплым щам.
– Да нальют тебе здесь щей-то! – неожиданно развеселился потолок. – Набуровят полную миску с краями! Такое гавно! Я дома такими щами даже собаку не кормлю! А она у меня, между прочим, знаешь какая! Лайка восточно-сибирская! По трое суток может не жрать. Особенно если я выпимши не в состоянии! Я тебя, болезный, чего опять интересуюсь-то: выпивать будешь? А то лежишь, молчишь как на трибуне, думы думаешь с мировыми проблемами. Помирать, что ли, собрался? Если пить будешь – кивни. Или тявкни, если голова не шеволится. Тогда пятьдесят рублёв добавляй в любом случае. А то у меня не хватает как раз пятьдесят. А?
– Чего «а»? – снова напрягся Гоша. Это всё общий наркоз, подумал он тоскливо. Мешает сосредоточиться. Так всё же где я?
– Десятый раз спрашиваю, товарисч: освежаться будешь? – с настырностью неутомимого алкоголика-долбогрёба не отставал потолок.
– Не пью, – сказал Гоша ключевую фразу.
– Я так и знал! – неожиданно развеселился потолок. – Ну, ё-пе-ре-се-те! Во попал в компанию! Одни язвенники!

Гоша, наконец, повертел головой. Больничная палата. Четыре койки. Холодильник. На холодильнике – телевизор. Два больших окна. На окнах – занавески. На потолке – лампа, На лампе – муха. Ничего. Жить можно. Лишь бы не было войны.
– Я прям уею в натуре! – продолжал веселиться собеседник, который при более пристальным рассмотрении оказался не белоснежным потолком, а щупленьким мужичонкой с морщинистой шеей и здоровенными ручищами, выдававшими в нём благородного человека грубого физического труда. Это и есть Еб… Епалдошин Герасим Иванович, понял Гоша. Дворник пятого разряда. Родственник Мумы.
– Не, ну в натуре цирк! – продолжал заливаться соловьём неугомонный дворник. – Спортсмен, генерал и … Ты кто по жизни-то? Чем займаешься?
– Писатель, – ответил Гоша печально.
– Ага, – не удивился собеседник. – Про чего пишешь?
– Эротического жанра.
– Тоже понятно, – опять не удивился собачий скотовод. Он, похоже, был мужиком бывалым. Его было невозможно удивить.
– Про е… (матерное слово)..лю, значит. Хорошее дело! Специалист или на практике?
– В каком смысле?
– В таком. Сам спец или подсказывает кто?
Ответить Гоша не успел: привезли щи.

– А вот это генерал, Прокофий Иванович, – сказал Епалдошин, когда они отобедали и облизали ложки.
– В отставке, – скромно уточнил здоровенный мужик в богато расшитом драконами и русалками, совсем не больничном халате.
– … и спортсмен. Василий, – представил дворник последнего сопалатника – коренастого мужика с бычьей шеей.

– Помню,в Хабаровке, в семьдесят восьмом годе, попал я в госпиталь, – ударился генерал в сладостные воспоминания. – Эх, Хабровск! Летом жара как из пушки. Зимой – мороз за сорок. Яйца от мороза трещат.
– А по какой причине в госпиталь попали? – полюбопытствовал Гоша.
– А-а-а.., – махнул рукой генерал. – С переломом полового члена.
-С кем?
– Не с кем! – обиженно побагоровел доблестный защитник Отечества. – А по причине! Одна вольнонаёмная постаралась. У ей знаете какая корма была? Ух! Ядерный броненосец! А грудЯ! Гимнастёрка пятидесятого размера еле налезала!
– Воспользовались, значит, служебным положением? – с гнусной ухмылкой предположил спортсмен. Похоже, он был тем ещё ехидником.
– Да ни в коем разе! – налился генерал ещё более густой краской. – Сама дала! Я её всего-то пару раз по ж.пе похлопал! А на меня моя сразу заявление в партком.., – и, сморщившись, театрально просюсюкал. – «Примите меры по сохранению нашей здоровой советской семьи». Дура! Я ж разводиться и в мыслях не держал! Всего-то два раза залез – а она такую кадилу раздула! Я что,виноват, что эта вольнонаёмная по-своему расценила? Я что ж, должен был женщину в своей половой форме разочаровать? Я, советский офицер? Отличник боевой и политической подготовок?
– Не разочаровал? – всё так же гнустно предположил спортсмен. Да, он,похоже, был мастером до подобных гнусностей. Сразу видно – чемпиён! Может, даже ядра толкает! Со снарядами! И все – налево!
– Да как я мог! – продолжал кипятиться в своих благородных чувствах генерал. – Всё было в лучшем виде! Довоо-о-о-льная уходила! А эта… сразу в партком.
– Развелись?
– Чего она, дура какая? – ухмыльнулся генерал. – С генералом разводиться?
– Вы уже тогда генералом были? – удивился Гоша.
– Не, – досадливо поморщился генерал от его непонятливости. – Я тогда ещё летёхой сопливым бегал, каждому педерасту честь отдавал. Всего два года как из училища.
Вот она, сермяжная правда жизни, подумал Гоша. Хабаровск, госпиталь, партком, трещавшие на морозе яйца… Боже, а я о чём я пишу? « Мария со вздохом почесала свои роскошные булки…». Вот о чём надо писать!

