---------------------------------------------------------------
     © Copyright Александр Бачило
     Москва, 1999 г.
     Email: bachilo@mail.ru
     WWW: http://bachilo.aha.ru/
---------------------------------------------------------------

     - Фамилия?
     Я назвал.
     - Возраст?
     Я признался.
     Он бросил на меня взгляд исподлобья, покачал головой.
     - Надо же! И семья есть?
     - Не успел.
     - Эх-эх-эх! - посочувствовал он. - Только бы жизнь начинать! Диагноз?
     - Острая сердечная...
     Он покивал.
     - Пил?
     - Как все...
     Это его вдруг рассердило.
     - Как все! А если все в окно прыгать начнут, ты тоже сиганешь?
     Я усмехнулся.
     - Теперь уже нет...
     -  Как дети, честное  слово! - он продолжал что-то быстро  строчить  в
учетной книге. - Давай направление!
     Я подал  ему  сложенную  вчетверо  бумажку, исписанную  со  всех сторон
мелким ровненьким почерком.
     - Понаписали! - он брезгливо взял бумажку за уголок, посмотрел на свет.
- Бюрократы. Лишь бы спихнуть человека... Постой-ка, а это что?...
     Он   прищурился  на   красный  штампик, косо   пересекающий   строчки,
присвистнул и  посмотрел на  меня  по-новому  - внимательно  и даже, как мне
показалось, с уважением.
     - Как же это тебя угораздило?
     Я пожал плечами. Мне и самому было интересно, как.
     - Ну, дела!
     Он сыграл на клавишах селектора нестройную гамму и закричал:
     - Аппаратная? Что у нас с девятым боксом?
     - Под завязку, - прохрипел динамик.
     - Тут человек с направлением!
     - Они все с направлением! Бокс не резиновый.
     - Что ж ему, на лестнице сидеть?!
     -  А нам  без разницы. Наше  дело температуру держать, а не размещением
заниматься!
     - Ты поговори еще! - огрызнулся мой новый покровитель.
     В ответ  из динамика  послышалось неопределенноебульканье и  отдаленные
голоса - не то хоровое пение, не то дружный вопль.
     Помолчав, покровитель добавил тоном пониже:
     - А когда будут места?
     - А я  знаю? - отозвался наглый голос. - Чего  вам  дался этот  девятый
бокс? Мало других отделений, что ли? Травма, грязи, смолы, зубовное...
     - Какое  зубовное! -  вскричал  покровитель. -  У него красная  печать!
"Девятый бокс" - ясно и понятно!
     - У-у! -  протянул  селекторный голос  озадаченно. -  Печать. Хреново
дело... Ладно, пусть понаведается днями. Может, придумаем чего...
     Покровитель выключил селектор.
     - Ну вот и  ладненько! - сказал он, обращаясь ко  мне  и потирая руки с
искусственным оживлением. - На днях дадим постоянное место, а пока отдохни с
дороги.
     - Как  же это  так  - на днях? -  возразил  я. -  А до тех пор куда мне
деваться?
     -  Походи, посмотри, где что, -  разулыбался  он. - У нас  секретов от
пациента нет!
     - Погодите, погодите! - я почувствовал, что меня хотят надуть.
     Вечно  со  мной  происходит  одно  и то  же, лицо   у   меня, что  ли,
простодушное?
     - Сколько я тут буду ходить, смотреть? Неделю? Помещение-то дайте, хоть
какое-нибудь!
     В глазах его заиграло веселое изумление.
     - Торопишься? Это ты зря. Тебе торопиться теперь некуда. У тебя впереди
- вечность!
     До меня вдруг дошло.
     - Извините, - пробормотал я. - Действительно, как-то не подумал...
     - То-то! - он протянул мне металлический жетон на проволочном кольце. -
На вот тебе бирку, привесь за что-нибудь и носи. Да смотри, не потеряй!
     - Спасибо.
     - Не за что, -  хмыкнул он. -  Себя  благодари. Достукался до  красной
печати! Сам-то знаешь, чего натворил?
     Я кивнул.
     - Мечтал, говорят...
     Он вытаращился на меня с веселым изумлением.
     - Зачем же ты, дурак, мечтал?
     - Да я не нарочно, - мне почему-то  захотелось оправдаться в его глазах.
- Так уж получилось. И потом, я ведь ничего не делал. Мечтал только...
     - Э, брат! - он  махнул рукой. -  Здесь не разбирают, делал или мечтал.
Статья одна.
     - Я понимаю...
     - Понимает  он! Ну и оттянулся  бы на  всю катушку! А то намечтал выше
крыши, а сласти настоящей и в руках не держал, простофиля! Чего ж ты?
     Я вздохнул.
     - Не знаю. Стеснялся.
     -  Кого стесняться-то? Все ж  свои! Все  одинаковые. Ты о чем мечтал? О
бабах, поди?
     Я почувствовал, что краснею.
     - Знаете, вообще-то я никогда этого так не называл...
     - А как? Назови по-другому, я подожду.
     - Ну... - заметался я, - видите ли... в общем...
     - В общем, о бабах, - заключил он.
     - Ну почему, - потупился я, - не только...
     - А о ком еще? - глазки его засияли масляной радугой.
     -  Вы  не поняли, - я испуганно отмахнулся. - Собственно, конечно, об
этих... о бабах. Но не об одних бабах, а...
     - А об целой  куче! - подхватилон. - Чего  ж  тут  не понять? Не в лесу
живем. Значит, в  мечтах  ты  не  стеснялся, а в жизни  - робел? Да, брат,
залетел, можно сказать. Баб стесняться - это хуже любого смертного греха!
     - Что ж теперь делать... - я развел руками.
     - Да уж теперь делать нечего! Отвечать придется!
     Он посмотрел на меня строго.
     - За что же  отвечать? -  возмутился  я. - За то, что никому жизнь  не
испортил? За то, что не обещал золотых  гор, пыль в  глаза не пускал? Им же
всем  сказочного принца  подавай! Чтобы увез  за синее  море  и  поселил  в
хрустальном дворце. А я не принц! И не Джорж Майкл!
     - Это верно, - несколько смягчился он.
     - И дворца  у меня нет. И даже этой... дачи-машины. А  они -  черт  их
знает - всегда  это как-то чувствуют! Сроду смотрели на меня, как на  пустое
место. А что возразишь? Не можешь дать женщине счастья - не берись! Я просто
трезво оценивал себя. И сознательно отказывался от них ради их же пользы.
     - С благими намерениями, значит? - участливо спросил он.
     - Ну да. С благими.
     Он  вдруг встал, подошел  к  двери и, пинком распахнув  ее, указал  во
внешнюю тьму:
     - У нас тут, паря, благими намерениями дороги вымощены!
     Некоторое  время  мы  оба молча смотрели  вдаль  - туда, где  в  редких
багровых всполохах проступали неясные гигантские силуэты.
     - Оттого и сухо, наверное... - задумчиво добавил он, почесав проплешину
между рогами. - Несмотря, что под землей...

     Дорога, вымощенная благими  намерениями, начиналась  сразу  за дверью.
