В основе рассказа лежат реальные события.

 

 

И Бог не перестал быть Богом чудес.

 

 

 

Глава первая:   ПАМЯТЬ.

 

 

В прошлом году я отдыхал на Северном Кавказе, в Кисловодске. Приехал в середине лета, на неделю. Приехал к воспоминаниям. Тогда, прямо от вокзала, начиналась масштабная стройка. Город готовился принять Госсовет страны и прихорашивал улицы, бульвары. Поэтому, приезжие с чемоданами и дорожными сумками, сразу погружались в цементную пыль, пары гудрона и скрежет техники. Картины запустения и трудового энтузиазма, выталкивали людей на аллеи парка, на берега бурлящей Ольховки, под зонтики многочисленных кафе, на дорожки знаменитого Кисловодского терренкура – всё выше и выше в горы. Как, вы не слышали о Кисловодском терренкуре? Значит, лишние килограммы   вам не мешают. Ваше сердце прихватывало ещё плохо, а ваша жена не называла вас романтиком. Терренкур – это не только серпантин песчаных дорожек, дозированных для оздоровления вашего организма. Терренкур – это многоголосье леса насаженного на отрогах Джинальского хребта и прохлада чистейшего воздуха, струящегося с самого Эльбруса. Терренкур – это синегорье, амфитеатром окружающее долину с расположенным на ней Кисловодском. Терренкур — это пение птиц сверху, слева, справа, со всех сторон. Это и попрошайки белки на каждом повороте дорожки. В парке всё было, как и пятнадцать лет тому назад. Дорожка уводила меня дальше и выше от города: мимо нижней станции канатной дороги, мимо долины Роз.

И вот тут, я увидел отличие: в тени огромной ели, стояло несколько деревянных   колод, на которых примостились птицы. Это были разные птицы: совы, павлин и большой, глинистого цвета гриф. Длинный, несколько вздутый на конце клюв грифа, был замотан скотчем. Красновато-оранжевые глаза огромной птицы спокойно провожали проходящих отдыхающих, пока не остановились на мне, а я уставился на них.

Как говорил доктор в известном фильме про любовь: « Голова-предмет тёмный и исследованию не подлежит». От себя, я бы добавил, что и память, штука странная. Бывает, одна фраза, один музыкальный аккорд, один малюсенький предмет – поднимают целые пласты воспоминаний, цельные картины прошлого. Возвращённое прошлое тебя захватывает, ты в нём тонешь и, становится непонятно, где явь, а где быль. Вот так, произошло и со мной, в две тысячи восьмом году, на высоте семьсот восемьдесят метров над уровнем моря, в Кисловодском парке.

Внезапно я вспомнил крыши Хельсинки, Оксану, поднимающуюся по ступеням собора Александра второго и грифа, кружившего высоко над городом. Потом я вспомнил осень конца девяностых годов, Санкт Петербург, гостиницу «Октябрьскую» и автобус, отправляющийся на Хельсинки. Перед моими глазами замелькали кадры воспоминаний. Они почему-то становились всё более яркими, чёткими, объёмными и ожившими. Я присмотрелся и понял, что невероятным образом вновь оказался в том раннем тёмном, промозглом воскресном утре. Городские фонари и автомобильные фары окрашивали всё в серо-жёлтые цвета.

Пассажиров автобуса желающих выкурить на дорожку последнюю сигарету, было не много, да и тех погода         вежливо поторапливала в салон. Рядом со мной оказалось свободное место. Двери машины стали закрываться и я уже размечтался, как удобнее использовать   это преимущество в дороге. В этот момент в автобуса, прихрамывая, вошла женщина. Приятная на вид, средних лет блондинка в длиннющей юбке прошла мимо нескольких свободных кресел и остановилась рядом со мной. Я привстал и,   стараясь скрыть досаду, заговорил первым: Вам, наверное, удобнее сесть у окна? Нет?! Простите. Просто хотел услужить.

Какая странная дама…?

А автобус уже мчался по Литейному проспекту мимо Большого дома, к Литейному мосту, повисшему над Невой. За возникшим впереди чёрным штрихом шпиля Петропавловской крепости, молоком разливался восход нового дня. Сероватый отсвет выхватил из тьмы слева перекрестия мачт крейсера «Авроры» и повисшие на них, мокрым бельём, флаги. Мы ехали   по набережной, мимо ажурной   громады телебашни, мимо свинцовых волн садов и парков. Промелькнула башенка поста ГАИ и город закончился. Моя соседка, кажется, заснула. Ближайшие пригороды Санкт-Петербурга меня не интересовали и я тоже задремал.