– У ей знаешь какая ж.па была! Танк! – продолжал витийствовать генерал. Похоже,его здорово увлекали воспоминания своей боевой молодости.
– Вы же только что сказали: броненосец, – робко пискнул Гоша.
– Это у другой! – досадливо отмахнулся отставной защитник Отечетсва. – Это уже в восемьдесят третьем, под Воронежем. Главное, и там опять без всяких намёков! Только за сиську ущипнул. Два раза. А моя дура – опять в партком! До сих пор не понимаю: чего ей там, в этих парткомах, мёдом , что ли, было намазано? Как на работу туда летала! Вот же натура!
– …и запомни, писатель! – строго сказал генерал, и этим безжалостно-решительным «запомни» сразу расставил все точки на том ху есть ху.
– Армия это действительно та ещё школа жизни! Потому что формирует в человеке три ценнейших качества: ненависть к работе, крепкий сон и зверский аппетит. И никакого млядства! Только вперёд, только по приказу вышестоящего командования!И без соплей!

– А я со своей хорошо живу, – подал голос спортсмен. – Вот уж восемь лет как. На областных соревнованиях познакомились. Она там в хоре поддержки пела третьим номером. «Мы верим твёрдо в героев спорта!». Да… Хрен ли в их верить… Нет, ничего не скажу: великолепная женщина! Обстирать, обгладить, корм приготовить – мастерица золотые руки! Ну, и в интимном плане… Только ко всем меня ревнует. И всегда всем завидует. Вот же страсть! Прям до смешного доходит, Приезжаю как-то с профсоюзного чемпионата ( я тогда за сборную пищевиков-надомников выступал), а она мне: « Везёт же Дуське! Муж есть, любовник есть, а вчера ещё и в лесу изнасиловали!». И игриво меня так в бок толкает: дескать, ну, чего? Будешь насиловать-то? В особо извращённой? А куда мне! Я ж только что с соренований! Рекорд дал сто процентов к плану! Еле обошёл представителя Гондураса! Выжатый как лимон! Не до секцу!