Больше  всего она напоминала скоростное шоссе  - по  шесть  полос  в  каждую
сторону. Разметка  была   аккуратно  нанесена  белой  светящейся  краской,
предусмотрены  места   парковки  на  обочине   идвухуровневые   транспортные
развязки. Все это -  несмотря на полное отсутствие на дороге каких  бы то ни
было  средств транспорта. Да и пешеходы-то попадались не часто. Раз только из
полумрака навстречу  мне  вышла  троица. Два чумазых типа шахтерского  вида
несли  носилки, груженые  инструментом  -  пилами, коловоротами, клещами  и
садовыми  ножницами. Рядом, зажав  подмышкой  трезубые  вилы, брел  черт.
Носильщики не  обратили на меня внимания, а черт  прищурился, разглядывая. Я
повесил жетон на шею и сделал вид, что спешу по делу. Троица прошла мимо.
     С обеих сторон к дороге все ближе подступали темные угловатые громады -
не то изъеденные ветрами утесы, не то многоэтажные дома, покинутые жителями.
Нигде ни  одного огонька, только  в небе (если это называется небом)  уныло
мерцал  вечныйзакат. Все  чаще  стали  попадаться  нависающие  над  дорогой
переплетения труб, ажурные  металлические  фермы, лестницы, рельсы и прочее
индустриальное  железо. Дома-утесыокруглились вершинами  и  стали похожи на
гигантские, торчком поставленныецистерны. Подобный пейзаж вполне подошел бы
для какого-нибудь нефтеперерабатывающего комбината  и впечатление производил
такое же - унылое, гнетущее. Вдобавок  и ввоздухе стало отчетливо  пованивать
химическим производством.
     Веселенькое  местечко, подумал  я. Вот  здесь  мнеипредстоит  провести
остаток  дней... Да  нет, каких  дней? Какой  остаток? У меня ведьтеперь
впередивечность! А это значит... Как быпредставить себе такую затейливую штуку
-  вечность? Совершенно  бесполезно, по-моему. Да   и  не  вечность  меня
по-настоящему беспокоит! Вечность  - понятие абстрактное, а вот таинственный
девятый  бокс  -  кажется, вполне   конкретное. Что  это   за  бокс   такой,
привилегированный? Какие еще привилегииз д е с ь? На  лишнюю... пытку? Нет,
лучше не думать об этом. И  держаться подальше от девятого бокса, пока силой
не волокут. А я-то, дурак, еще рвался туда! Соображатьже надо - это  тебе не
койка в общежитии!...
     За  душеспасительными  размышлениями  я  и  не заметил, как свернул  с
главной  дороги в  какой-то проулок. Стены, заборы, трубы и лестницы теснили
меня теперь  со всех  сторон. Приходилось то и дело  наклоняться, проходяпод
низко  свисающими  проводами, подниматься по шатким  металлическим  трапам,
петлять в лабиринтах гулких темных коридоров. Скоро я совсем заблудился.
     И  тут  обнаружилось, что   места  эти  обитаемы. Где-то  неподалеку
перекликались  голоса, торопливые  шаги прогрохотали по железунад самой моей
головой, эхо  их  отозвалосьглубоко  внизу, а  потом  вдруграздался  звук,
точь-в-точь похожий  на вопль  большого  стадиона в  момент гола. Напрасно я
искал хоть какую-нибудь щелку в высоченном заборе. Он был надежно склепан из
одинаковых щитов с изображением черепаи надписью "Не  влезай -  убьет! ". Мне
так и не удалось увидеть, что там, за ним, происходило...
     Я  двинулся дальше в дебри коридоров, но не сделал и десяти шагов, как
снова услышал голоса, на этот раз совсем рядом.
     - Ну  и  вот, -  спокойно  сказалкто-то над самым моим  ухом, - значит,
режешь все это меленько и заливаешь квасом...
     - Рассолом можно, - вставил дребезжащий голосок.
     - Рассолом -  это по зиме, -  нетерпеливо возразил первый, - только  уж
зелени никакой не положишь зимой, яйца  да  колбаса -  вот  и вся окрошка. А
летом -  и петрушечки добавишь, и укропу, огурчиков свежих... А  квасок-то
ледяной, ах! В   жару, под  черемухойсидя, окрошечки  пошвыркать  -  какое
отдохновение!
     - Да-а... Сюда  бы сейчас кваску  ледяного... -  просипел  кто-то без
голоса.
     - Как же, жди! - весело  подхватил  совсем  молоденький тенорок. - Вон
рогатыйидет кваску поддавать!
     - Ну, накатит сейчас! - проворчал рассказчик про окрошечку.
     За  стеной послышалисьгулкие шаги, звякнуло железо, стены завибрировали
от  мощного  гудения, какое издает пламя, вырывающееся из  доменной  топки.
Что-то заклокотало  там, проливаясь  с тяжелым лавовым  плеском. Меня вдруг
обдало  жаром. Я отскочил  от раскаленной стены  подальше  вглубь  коридора.
Стена на  глазах  наливалась малиновым  свечением. И  тут  раздались вопли.
Никогда  в жизни  мне не приходилось  слышать ничего  подобного. В  голосах,
которые я  почти научился различать, больше не было ничего человеческого. Я
слышал   захлебывающийся, запредельный  животный  визг, верещание, хрип,
издаваемый  самойплотью, уже лишенной разума, потому что  разум не способен
вынести такое. Не знаю, как я сам не потерял рассудок, слушая эти последние
вопли  сжигаемых  заживо  людей. Через  несколько  мгновений  с  ними  было
покончено. Из  невидимых  щелей  струйками  потянулся дым. Лава, вероятно,
схлынула. Стена, потрескивая, медленно остывала.
     Я хотел  бежать отсюда как можно скорее и дальше, но не смог сделать ни
шагу. Ноги, будто и впрямь ватные, как пишут в книжках-ужастиках, бессильно
подогнулись, и я селна пол по-турецки.
     Страшно. Отчаянно страшно. Не то слово. Господи, что я  наделал! Как я
оказался здесь?! Неужели и со мной будет то же самое?!
     Ответом мне  был  глубокий вздох из-за стены. Странный  какой-то вздох.
Впрочем, я мог ошибиться. Возможно, это был не вздох, а  просто кто-то сладко
зевнул.
     - Ну и вот, - сказал знакомый голос. - Окрошечка - это днем, пока жара.
А к вечеру у меня уху подавали.
     - Сомовью! - с готовностью подхватил дребезжащий голосок.
     - Отчего же, можно и сомовью, -  благосклонно  согласился  рассказчик.
 - Стерляжья также хороша. Да мало ли разных! Налим, рш - вс дары природы!
     - Караси в сметане жаренные - вот вещь! - заявил молодой тенорок.
     - А у меня в  Кесарии, - вступил в разговор новый голос, раскатистый и
повелительный, - всегда были эти... угри.
     - Тьфу, прости, господи! - проворчал рассказчик. - Мы ему про еду, а он
про угри...
     - Я  также говорю  о еде, - продолжал повелительный  голос. -  К моему
пиршественному столу подавались морские угри незабвенного вкуса...
     - Незабвенного! Ты, Юлич, со своим склерозом, молчал бы  уж! Это когда
было? Прицаре Горохе?
     -  Я  не обязан помнить местных царей, - высокомерно  заявил  любитель
миног, -   всех  этих  иродов   и  горохо... доносоров. Все  их   жалкое
величиеничтожно  по  сравнению  с  незыблемой  твердыней  власти  императора
Августа Октавиана, озарившего...