Раздались голоса. Я открыл глаза. Автобус стоял на заправочной станции. Напротив виднелось одноэтажное здание с гордым названием « Мотель». Уже полностью рассвело. Облака поднялись выше и дождь прекратился. Где-то в конце салона спросили: Это Огоньки?

Водитель подтвердил. Соседка уже встала, и я решил проявить себя рыцарем – поддержать выходивших дам из автобуса. Женщины благодарно улыбались. Одна только блондинка вежливо отклонила мою руку и, прихрамывая, спустилась по ступенькам.

Что у неё — артроз, артрит? Странная дамочка…. Вероятно жуткая гордячка.

Блондинка перехватила мой удивленный взгляд.

– Спасибо, я могу сама. Не обижайтесь, пожалуйста. Меня зовут Оксана. А вас?

– Александр. Просто – Саша. Оксана, э… вы тоже в Хельсинки едете?

-Нет. Дальше, в Швецию, в Вестерханиге. Не слышали?

-Что-то вертится в голове: соврал я.

– Это рядом со Стокгольмом.

– Ну, как же, сколько раз проезжал!

Оксана недоверчиво улыбнулась, но не стала меня разоблачать.

– Саша, вы едете в Хельсинки по делам или так, отдохнуть?

Я несколько смутился. Моя   главная цель была расслабиться и оторваться, хотя – как без магазинов, с длиннющим списком заданий от родных и знакомых? И я согласно кивнул головой.

– А вы конечно, едете к родственникам?

Теперь смутилась она: Почему вы так решили?

– Вы не похожи на челноков или туристов.

Она улыбнулась: Да, вы правы, хотя до меня – это дошло только сейчас.

В этот момент автобус заворчал, задрожал и, пассажиры поспешно стали рассаживаться по своим местам. Мы снова тронулись в путь. Дорога пронесла автобус через рассечённую почти пополам, огромную песчаную гору, поросшую сверху молодыми соснами….

Из воспоминаний меня вырвал вкрадчивый, что-то назойливо рекомендовавший голос. Предо мной стоял хозяин птиц и предлагал сфотографироваться на их фоне. Я пробурчал: Нет, нет спасибо, не надо. Почему я уставился на птиц? Жалею, что они улететь не могут. Потому что ваша еда им не заменит свободы. Да, пойду дальше, только не шумите.

 

Я шёл по дорожке. Чувство обиды за себя и жалости к грифу, вдруг резко сузило моё зрение. Я снова увидел проносящиеся за окном автобуса сосны и ели.     Снова, как будто рядом послышался голос Оксаны.

– Угадайте, где на этой фотографии я?

На чёрно-белой карточке, была изображена группа мальчишек сидевших на заборе.

-Да вот же, вторая слева. Неужели совсем не похожа? Это фотография была сделана, когда мне было лет четырнадцать. Я жила тогда в моём родном   Сегеже – маленьком городе в Карелии.

С фотографии на меня смотрел озорной, худенький паренёк с короткой стрижкой светлых волос. Я пожал плечами: Не похожа.

Оксана, улыбнувшись, взяла фотографию.

– Тот август круто изменил всю мою жизнь. Видите на заднем плане пятиэтажное здание с колоннами? Это школа номер шесть. Я училась в пятёрке, они похожи друг на друга. Шестая немного больше и из красного кирпича, а на её стене изображена открытая книга. Сверху школа   по форме напоминает букву «П» и между её крыльями располагался школьный стадион. В том августе, на стадионе за этой школой, разместился бродячий зверинец. О приезде разных экзотических зверей афиши сообщали с начала летних   каникул, и вот под вечер на стадионе появилось два десятка голубых   фургонов. Вокруг них, люди, одетые – кто во что горазд, ставили металлические загородки, тянули провода, устанавливали палатки. В это время из фургонов всё громче и громче стали раздаваться многоголосые рык, вой и рёв. Рабочие не обращали на звуки никакого внимания, хотя зевакам стало неуютно. Когда появилась луна, на стадионе, превращавшемся в город ужасов, остались только мальчишки из моего дома и я.

Оксана так живо рассказывала, что перед моими глазами, явственно стали проступать дома, фургончики зверинца, одинокий фонарь. Удивительно, но я почувствовал даже запахи животных, услышал издаваемые не ведомым зверьём, звуки. Оксана продолжала говорить, а я оказался в том, далёком августе, рядом с моей собеседницей. Нет, неправильно! Я видел мир её глазами, я жил её чувствами. Это была, просто фантастика!

-На следующее утро я снова прибежала к зверинцу. У касс выстроилась целая толпа.

