МИР ОЛЬГИ РАПАЙ

ЕКАТЕРИНА ПЕТРОВСКАЯ

Осип Мандельштам сказал однажды, что биография разночинца — это его книжная полка. Биография Ольги Рапай — это ее работы. В ее отношении к труду есть что-то удивительно простое, почти крестьянское. Мир ее работ — возделанный участок земли, выстраданная и прекрасная утопия. Она далась дорогой ценой ежедневной работы длиною во всю жизнь. Этот мир — завоеванное право жить не там, куда тебя бросает прожорливая власть и бесчеловечная эстетика социалистического реализма, а в том, прекрасном мире, который ты вылепил себе сам. Трагизм ХХ века и этой конкретной судьбы отступают. Мы попадаем в мир светлый и камерный...

Мастерская Ольги Рапай на улице Перспективной — хрупкое царство, созданное в эпоху монументализма. Керамические скульптуры — маленькие, соразмерные человеку частному. С ними надо говорить тихо и спокойно, не уничижаясь самому и не унижая их достоинства. В этой мастерской припоминаешь детство, когда ты не знал, что есть государственные границы, кастовые разграничения, еврейское и украинское, и самое главное, что есть сказка, игра, а есть суровая быль. Мир Ольги Рапай — чудесное и уникальное сплетение традиций. Здесь в мифологическом лесу давно знакомых и будто чуть забытых персонажей — еще все вместе: керамические горожане блуждают вместе с селянами и мавками, Наполеон в треугольной шляпе оказывается порождением украинского пивника, и неизвестно еще, кто из них более «хохлатый». Баба Яга цыкает зубом, а ручные и дурашливые драконы вырастают из цветков мальвы. Музы-русалки оседлали поэтов-стариков — тяжкое бремя! Фея с синим цветком — не заморская красавица, а деревенская старуха в черном. Откуда-то из российской глубинки сюда забрели коты, превратившись из копилок в хранителей очага. Они-то умеют ждать и терпеть — с ленцой и хитрой грацией. Бродишь по этому миру от одного персонажа к другому, и так и хочется сказать: «Вглядитесь в лица этих крокодилов и обезьян!» Ведь все они — человечнее людей. На плече старика-лесовика, Франциска Ассизского, сидит синяя птица, залетевшая из совсем другой сказки. У другого старика — красная книга...

Здесь же на неведомых дорожках собрались артисты разных мастей. Феллини бы порадовался столь пестрой компании. Все куда-то едут, бредут, плывут: циркачи-акробаты и забубенные музыканты с гармошками и гитарами, арлекины и шуты. А вот и Пьеро. Он поднимает руки, в порыве объять весь мир — и рукава ниспадают, напоминая лиру и театральный занавес одновременно. Он — Орфей циркового царства. У шутов, скоморохов и других артистов-кочевников — все на совесть. У них нет профессии, а есть призвание, у них нет биографии, а есть судьба. Не случайно Ольга их любит и снова и снова создает их во всех мастях и вариантах. Она — одна из них. Это ее братья и сестры, ее семья.

Кочевье циркачей — непременный атрибут поиска. Артисты сбиваются в кучки, садятся в тачки. Они никогда не останавливаются, они идут дальше пешком, в тележках, в суденышках, в лодках на колесах, в ковчеге, во чреве китовом. Эта тема — одна из главных для Ольги Рапай. Жажда свободы и творчества обрекает артиста на одиночество, бездомность, порой на изгнание. О мещанском уюте и покое здесь никто не мечтает.

Керамические ковчеги Ольги Рапай — это и есть дом и приют цирковых персонажей, тех, для кого жизнь и искусство едины. Ковчег — возможность выжить и остаться честным. А вместе — и веселее вроде. Вот в этом ковчеге плывет крокодил и обезьянка, а в этом — слон и дуралей, да множество шутов гороховых. Библейское в этом мире — не просто один из вариантов бытия.

В керамических лодках, в ковчегах, где каждой твари только по одному («В те края дорогой длинной едут все по одному?») — на корме частенько восседает синий кот. Этот кот — alter ego автора, автопортрет или только его часть. В работе «Прощайте!» или все-таки по-украински — «Прощавайте!» в лодке на носу сидит сам автор, а на корме — кот. Двуликий Янус, да и только!

С ними — лев и единорог. Кот смотрит вдаль, совсем не туда, куда смотрят другие. Интересно, что он там видит? Еще один ковчег? Берег дальний? Прекрасную жизнь через 200–300 лет?

А может быть, кот видит удивительную посуду в большом шкафу до потолка?

Керамическая посуда Ольги — это предметы каких-то абсолютных форм. Красные чаши этой коллекции напоминают совсем другую чашу, ту, что впечаталась своей первозданной формой в сознание навсегда — чашу из «Троицы» Андрея Рублева. Кто сказал, что не боги горшки обжигают?

В бездомности артистов — жажда приюта, родины. В созданном Ольгой мире они ее обретают, эту идеальную родину. Да и мы чувствуем себя в мастерской Ольги как во вновь обретенном доме. В этом доме продолжают жить и украинская деревня, и еврейское местечко, и утонченная городская культура с легкой картавинкой песен Вертинского. Еврейская и украинская традиции как будто сплелись в сказочном и парадоксальном лукоморье. Так действительно могло бы быть.

В творчестве Ольги Рапай не только воплощено пережитое, в нем нашло свое разрешение то мучительное прошедшего века, чему и слов не подобрать.

В поминальном стихотворении Переца Маркиша «Михоэлсу. Неугасимый светильник», написанном на идише, есть такие строки:

«Мы никогда в твою не постучимся дверь,
Мы больше к твоему не соберемся дому,
Без стука в сердце мы в твое войдем теперь,
Открытое для всех, доступное любому.
Доступное, как лес, как пена вольных вод,
Как солнце; и с тобой, с мечтой о лучшей доле,
В бескрайний небосвод, в грядущее — вперед!
Всем человечеством, как в золотой гондоле!»

Эта патетическая и невозможная мечта превращается у Ольги, дочери поэта, в грустную и светлую сказку, в ковчег комедиантов, в молитву на родном языке.

Из альбома «О. Рапай», изд-во «Дух і Літера», 2007

* * *

«Помню ясно один эпизод. В темной, с закрытыми от солнца ставнями, комнате я стою, держась за прутья железной кроватки, и слушаю, как мама рассказывает бабушке, как погиб ее отец — Перец Маркиш. Дело не в словах, которыми это говорилось — я их не помню. Я в этот момент увидела, как Сталин, страшный уродливый убийца, стреляет из большого пистолета в гущу золотых кудрей моего самого красивого в мире деда.

Когда я думаю о маме, мне всегда кажется, что в ней навек остался жить ребенок, маленькая девочка, созданная для баловства и домашней холи, но чьей-то злой рукой брошенная в уродливую, чужую жизнь с грязными перронами, досками телячьих вагонов, с чужими, грязными людьми, равнодушием и жестокостью. По ведомому мне сюжету это не так. Я не видела никого, кто не любил бы ее. Они с отцом всегда были среди самых лучших и любящих друг друга людей.

Мне трудно представить более теплые и ласковые семейства родственников. И мы, дети целого клана художников — сверстников, получили свои жизни от их любви и счастья, щедро разделенного с нами...»