     - Ну, Юлич, понес! - загалдели  вперебой  голоса. - Так хорошо врал про
угрей незабвенного вкуса! Зачем императора-то приплел?
     - К столу императора, - немедленно заявил Юлич, -  подавались  угри и
миноги. А также дорада и священная рыбаегиптян мормирус...
     Кто-то громко и голодно причмокнул.
     - Да что говорить! Щас бы хоть воблы! Под пивко-то, после жару...
     Я, наконец, почувствовал, что  могу  двигаться. Ужас, заковавший меня,
сменилсясначала  изумлением, потом  недоумением   обманутого  человека  и,
наконец, жгучим любопытством.
     Что же там все-таки происходит? Трагедия  или водевильчик? Пытка, казнь
или гастрономический семинар? Может быть, я зря  так  испугался, и меня ждет
не такое уж страшное будущее? Пора это выяснить!
     Не поднимаясь с пола, я пополз вперед, вдоль стены, еще пышущейжаром, и
сразу за поворотом коридора  обнаружил  дверь. Это была  массивная стальная
плита с колесом, приводящим в действие запоры, как в  бомбоубежище. На  ней
красивыми готическими буквами была выведена золотая надпись: "Оставь одежду,
всяк   сюда   входящий! ". Ниже   кто-то  нацарапал   отруки  куском  кирпича:
"Преисподняя! Сымай  исподнее! "   У  двери  стояла  длинная  скамейка, какие
используются в спортзалах. На ней аккуратными стопками, кучками и как попало
лежали  разномастные  одеяния  -  от  полотняных  портов   с   тесемками  до
костюма-тройки с дипломатическим отливом. Рядом  стояла и валялась  такая же
разнообразная обувь  -  стоптанные сапоги, лакированные  туфли, сандалии  с
кожаными ремнями и просто лыковые лапти. Медно поблескивающий шлем с высоким
гребнем тоже почему-то лежал на полу, уткнувшись в пыль стриженой щеткой, не
то из перьев, не  то  из щетины. Я  поднял его. Шлем был тяжелый, с  потным,
изъеденным  солью  кожаным  подкладом  и  потускневшими  бляхами  на  ветхом
ремешке. Я  провел ладонью  по жесткой щетке  гребня, и, не  удержавшись,
чихнул. Тут скопилась пыль, наверное, еще египетских походов.
     - А ну, положь шапку! - раздался у меня за спиной сердитый  старческий
голосок.
     Я обернулся. В полумраке коридора  маячил  рогатый  силуэт. Сначала мне
показалось, что  это  какой-то  мелкий  бес  с вилами, но, приглядевшись, я
понял, что ошибаюсь. Старичок  явно принадлежал к роду человеческому, просто
его всклокоченнаяшевелюра издали ( и может  быть, не  без умысла) напоминала
рога. Вооружен он был легкой метелкой и, судя по цветной металлической бляхе
на фартуке, находился при исполнении.
     - Извините, - я потер шлем рукавом и аккуратно водрузил его на  скамейку
поверх смятой хламиды. - Я просто поинтересовался.
     -  В музеях  интересуйся! - покрикивал старичок, приближаясь с  метлой
наперевес.
     - А тут и музеи есть? - удивился я.
     - Это ко мне не касается! Не тобой положено - не хватай!
     -  Да  я  не  хватаю! Вижу, шлем упал. Лежит  в пыли, пачкается.... Я и
поднял.
     -  А  ты  меня пылью  не  попрекай! - совсем взбеленился  дед. - Я свою
работу  знаю не  хужетвоего! Много  вас тут ходит, подбирателей, что  плохо
лежит! А ну, кажи бирку! Разом запишу - ина доклад!
     Я понял, что в данной ситуации "казать бирку" как раз не стоит.
     - Кто ж знал, что у вас тут  так  чисто! Поднял шлем, смотрю - он и  не
запылился совсем, хоть сейчас на выставку. Прямо удивительно! Неужели, это
вы один справляетесь - на всей территории?
     Старики тщеславны. Стоит спросить старика, не герой  ли  он случайно, и
вы услышите  рассказ  длинною в  жизнь, переполненный  тяготами, лишениями и
подвигами. В ответ намой вопрос дед опустил метлу, окинул хозяйским взглядом
всю вверенную территорию  (пятачок  пять  на  пять шагов  перед  дверью)  и,
высморкавшись для порядка в фартук, сказал уже не так грозно:
     - Небось, справлюсь! Не с такими справлялся... Новенький, что ли?
     - А вы откуда знаете? - искренне удивился я.
     - Уж больно ты вежлив!
     Ну вот, опять я опростоволосился. Почему же  так странно устроено все в
жизни и после нее? Стоит вежливо заговорить с человеком, и он сразу видит в
тебе неофита, сосунка и вообще теряет всяческое уважение. Видимо, этого деда
принято здесь гонять  на  пинках, а  я отчего-то  вдруг пустился  с  ним  в
политичные переговоры...
     Медленно, с  тяжелым скрежетом  стальная дверь  отворилась, выпустив в
коридор удушливый запах гари и компанию голых раскрасневшихся мужчин. Томно
отдуваясь, обмахиваясь  и  покрякивая, они расселись по скамье  и принялись
утираться, причесываться, трясти одежками - словом, вели себя совершенно как
в предбаннике.
     - Софрошка! Квасу! - распорядился рыхлый толстяк с жидкой  прядью волос,
прилипшейк голому черепу. - Чего встал, дубина старая? Беги взапуски!
     Я узнал голос гастрономического рассказчика.
     Старичок встрепенулся и цепко ухватил меня за рукав.
     - Вот, Федор Ильич, задержал, -  он  подтолкнул меня  к  толстяку. -
Подозрительный. По вещичкам.
     Федор Ильич скептически выпятил пухлую губу.
     - Кто таков?
     Видно было, что настроен он добродушно, и квасу  ему хочетсябольше, чем
разбираться с  подозрительными. Я  сердито  вырвался  от Софрошки  и  сказал
доверительно толстяку:
     - Да  ну  его, в  самом  деле! Просто  шел  мимо, слышу  крики, ну  и
остановился...
     Толстый Федор Ильич с видимым усилием поднял бровь, осмотрел меня одним
глазом и спросил полуутвердительно:
     - Новенький?
     Ну  что  ты  будешь  делать! Не  успеешь рот  раскрыть, а  тебяуж видят
насквозь...
     - Новенький, - признался я.
     Федор Ильич хлопнул ладонью по скамейке рядом с собой.
     - Садись. Голову  на тебя  задирать  - кровь приливает... Софрошка! Ты
здесь еще?! Беги, асмодей, за квасом, тебе говорят!
     Старичок исчез. Остальные уже  утратили ко мне  интерес  и вернулись к
своим делам и разговорам. Носатый крепыш, сунув шлем  в  пыль под  скамейку,
обматывал багрово-бугристое тело отрезом белой  ткани. Глаза  его, черные, и
когда-то, вероятно, пронзительно-быстрые, поразили   меня   выражением
безмерного равнодушия, какой-то брезгливой скуки.
     - Определили-то куда? - спросил меня  Федор  Ильич. - К  нам, что ли, в
парилку?