Билеты были не для меня – мы ещё вчера высмотрели, где можно незаметно пролезть к фургонам. Передние стенки домиков на колёсах были откинуты вниз, и из-за решёток на людей выглядывали звери. В первом фургоне   лежало несколько волков – так, ничего интересного. В следующем….Ого! В следующем фургоне от стенки к стенке стремительно ходила большая пятнистая кошка. Надпись на фургоне разъясняла, что передо мной двигался леопард. Какие у него были когти! А какие были клыки! Леопард внезапно зарычал и маленький мальчик, только что весело улыбавшийся этой кошечке, спрятался под юбкой у матери и откуда раздался рёв, на несколько октав выше, чем у леопарда. Перед следующим фургоном стояло огромное корыто. В зеленоватой воде, с неприятным запахом, лежала не менее огромная, тёмно-коричневая груша с маленькими ушками и глазками.

-Бегемот, бегемот!

Собравшиеся дети и взрослые ликовали, разглядывая живого, а не телевизионного бегемота. Он, явно позируя, открыл пасть, в которой мог уместиться огромный чемодан, а торчало всего несколько зубов. Но каких зубов! Его зубы потрясли большинство зрителей. Жёлтые, огромные и всего четыре.

Около следующего фургона народу было почему-то мало. За решётками сидели на металлических трапециях большие и маленькие орлы. Надпись на фургоне разъясняла, что передо мной хищные птицы. В привешенной табличке указывалось: кто был из семейства ястребиных, кто из соколиных, а кто из семейства кондоров. Ага, вон там примостились на жёрдочках ястреб, беркут, а вот там хохлатый орёл. Под самым потолком сидел огромный гриф. Его голова и шея были покрыты реденьким пухом, серовато глинистого цвета.

Огромный клюв был приоткрыт. Глаза….Какого цвета у него были глаза? Кажется оранжевые. Глаза птицы рассматривали меня. Я обернулась назад, может, его внимание привлёк кто-нибудь другой? Нет. За мной никого не было. Птица внимательно смотрела, именно на меня. Гриф, неторопливо переступая лапами, приблизился к решётке фургона и наклонил голову, именно в мою сторону. Мистика какая то! В необъяснимом волнении я пошла к следующему домику на колёсах. Перед фургоном стояла толпа высоких и коротеньких зрителей, одинаково хохотавших без разницы в возрасте. Между толпой и решёткой стоял мужчина в коричневой куртке, а у него на плечах сидели две мартышки. Обезьянки крутили во все стороны головами и с самым нахальным видом выхватывали у зевак всё, что привлекало их внимание. Большие и маленькие посетители зверинца веселились над удивительной ловкостью мартышек и легкомыслием пострадавших. Я попыталась тоже смеяться, но глаза грифа не выходили у меня из памяти.

Я обернулась к клетке с птицами – гриф смотрел в мою сторону. Точно, мистика! Что ему надо от меня? Он голоден? Так. Надо успокоиться и забыть об этой птице.

Лето неторопливо тянулось. Продолжались каникулы и, я распоряжалась своим временем, как хотела. Однако, на следующий день, ноги сами привели меня к ограде передвижного зверинца, затем к дыре в ограде. Как и накануне, больше всего людей     толпилось у вагончиков с леопардом, у обезьянок и кадки с бегемотом. Звучали те же возгласы, было тоже изумление зрителей. Мне было по-прежнему интересно, но уже не ошеломляло. У клетки с хищными птицами стояла группа ребят из соседнего двора, обсуждавших увиденные ими когти и клювы. Я как бы случайно бросила взгляд на грифа и вздрогнула – он стремительно приблизился к решётке, и, переминаясь с лапы на лапу, стал смотреть прямо на меня. Что он хочет? Появилось какое-то странное чувство растерянности и предвкушения чего-то необъяснимо важного для меня. Стало немного страшно, и это притом, что я верховодила ватагой мальчишек своего двора. Меня кто-то позвал, и я с облегчением убежала от странной птицы.

Вечером, я попросила у соседки толстенный том детской энциклопедии, где рассказывалось про птиц.

-Так, хищные птицы….. Нашла! На картинке был сфотографирован мой мистический пернатый знакомый. Подпись указывала, что это белоголовый сип. В статье рассказывалось, что сип относится к особой группе хищных птиц, состоящей из трёх семейств грифов. Оказывается, есть грифы Нового света и среди них всем известные кондоры. Ну, как же, в « Детях капитана Гранта» именно такой и пытался украсть сына капитана. Так, так, так оказывается, они питаются исключительно падалью. Значит, Жюль Верн всё перепутал. Жалко! Ага! Вот, грифы Старого света: стервятник, египетский стервятник. Здорово! А египетский стервятник в Древнем Египте был священной птицей! Был даже, какой то бог с головой этого грифа. Ну, понятно, откуда у меня начались галлюцинации. Ну вот, и нужный мне – сип. Сипы тоже, оказывается, разные бывают. Мой сип, был какой то серый… Так, читаем: белоголовый сип, окраска от охристо – серого до цвета глины. Имеет размах крыльев более двух метров.