– А у меня тоже год назад была одна… навеки любимая, – внёс свой скромный вклад в общие эротические воспоминания маэстро Епалдошин. Настроение у него теперь было куда как благодушное, потому что в бескрайних просторах хирургического отделения он отыскал-таки себе надёжного собутыльника – аппендицитьщика из соседней палаты.
– Дусей звали. Она у нас на вокзале в буфете водкой, пивой и разогретыми беляшами торгует с буфетной наценкой. Какая женщина! У ей такие грудЯ! А ж.па какой! Бывалочи, ущипнёшь за игодиц – а она, игодиц тоись, ещё с полчаса дрожит, как холодец, не успокаивается! А? Натюрморт в натуре? В общем, настоящая красавица! Илюша Муромец, грыбёныть!
– Значит, нашёл своё исконное дворницкое счастье? – предположил спортсмен Василий, надевая на рот свою фирменную глумливую улыбку.
– А как же! – охотно согласился Герасим Иванович и яростно почесал правую подмышку. – Но пришлось расстаться. За.мдохала она меня своим грипательным аппетитом. Требовала, чтобы я её это самое и днём, и ночью, и утром, и в обед! Только зайдёшь в квартеру с морозцу супчику тёпленького похлебать или, скажем, коклету скушать – она тут как тут. «Гераша, ты уже насытилсы? Тогда пойдём!» – и натурально тощит на диван! Не, вы понЯли? Она как думала-то? Если она – Илюша блин Муромец, то я – Добрыня хрен Никитич! Что у меня силов тоже немеряно! Как у добрыниного коня! И метлой махать, и коня удовлетворять!
– Значит, расстались? – догадался генерал. Сейчас он был тоже в халате, но уже в другом – не с драконами,а с русалками. Утром, вместе с фруктами и пышками медовыми, принесла супруга-любительница парткомов.
– Ага, – подтвердил дворник и шумно втянул в ноздрю предательски выползшую мутную соплю. – Через месяц нашей совершенно счастливой совместной жизни понял: если немедленно чего не сделаю, то всё. Больше недели вряд ли протяну. Меня уже шатать начало даже без ветра! А чего удивительного: скока сил-то на её ублажение тратил! Бывало, схвачуся за метлу, стою и думаю: как бы не упасть при всём честном народе! Ведь подумают, собаки, что опять нажрался!
Да и это можно было перетерпеть, все эти её ласки до упаду, но ведь она, бикса такая, глубокий подкоп под меня делать начала! Сидим однажды на кровати, отдыхаем от только что пережитого. Из одёжи что на мне, что на ей – одни носки, а она вдруг срашивает: «Гераша, а скока в твоей квартере кубических метров?». О-па-на, думаю! Картина Репина «Прплыли»! Вот оно и выпело, твоё поганое нутро! А она вроде бы так совершенно как будто: « А у тебя больше никто здеся не прописан?». Не, ну поняли в натуре? Совсем наглость потеряла тётя колбаса! Почесал я пятки, собрался я с духом и говорю: а ну-ка нахир с моей жилплощади! Она глазёнками своими – морг-морг! Чего ты, , говорит, Гераша? Мы ведь только что так славненько резвилися! Она как сказала это «резвилися», меня аж холодный пот прошиб от самого затылка до самых до ииц! Всё, отвечаю. Отрезвилися вошки на мандавошке! Хватить нахир! Лучше буду тиливизир смотреть в гордом одиночестве, но зато в живом сстоянии!
– Значит, любовная лодка разбилась о быт.., – хмыкнул Василий.
– Ага! Разобьётся она! – ехидно усмехнулся Герасим, понявший аллегорию по-своему. – Она теперь с Шуркой-парикмахером сожительствует. Шурка – малый тихий, биркулёзом в детстве переболел с катастрофическими последствиями, вот она его и взяла в оборот. Неделю назад иду на помойку, смотрю – вот он, красавец! Стоит, еле дышит, и ножки хлипенькие у его подворачиваются. Как живёшь-то, Шурец, спрашиваю. Как наша молодуха? Даёт жизни? В смысле, прикурить? А он глазёнки свои скорбные на меня поднял, посмотрел так, навеки прощающись… В общем,не жилец, – подытожил племянник Мумы то ли с сожалением,то ли с удовольствием. – А я его тогда же, у помойки, предупредил: гони её нахир! Не тваво поля ягода, не тваво хлева кобыла! Надорвёсси, как пить дать! Она же у себя в буфете беляшами напитанная! С их знаешь какая сила! Как у молотобойца! А он не послушал. Хотя чего с него взять.., – и сожалеючи, махнул рукой. – Одно слово, парикмахер. Пока здеся с вами лежу, небось, уже закопали.

Вот люди, думал Гоша, засыпая. Обычные нормальные люди. Обычные человеческие отношения. Нормальные человеческие ощущения.Ничего напускного. А я? Что я пишу? О чём? «Графиня с изменившимся лицом бежала к прУду, и её белоснежные панталоны призывно мелькали среди пробегающих кустов…». Кому э то нужно? В мои текстах – никакой человеческой жизни! Сплошная надуманность! «Читателю нравится!». При чём тут читатель? Хотя прав был, тысячу раз прав Антон Павлович: «Каждый урод рано или поздно найдёт свою половину. Каждый текст – своего читателя!». И тем не менее – я же стал обыкновенным коньюнктурщииком! Боже мой! Об этом ли я мечтал, только-только начиная свой творческий путь! Менять! Всё менять! И меняться самому! Правильно говорится: что Бог не делает – всё у лучшему! Если бы я не попал сюда со своей любимой грыжей, разве прозрел бы? Где бы ещё услышал эту сермяжную правду жизни? Где бы повстречал этих милых в своей житейской непосредственности людей?

Через пять дней Гошу выписали, а уже на следующий день он стоял за прилавком и, дежурно-приветливо улыбаясь покупателям, продавал гвозди и шурупы. Писательством он занимался в свободное от работы время, а чтобы заработать на жизнь, трудился продавцом в магазине скобяных изделий. А что поделаешь? Чай, не граф Толстой. Приходилось подстраиваться под суровые реалии существующего бытия. Тем более, что он начал своей очередной роман «Эротические страсти в будуаре мадам Липински», а творчество, как известно, требует усиленного питания для головного мозга. Да и вообще, чего-нибудь вкусненького всё время хочется. Каких-нибудь разгоретых беляшей.