     - Н-нет, - не очень уверенно ответил я. - В какой-то девятый бокс...
     В  предбаннике вдруг  установилась тишина. Все снова  смотрели на меня,
даже носатый римлянин.
     - Врешь, - с надеждойв голосе произнес сидевший неподалеку паренек.
     -  Ей-бо... гу, - язамялся, не зная, насколько уместно здесь подобное
выражение. - У меня печать... красная.
     - Эк тебя, сердягу! - вздохнул кто-то слева.
     - Что ж они там, наверху, совсем жалости не имеют? - отозвались справа.
     - Знать, такая его судьба, - заключил Федор Ильич.
     Некоторое  время  все молча натягивали рубахи и штаны, пили принесенный
Софрошкой  квас. Общего  разговора  не  получалось. Наконец, Федор  Ильич
поднялся, одернул сюртуки сказал:
     - Вот что, сударь ты мой, пойдем-ка с нами!
     - А вы куда? - спросил я.
     - Обедать, - ответил Федор Ильич и впервые по-доброму улыбнулся.

     Помещение, в  которое  меня привела  компания Федора  Ильича, напоминало
летнюю  столовую какого-нибудь заштатного дома отдыха или  пионерлагеря. Тот
же  низкий, облупленныйпотолок  с  подслеповатыми  плафонами, те  же голые
колченогие   столы    с   салфетницами   без   салфеток. Поразила   только
неправдоподобная обширность помещения - ряды столов уходили  вдаль и вширь и
терялись в бесконечности. Никаких стен, никаких подпорок для потолка.
     Войдя, мы взяли по подносу с обгрызенными краями ивстали к раздаче. За
истертым  металлическим  парапетом  неторопливо, с   достоинством  работали
толстенькие, но неулыбчивые поварихи. Это  были  первые женщины, которых я
видел  в  потустороннем  (или  теперь  посюстороннем? )  мире. Меню  столовой
состояло   из   одного-единственного  комплексного  обеда, но   у   каждого
подошедшего раздатчицынеласково спрашивали:
     - Тебе чего?
     - Щец, да погуще! - сказал стоявший передо мной паренек.
     - Ага, щас! - отрезала повариха таким тоном, будто он попросил устриц в
вине.
     Тем не  менее  она  налила полную  тарелку  щей, раздраженно сунула ее
пареньку и повернулась ко мне.
     - Тебе чего?
     - Ну и мне... - осторожно сказал я, - ... аналогично.
     - Ага, щас! - гаркнула тетка и, зачерпнув из котла, налила мне такую же
тарелку щей.
     У следующего котла меня опять спросили, чего надо.
     - Это у вас каша? Тогда... каши.
     - Ага, щас!...
     Я поставил тарелку с кашей на поднос и отправился за компотом.
     - Как-то  все  это  слишком... знакомо, - шепнул я  стоявшему за  мной
Федору Ильичу. - По-нашему как-то уж очень, по-русски. Но ведь ад - он, как я
понимаю, для всех?
     -  Так иностранцы его именно таким и представляют, - пояснил толстяк. -
А чертям  неохота новое  изобретать. Зачем, когда  есть  живой пример? И люд
служилый имеется. Вот и пользуются. И потом, это ж еще  не  самый ад, а так,
хозблок...
     Компания Федора Ильича, как видно, не любила разлучаться нигде. Сдвинув
вместе   несколько  столов, все  общество  принялось   шумно   усаживаться,
расставлять тарелки  и незаметно передавать друг  другу  под столом какую-то
склянку.
     - Щи да  каша - пища  наша! - философски заметил Федор Ильич, разгружая
свой поднос.
     Прежде всего он, как и остальные, отодвинул от себя и щи, и кашу, взялся
за компот и отхлебнул полстакана.
     - Ну, чего ждешь?
     Я было потянулся за ложкой, но Федор Ильич покачал головой.
     - Тару, тару готовь!
     Я  понял  и  послушно  отхлебнул полкомпота. Федор Ильич забрал  у меня
стакан, на  секунду отвернулся к другому соседу, оба склонились мимо стола,
послышалось короткое бульканье.
     - Выпей-ка за знакомство...
     Стакан возвратился ко мне снова полным, но побледневшим.
     -  Ну, братцы, с легким паром! - сказал Федор  Ильич, обращаясько всей
компании.
     - С легким паром! - загомонили все, при этом почему-то вздыхая.
     - Не чокаемся мы, - знакомым дребезжащим голосом предупредил меня сосед
слева, по виду - дьячок сельской церкви.
     - А почему? - спросил я, опуская стакан.
     - Так ведь не чокаются за покойников, - пояснил он.
     Сильно  отдающая  техническим  спиртом  жидкостьсодрогнула, булыжником
прокатилась  по горлу и, упав  в самую душу, разлилась огнем. Впрочем, это
быстро  прошло. Зато  сразу пробудился волчий аппетит. Немудреные тепленькие
щи и гречневая каша с бледно-серым подливом казались теперь вполне приличным
закусоном. Все принялись работать ложками, только Федор  Ильич, как истинный
гурман, еще позволил себе поворчать:
     -  Разве  это щи? Вот, бывало, на пасху  зайдешь  к Тестову, закажешь
ракового  супу  да  селянки из почек  с расстегаями. А  то  -  кулебяку  на
двенадцать слоев, с  налимьей печенкой, да костяными мозгами в черном масле,
да тертым балыком, да... эх!
     - Ботвиньи бы хорошо после баньки! - заметил дьячок, охотно включаясь в
гастрономический разговор.
     - Так это у вас баня была? - я, наконец, решился задать измучивший меня
вопрос.
     - Нет. Работа, - угрюмо ответил Федор Ильич.
     - Какая работа?
     - А какая здесь, в аду, у всех работа? - он посмотрел на меня строго. -
Муку посмертную принимать!
     Словно  второй  стакан компота  ожег меня изнутри, но  не  пламенем, а
морозом. И голод пропал, как не было.
     - Так эти крики... - пробормотал я, - были... ваши?
     -  Наши! Еще бы не наши! - парнишка, сидевший напротив меня  хохотнул. -
Когда зальют чугуном из котла по самую шею, покричишь небось!
     - Покричишь... - в ушах у меня еще стоял хриплый, захлебывающийсявизг,
в котором не было ничего человеческого. - Покричишь... - повторил я. - А...
потом?
     Федор Ильич развел коротенькими руками:
     - Так а что потом? Потом по домам. Писание читал? Нет? Ну хотьапокрифы?
"... Будет  плоть их  сожигаема и не  сгорит, но нарастет  для  новой  муки, и
такбудет вечно... " А раз вечно, так торопиться некуда, верно? Помучился  -
отдохни. Аначальству... - он ткнул  пальцем, но не  вверх, а  вниз, - ...
начальству тоже неохота была  -  у котлов  бессменно  стоять! Назначили, чин
чинарем, рабочий день, обеденный перерыв, отгулы, отпуска... Мука-то вечная!
Так что без разницы, как ее отправлять - подряд или вразбивку.
     Меня колотила мелкая дрожь.
     - Как это легко вы говорите...
     Федор  Ильич усмехнулся, насадил  на вилку кусочек  хлеба  и  принялся
старательно вымакивать остатки подлива.
     - Нет, оно конечно... страшновато поначалу. Лет пятьдесят первых. Но не
больше. А потом смотришь - и притерпелся.
     - Да разве к этому можно притерпеться?!
     -  В  самый-то  момент, когда  припечет, никто, понятно, не вытерпит.
Орешь, как резаный. А потом, как  с гуся вода. Кости, мясо нарастут - и снова
цел, лучше прежнего. Так чего страдать? Вон Гай Юлич сидит, видишь?
     Я посмотрел  на  багрового римлянина. Тот с прежним  равнодушием рубал
кашу, изредка погромыхивая под столом своим шлемом.
     - Две  тыщи лет горит, - сказал  Федор  Ильич. - Так уже и не замечает
порой. Окатят, бывает, высоколегированной сталью, а он, как сидел, так  и
сидит. Задумался, говорит. Вот, брат, что такое привычка!
     -  Ко всему-то  подлец  человек привыкает! - всхлипнул  сизый  помятый
мужичонка, сидящий наискосок от меня. - Помню, как я еще при жизни к спирту
привыкал. Первый раз  жахнул - чуть  не умер! Потом  полегче... а потом как
воду пил, честное слово! Пока не погорел от него же...
     Он безутешно по-сиротски подпер лицо кулаком, и слеза медленно потекла
по сложному небритому ландшафту щеки.
     - И часто вам приходится так... гореть? - спросил я.
     - Не-а, не часто, - паренек  напротив меня сладко зевнул. - Два раза до
обеда  и раз после. Зато  потом - лафа! Иди куда хочешь. Хочешь - за пивом,
хочешь - по девкам...
     - А лучше в сочетании! - сладко подпел дьячок слева.
     - По каким девкам? - насторожился я.
     -  Да  по любым, - паренек собрал  посуду  в стопку  и  поднялся. - Из
зубовного можно...
     - Из смольного - лучше! - авторитетно заявил дьячок.
     - Можно и  из смольного, -  легко согласился  парнишка, -  да мало ли
отделений?
     -  Это точно, - сыто отдуваясь, пророкотал Федор  Ильич, - такого добра
тут навалом.
     - Из Смольного, это которые... институтские? - спросил я.
     -  Всякие, - сказал Федор Ильич. - Которых в  смоле варят. Называется -
смольное отделение. Бедовые бабешки! Уж я, кажется, до седых волос дожил...
в  той  жизни, а тут, веришь-нет, как  петушок молодой! - он приосанился  и
подкрутил усы, более воображаемые, чем заметные  на толстой губе. - А ты, я
вижу, тоже интересуешься?
     Мне вдруг  вспомнились  насмешливые слова  лысого  черта  из  приемного
отделения. Намечтал выше крыши, а сласти настоящей и в руках не держал... А
что, если не все еще потеряно для меня? Пусть не при жизни, так хоть здесь и
сейчас мои  тайные вожделения в буквальном смысле обретут плоть! Может быть,
я даже встречу ту единственную... да еще, может быть, и не одну!...
     Я помотал головой, отгоняя нахлынувшие мечты. Даже леденящие душу пытки
отступили  на  второй план. Привыкну, поди, как-нибудь. Ко  всему  молодец
человек  привыкает... Компания мне душевная повстречалась, вот что хорошо. С
такой компанией не то чтогореть, даже с девчонками знакомиться не страшно.
     -  Еще  как  интересуюсь! -  решительно  сказал  я. - Почему  бы  мне
девчонками не интересоваться? Меня из-за этого-то интереса  в девятый бокс  и
определили!
     - Ах, вон оно  что!... - Федор Ильич сразу  как-то поскучнел  и принялся
собирать свою посуду.
     - А когда вы к этим, смольным, еще пойдете? - спросил я.
     - Да сегодня же и пойдем, после смены, - вяло отозвался он.
     - А меня... кхм... возьмете?
     Толстяк тяжело вздохнул.
     - Нет, брат, не возьмем. Уж прости.
     У меня запершило в горле.
     - А... почему?
     - А вот попадешь в девятый бокс, узнаешь, почему!
     Разочарование и обида жгли меня не хуже технического компота, почти как
расплавленный чугун.
     -  Что это  вы меня все время  пугаете? - проворчал  я. - Девятый бокс,
девятый бокс! Ну помучаюсь, сколько положено. Вы же  вон привыкли! Может  и
я...
     По  правде сказать, особой уверенности в своей правотея не чувствовал.
Но этот неожиданный отказ принять в компанию, да ещев таком важном деле, меня
рассердил.
     - Собственно, пожалуйста. Я и один могу... к  девчонкам  заглянуть...
как-нибудь после смены...
     Дьячок вдруг хрюкнул в  тарелку и закашлялся, давясь одновременно кашей
и хохотом. Федор Ильич привстал и, перегнувшись через меня, постучал  его по
спине. Впрочем, не столько  постучал, сколько заехал хорошенько кулаком. Ине
столько по спине, сколько по загривку.
     - Над чем ржешь, скабрезина! Сам ведь из таких же! Смотри, могут и тебе
меру пресечения изменить...
     - Типун вам на язык, Федор Ильич! - дьячокопасливо отодвинулся. - Вечно
вы скажете этакое! И в мыслях не было - смеяться...
     Он снял с головы скуфейку и утер выступившие от смеха слезы.
     - То-то! - Федор  Ильич, сердито сопя, сел на место. - Над чужим горем
не смейся!... Тут, видишь, такое дело, парень... -  он снова  обратился  ко
мне, - как ни крути, а выходит - не гулять тебе по девкам!
     - Со мной что-то сделают? - я невольно опустил глаза.
     - Да нет! - отмахнулся толстяк. -  За плоть  свою ты  не волнуйся. Тут
плоть у  всех, как у ящерицы  хвост! Только вот не выпустят, из девятого-то
бокса...
     - Как? А там разве нетэтих всяких... выходных, перерывов?
     Сосед слева снова захрюкал, прикрывшись ладонью, но справился с собойи
сказалсквозь кашу:
     -  Этак каждый бы  согласился! С выходными... В том-то и загвоздка, что
без минутки покою!
     На душе у меня стало совсем гадко.
     - Значит, вечная и непрерывная пытка?
     - Вечная и непрерывная, - Федор Ильич сурово склонил голову. - Да еще и
подлая...
     - Почему подлая?
     - А вот потому. Взять, скажем, нас. Мы, сидим тут, годами  кирзовойкашей
давимся, да  вспоминаем-то расстегаи! Уху  стерляжью! Поросенка  с хреном!
Сладость такая иной раз пройдет в душе, будтоивпрямь у  Яра отобедал! С этой
думкой  сокровенной - куда  как  легче  вечность коротать!... А  у  тебя  и
сокровенное отберут...
     - Как отберут?
     Федор Ильич вздохнул и принялся выбираться из-за стола.
     - Уволь ты меня! Не хочу я об этом говорить! Там увидишь, как...
     Обед кончился, мы вышли из столовой. Федор Ильич протянул мне руку.
     - Ну, прощай, парень! Нам - на работу. Да и тебе уж скоро...
     Я покачал головой.
     - Нет. Сам не  пойду. Буду  скрываться, пока  не  поймают  и  силой не
отведут. Кстати, у меняоправдание: я же  не  знаю, где  этот девятый бокс! А
искать и не собираюсь...
     Федор Ильич потрепал меня по плечу.
     - Молодой ты еще... Кто ж девятый бокс ищет? Он сам тебя найдет!


... Я   снова  брел   широкой, может   быть, главноймагистралью   ада,
старательно избегая  всяческих  ответвлений, а  особенно въездов  в  ворота
какого-то  нескончаемогохимкомбината, тянувшегося  вдоль  дороги. Черт   его
знает, как он выглядит, этот девятый бокс, и каким образом он будет за мной
охотиться. Лучше не соваться, куда попало.
     Внимательно озираясь по сторонам, я в то  же время мучительно размышлял
над  словами Федора Ильича. Из девятого  бокса  не  выпустят. А  там пытка
 - вечная  и  непрерывная. Что  же, выходит, не успел. Ничего не успел - нив
земной  жизни, ни  в   загробной. Вот-вот  схватят  и  поведут  на  вечную
непрерывную муку, а я так ни разу в двух жизнях ни на что серьезное, смелое,
просто человеческое и не решился.
     Потому что всегда был  трусом, со злостью  подумал я. Боялся неудобных
ситуаций, боялся  быть осмеяным, отвергнутым, выгнаным с нелюбимой  работы,
побитым  хулиганами. Боялся смерти, но еще больше боялся жизни. А теперь вот
даже страх  перед  пыткой притупился. Заглушила его жгучаяобида  на  самого
себя. Прозевал   жизнь! Пролежал  на   диване, пропялился  в  телевизор,
прозакусывал. В то время, как надо было...
     Я остановился посреди дороги.
     Надо  было  - что? Чего я хотел  в той жизни? Почета и уважения? Новых
трудовых  успехов и  роста  благосостояния? Все это казалось мне мелким, не
стоящим усилий. Скорее уж мечталось о безумной славе, безмерном богатстве...
Черт  его знает. Зачем мне слава? Я всегда  старался прошмыгнуть  незаметно,
сторонился людных  увеселений, из  всех  развлечений  позволял  себе  только
прогулки по городу в одиночку. Так зачем мне слава?
     А я тебе скажу, зачем, дорогой  мой покойник. Ясно и просто, и не  мной
придумано: мужчина   ищет  славы, чтобы   его   девки  любили. Нормальное
сексуальное вожделение. И прогулки по городу в одиночку - тоже вожделение. В
одиночку, но с жадными  глазами, с безумной  надеждой, что вдруг  как-нибудь
завяжется, зацепится неожиданный  роман  совстречной красавицей. Бродил  по
городу, ежеминутно влюбляясь  и тут же навсегда теряя  предмет любви, потому
что подойти, заговорить - немыслимо. А предмет  ничего и не замечал, уходил
себе дальше и скрывался за горизонтом.
     Наверное, я не один такой. Любое человеческое  существо мужского пола и
нормальной  ориентации  испытывало  нечто  подобное. Только одни  научились
перешагивать барьер немыслимого, подходили, заговаривали  и в конце  концов,
не  мытьем  так  катаньем, не  с первой попытки  так  с трехсотой, чего-то
добивались. А другие, потрусливее, сами  разбивались об этот барьер. Из них
выходили либо маньяки, которым легче убить женщину, чем познакомиться с ней,
либо такие, как я - тихо загрызшие самих себя.
     - Ну зачем же так мрачно!
     Я вздрогнул. Голос раздался совсем близко, хотямнеказалось, что вокруг
ни души. Впрочем, может быть, еще мгновение назад никого и  не было. Теперьже
у  обочины  дороги, небрежно  подпирая плечомполосатый  столбик с  табличкой
"Здесь копать некуда", стоял черт.
     Он былв светлом щеголеватом плаще и шляпе, прикрывающей рога, подмышкой
держал пергаментный свиток, очень похожийнасвернутую в трубку газету, словом
 - ничемне  отличался  от  прохожего, поджидающего  на  остановке автобус. Вот
только подшляпой, там, где должно  быть  лицо, клубиласьмутнаятьма сгорящими
угольками вместоглаз.
     Ну вот и все, подумал я. Это за мной.
     - Помилуйте! Откуда  такие  черные  мысли? - сейчас же  отозвался он. -
Никто вас никудане потащит помимо вашей воли! Неужели непонятно?
     - Правда? - обрадовался я, но тут же  отступил с опаской. - А вы это...
серьезно?
     - Можете  мне поверить, - он кивнул. - Мы, конечно, применяем силу  в
некоторых случаях, но  к  интеллигентному, тонко  чувствующему  человеку -
никогда! Я вот послушал ваши рассуждения  о женской недоступности и получил,
можно сказать, истинноенаслаждение...
     - Мои рассуждения? - я растерянно огляделся. - Но я ничего такого...
     - Я имею в виду ваши размышления. О славе, о богатстве, о барьере между
женщиной и маньяком, и все такое... Это бесподобно!
     - А вы разве читаете мысли?
     -  Разумеется! - во тьме лица проступила улыбка. - Этонаша  обязанность.
Должен признаться, не  всегда  приятная. Такие  типы иногда попадаются! - он
пощелкал когтем по пергаментному свитку, словно  в доказательство. - Поэтому
мы оченьдорожим  каждымкультурным, образованным  клиентом. Они  у нас, я бы
сказал, на вес золота... если бы мы золотом канавы не засыпали.
     -  Вы, наверное, шутите, -  я  смущенноулыбнулся  в  ответ, невольно
испытывая  к нему доверие. По всему видно, что он не мелкий бес, однако, не
чинясь, беседует  с  рядовым  покойником. Казалось бы, какая  емуразница,
рогатому - интеллигент, не интеллигент? Все мы  для  них - грешники, пыточный
материал...
     - Ну что вы! - черт замахал руками.
     Я, краснея, вспомнил, что он читает мои мысли.
     - Нас почему-то  считают  пыточным  ведомством. - сказал  он. -  Это не
совсем верно. Мы - ведомство страдательное. Не такое уж удовольствиервать вам
ребра и высверливать зубы, поверьте! Нам  важна реакция - глубокое раскаяние
и страдание  с полной  отдачей. Кто  же другойумеет  страдать так  глубоко и
сильно, каккультурный, образованный человек? Никто, уверяю вас! Пролетарии-
что? Визжат, и только! То есть, я не хочу никого обидеть и под  пролетариями
разумею людей неимущих, прежде всего, в  духовном  отношении. Этих хваленых
"нищих духом". Такойбудет хоть целый год извиваться на сковородке, а дай ему
передышку -  тут же пойдет и  напьется. И даже не задумается, за чтотерпел
муку!
     Черт сердито смял пергаментный свиток и сунул его в карман.
     - Другое дело -  интеллигентный  человек! -  голос  его  потеплел. -  К
немуне  успеешь ещес вилами подойти, а  он уже переосмыслил всю свою жизнь,
вынес себе  суровый приговор истории и, заметьте, исправно по этому поводу
страдает! Ну разве  не прелесть? Такому человеку мы просто не можем не пойти
навстречу.
     - В каком это смысле - навстречу? - осторожно спросил я.
     -  Да  в  самом прямом! Нам ведь известны и  ваши тайные  мечтания, и
досада, что ничего не  удалось успеть при  жизни. Почему бы, черт  побери, не
дать вам шанс?
     - Спасибо, - сказал я. - А как это?
     - Да очень просто! Прежде всего, давайте-ка уедем отсюда. "Двинем туда,
где море огней! " - пропел он. - Вот, как раз, и автобус...
     К  моему изумлению, послышался  кашель  мотора, простуженный  посвист
резиновой гармошки, игрязно-желтый  "Икарус"-колбаса гостеприимно  распахнул
прямо переднами одну  створку двери. Вторую створку, видимо, заклинило, она
могла только нервно подергиваться.
     -  Прошу! - сказал  мой вежливый собеседник. - Да не бойтесь, это  не
"воронок"!
     Мы вошли в  салон. В глазасразу бросилось  печальное  его состояние: не
хватало многих сидений, а те, что остались, были изорваны и погнуты. Впрочем,
народу в автобусе ехало немного. На задней  площадке галдела толпа молодежи,
остальные  пассажирырасселись  по одному, пряча лица в  воротники от стылого
встречного ветерка. Я только теперь заметил, что стекла выбиты почти во всех
окнах, кое-где  врамах  чудом  еще держались  длинные  иззубренные  языки -
осколки. Никого из пассажиров это, по-видимому, не тревожило.
     -  При  наших расстояниях поневоле приходится обзаводиться общественным
транспортом! - с затаенной гордостью сказал черт, усаживаясь рядом со мной.
     - Откуда здесь автобус? - спросил я.
     - С моста упал, - пояснил он не совсем понятно.
     Я решил не уточнять.
     Пейзаж за окном вытянулся в мутную  полосу без определенных деталей, не
то из-за тумана, не то  из-за головокружительной  скорости, с которой летел
автобус.
     - Куда мы едем? - спросил я.
     - Куда-нибудь поближе к центру. Вы  ведь ничего  еще не  видели, кроме
нашей промзоны, а в ней повстречать нужного человека очень трудно...
     - Какого нужного человека?
     -  Это уж от вас зависит! - он усмехнулся. - Вам предоставляется полная
свобода действий. Ненадолго, конечно, но при некоторой  расторопности можно
успеть...
     - Успеть - что?
     - Ну, при достаточнойрасторопности... - он хитро подмигнул мне огненным
глазом, - можно успеть все. Но вам, как  я понимаю, еще нужно  понять, чего
именно вы хотите. Определиться, так сказать, с заветным желанием...
     - Зачем это? - не понял я.
     - Затем, что мы намерены его исполнить.
     Автобус с шипением и скрежетом остановился.
     За  окном высились белые корпуса, утопающие  в зелени обширного парка,
окруженного чугунной оградой. По дорожкам парка гуляли люди в пижамах.
     - Зубовное, - раздалось в динамике. - Следующая - варьете "Нюрин муж".
     - О! У вас и варьете есть! - вежливо изумился я.
     Но думал в этот момент совсем о другом.
     - Нет, - черт покачал головой. - Совсем избавить вас от наказания мы не
можем. Все-таки здесь Ад.
     - Понимаю, - поник я.
     Судорожно дергавшаяся  створка двери, наконец, открылась, и  в салон
вошла  девушка. Ох, привычно подумал я, погибель вы  моя, девки. Из-за вас
пропадаю... Но до чего же хороша!
     - Хороша, чертовка, - тихо подтвердил сосед.
     Девушкаподняла  тонкую, сверкнувшую  лаковыми  ноготками  руку, откинула
длинные волосы, и в салоне полыхнуло зеленым от ее глаз. Ловко ставя ножкина
высоких каблуках, она направилась по проходу между сидениями прямо к нам.
     - Это из зубовного или из смольного? - прошептал я.
     - Да нет, - черт окинул оценивающим взглядом ладно скроенную  и дорого
одетую фигурку, - эта, пожалуй, покруче будет... Однако, поздравляю! Вы  уже
неплохо разбираетесь в вопросе!
     Не  дойдя  до нас  всего  одного  шага, девушка плавно, как  в  танце,
повернулась иопустилась, да-да, не села, а  именно  опустилась  на сидение
впереди меня. Волосы ее рассыпались по спинке кресла, и я, конечно, сейчас
же ощутил почти неуловимый, а может  быть и просто воображаемыйаромат духов.
Когда автобус  тронется, сладко  подумал я, ее волосы  будут  щекотать  мне
лицо...
     - Вы, однако, поэт! - пробормотал черт. - А хотите, я вас познакомлю?
     - Тише! - испугался я. - Она же услышит!
     - Да? - он перевел  простодушный взгляд с меня на нее и обратно. - Ну и
что? Вы  же не собираетесь  знакомиться молча? Хотя, впрочем, такие случаи
бывали...
     Автобус  взревел  двигателем   - как  видно, единственной  деталью, не
пострадавшей при падении с моста, и снова понесся вперед. Сквозняк засвистел
в  оконных осколках, волосы девушки, взлетая, действительно  задевали меня по
лицу, но отдаться этому чарующему ощущению мешали новые, неожиданные мысли.
     -  С  чего  это  вы  взяли, что  она  захочет  со  мной  знакомиться? -
раздраженно спросил я.
     В завываниях мотора и ветра нас уже никто не мог слышать.
     - Не робейте! - ответил черт. - Мне кажется, вы ей понравитесь...
     - А мне не кажется, - буркнул я.
     Неизвестно, как ему удавалось придать своей физиономии выражение, но он
посмотрел на меня с укором.
     - Я же сказал, мы пойдем вам навстречу. Я гарантирую, что  вы ей очень
понравитесь. Ведь   раньше   вас   останавливали   именно  сомненияв  своей
привлекательности, так?
     - Ну, так.
     - А теперь вы можете в ней не  сомневаться! Чего ж вам еще? Вперед, мой
везунчик!
     Нашел везунчика, сердито подумал  я. Но  в надорванномсердце  уже гулял
тотхолодок, что толкает парашютиста к люку: "Эх, а ведь могу!... ".
     -  Да мы с  ней вовсе  незнакомы, -  шевелил  моими  губами привычный,
спокойный страх. - Неудобно как-то...
     - Вы, конечно, можете  снова  отказаться, - горячо  шептал мне в  ответ
черт, - но смотрите, как бы потом не жалеть целую вечность!
     "Прав он, прав! " - стонало покойное сердце, никогда не знавшее покоя.
     За   окнамивспыхнули   разноцветные   неоновые   огни. Автобус   стал
притормаживать. Девушка поднялась и, не оглядываясь, пошла  к  выходу. Черт
толкнул меня локтем в бок.
     - Да, но с чем я к ней подойду?! - взвыл я в отчаянии.
     - А вот с тем самым, что вам от нее нужно, и подойдите!
     - Что, прямо так и сказать?!
     Автобус   остановился. Дверные  створки  задергались  в   предсмертных
судоргах.
     - Варьете "Нюрин муж" - прохрипел динамик, - следующая - Мужеложкино.
     - Рассусоливать некогда, - жестко сказал черт. - Идите. Гарантирую, что
вы получите именно то, о чем в действительности мечтаете.
     Последние слова он произнесс  особымударением. Я почувствовал, что это
неспроста, хотел  было переспросить, но  он лишь ткнул  когтистым  пальцем
вдаль:
     - Она уходит.
     И я, махнуврукой, бросился вдогонку за девушкой.
     Улица была полна народу и освещена, как на Новый  Год. Огни метались по
карнизам, оплетали  деревьяна бульваре, вспыхивали отражениями в витринах. Над
каждой мало-мальски  пролазной  дверцей  сияла  пульсирующая, переливающаяся
вывеска: "Искусочная", "Русская   рулетка. Калашников   и  Калашников.",
"Практичный  грешник  носит  несгораемую  обувь  "Саламандер"! Персоналу  -
подковы по  сезону" и  просто: "Нумера". По  крыше дома  на  противоположной
стороне улицы бежала сверкающая строка: "Смотрите в кинотеатрах "Барракуда" и
"Удавленник". Сегодня: старая добрая комедия"Титаник". Скоро: "Воздержание".
Фильм  ужасов. "  Надо  всем  этим  медленно  поворачивались  в  черном  небе
гигантские  мельничные  крылья  варьете  "Нюрин муж". Публика толпами  валила
вдоль  улицы сразу в обе стороны, поедая мороженое и разминаясь пивком. Если
это ад, подумал я, то можно себе представить, какой кайф в раю...
     Догнать девушку в толпе  было непросто, впрочем, это  я, кажется, сам
себе внушил. Мне по прежнему не хватало решимости подойти к ней и заговорить.
Я шел  в  отдалении, стараясь только  не  упустить  ее  из  виду. В  голове
вертелась одна-единственная идиотская  фраза: "Извините, не подскажете, как
проехать к  девятому боксу?"  Лучше  удавиться, чем так начинать знакомство,
подумал я.
     На мгновение толпа впереди раздалась, и я снова увидел Ее в полный рост.
Каблучки  четко  выщелкивали  шаги  по  мостовой, узкие  брючки  так плотно
охватили стройные  ноги, что повторяли мельчайший изгибик пьянящего рельефа.
Полупрозрачная ткань блузки так и ласкалась к желанному  телу. А волосы! Они
летели  по ветру, извиваясь  медленно  и широко, словно девушка  плыла под
водой. Вот свернет сейчас в  какую-нибудь дверь, подумал я, только ты ее и
видел...
     И точно! Будто  услышав подсказку, она  вдруг  остановилась  и толкнула
стеклянную дверь, обрамленную гирляндой перемигивающихся лампочек. Швейцар в
зеленой униформе с цирковыми бранденбурами на грудивежливо приподнял картуз,
пропуская ее внутрь. Стеклянная грань качнулась туда-сюда и замерла, отделив
меня от последней надежды в моей последней жизни.
     Нет!!! Мысль эта обжгла  по-настоящему адским огнем. Смерть - неприятна
штука, но  и  тогда мне не  было так  больно. Вся  моя застенчивость  вдруг
сгорела, словно  политая  расплавленным чугуном. Я бросился вперед, едва не
разбил стеклянную дверь о швейцара и, догнав мою девушку, выпалил:
     - Постойте, девушка! Пождите. Я вам... Я вас хочу...
     Мне не хватило дыхания.
     - Хотите? - она улыбнулась, оценив начало. - Именно меня?
     - Нет, - заявил вдруг я, сам себе удивляясь.
     Впервые в жизни мне было легко признаться женщине в своих чувствах:
     - Я всех хочу. Всех... вас.
     И  замолчал. Что должно  было  последовать за этим? Звонкая пощечина и
провал в тартарары. Но ничего страшного не произошло.
     Она засмеялась.
     - Ты мой маленький! Идем.
     Я почувствовал, как ее пальцы ложатся  в мою ладонь, и крепко  схватил
их. Она повела меня по бесшумным коридорам, выстланным ковровыми  дрожками с
толстенным ворсом, мы миновали несколько комнат с изысканной резной мебелью,
где  за стеклами  шкафов угадывались  ряды книжных корешков  и  поблескивало
серебро. В большом пустом  зале с опущенными  до пола люстрами  мы  обогнули
огромный стол  под белой скатертью, накрытый к роскошному пиру, поднялись по
дубовой  лестнице  на  галерею  и, наконец, остановились  перед  небольшой
дверцей, почти сливающейся с обивкой стены.
     - Что там? - тихо спросил я.
     Происходящее  становилось  похожим на любовное  приключение  из старого
романа.
     - Я думал, такое бывает только в книжках!...
     - Тсс! - она приложила пальчик к  губам и вынула из сумочки ключ. - Там
нам будет хорошо! Входи.
     Я  шагнул  в раскрывшуюся  дверь, и  сейчас  же  в  глаза  мне  ударил
молочно-белый, нестерпимой силы свет. В первую минуту  я зажмурился, а когда,
наконец, смограскрыть глаза, сразу понял, что именно так сверкало.
     Это   были   залитые   светом   обнаженные   женские   тела. Глянцево
поблескивающие и матовые, белые и цветные, они  стояли  плотной стеной прямо
передо мной и разглядывали меня  с любопытством сотнями разноцветных глаз...
Нет, я  ошибся. Не стеной. Гладкие  и  кудрявые головы всех  оттенков  льна,
золота, каштана и воронова  крыла  морем колыхались до самого горизонта. Их
были  миллионы на открывшейся передо мной  бескрайней равнине, и они  стояли
тесно, как  в переполненном автобусе, только  возле меня оставлся небольшой
пятачок, заботливо  устланный   сеном. Я   попятился. Позади  с   грохотом
захлопнулась дверь. Я стремительно обернулся. Стальная  дверь, совсем такая
же, как в  предбаннике у Федора Ильича, была украшена  крупной ярко-оранжевой
надписью по трафарету: "Выход из бокса No 9 не предусмотрен. Извините."
     И тут я понял, что стряслось. Это был девятый бокс. Он сам меня нашел. И
больше уже  не выпустит никогда. Я  оглянулся. Женщины переступали с ноги на
ногу в  ожидании, несколько  ближайших начали деловито завязывать  волосы  в
пучок.
     Значит, вот это и есть моя пытка. Вечная  и  непрерывная, без обеда и
выходных. Пытка, отнимающая все, даже самую сокровенную мечту моей  жизни.
Ведь нельзя мечтать о том, чем тебя пытают. А они будут меня пытать, снова и
снова заставляя делать одно и  то же. Самое любимое, самое незнакомое, самое
потаенное и вожделенное. Пока это не станет для меня пресным, затем скучным,
затем  неприятным, ненавистным, нестерпимым и дальше  -  по нарастающей. И
предела этой муке не будет!
     Все  именно так, как  говорил  Федор  Ильич, и  как  обещал проклятый
вежливый черт! Никто не тащил меня силой, я сам пришел сюда, чтобы исполнить
свое самое заветное желание. И сейчас оно исполнится.
     Я в отчаянии застучал кулаками в дверь.
     - Ты что, читать не умеешь? - спросила рослая девушка, положив мне руку
на плечо. Ее крупная грудь спокойно колыхалась у  самого  моего лица. Другие
женщины обступили нас тесным полукольцом.
     - Ты  не  суетись, - продолжала  девушка, расстегивая  верхнюю пуговицу
моей  рубашки, -  экономь  силы. Спешить  тебе  некуда. У  тебя  впереди  -
вечность...


К О Н Е Ц

Популярность: 16, Last-modified: Tue, 04 Jan 2000 07:40:33 GMT