Ничего себе!

-Питается исключительно падалью. Птица санитар.

Всё-таки, какая мерзкая птица, этот сип.

– После еды сипы стремятся выкупаться и обсушиться под солнцем.

Значит, птички не совсем грязнули.

– Живёт сип чаще всего в горах. Он рекордсмен по высоте полёта среди птиц.

Да, интересный экземпляр заинтересовался моей личностью!

Утро нового дня потянуло снова на улицу Монтажников к школе номер шесть, где за ней, на стадионе, примостился заезжий зверинец. На сегодня я решила поставить эксперимент: для этого переоделась в нелюбимое платье с голубыми горошинами, на голову накинула белый платок, чем вызвала удивление и благодарность бабушки.

Гриф узнал меня   издалека и нетерпеливо ждал, пока я обойду остальные клетки-фургоны. Сомнений не было – он знал меня и ждал. Но почему? Я не пыталась просунуть ему между прутьями что – ни будь вкусное, как другие посетители. Его оранжевые глаза смотрели на меня внимательно и …с добротой. Точно с добротой и даже, как будто, улыбались. Всё ясно, его смешил мой платок. Нет, не платок. Он так же смотрел, и когда я сорвала платок, спрятав его за спину. Значит, у меня просто галлюцинации, и сейчас птица заговорит человеческим голосом. Надо срочно идти домой. Внезапно я почувствовала, что небо стало синее, воздух упругим и пьянящим, а горизонт, как будто, отодвинулся дальше. Появилось чувство парения над землёй.

К счастью, в этот момент появился Сенька из соседней парадной, хлопнул меня по плечу и удивлённо присвистнул.

– Тебя что, наказали?

Пролепетал и уставился на моё платье и скомканный в руке платок. Я согласно кивнула и по быстрее потянула его к другим представителям фауны. Ночью я видела горы – то ли во сне, то ли наяву.

Утром я снова была около грифа. Это было просто, как колдовство. Находясь рядом с клеткой, я снова почувствовала, что земля уходит из-под моих ног, и струи воздуха   развевают мои коротко подстриженные волосы. В этот момент я ощутила невыразимую тоску из-за решётки, разделявшей меня с грифом.

Что, это за наказание? Да, понятно – он хочет свободы, хочет лететь куда желает, быть ближе к солнцу. Но причём здесь я? Почему птица выбрала меня? Что я могу сделать для неё? Вообще – это полный бред! У этой клетки такие толстые прутья. Наверное, в ней раньше бродил леопард или даже лев. На засове весит здоровый замок, а я совсем не умею подбирать отмычки, как это делает Сенька.

• Стоп! Сенька! Эта мысль! Надо попросить его открыть замок и выпустить странного грифа на свободу. Пускай он летит в свои небеса, а меня оставит в покое, в моей родной Сегеже. Отличная мысль. Надо скорее найти Сеньку и освободится от этого наваждения.

Однако Сенька от этого предложения в восторг не пришел, а внимательно посмотрел на меня.

– Оксана, тебя так здорово наказали, что ты решила   всем насолить?

Я вдруг поняла, что рассказывать о глазах грифа, о моём парении над землёй, о синеве неба – сейчас явно не стоит. Я решила соврать, рассказав историю, как хорошо иметь такую птицу дома. Предлагая с ней фотографироваться, можно зарабатывать большие деньги, которых хватит не только на велосипед, но даже на мопед. Например: на «Верховину». Такое предложение Сеньку успокоило, однако он наотрез отказался открывать клетку, объяснив, что терпеть не может больших птиц.

– Да, да – терпеть не могу, а не боюсь. А так же не хочу портить отношения с государством.

Я очень удивилась, услышав это от Сеньки. Он стал объяснять, что раз гриф из государственного зверинца, то и наказывать будут за кражу государственного имущества.

– Сень, что же делать? Мне, очень нужна эта птица: взмолилась я.

Сенька ещё раз внимательно посмотрел на меня.

– Точно, с тобой, что-то произошло. Ты стала не такой, какой была прежде.

– Сень, я тебе сколько раз помогала? Когда ты велик угонял, тебя кто прикрывал?

– Но то же велик и велик неизвестного пацана.

– Хорошо, а когда цветы в садоводстве   срезали, я тебе не помогала? А про украденный кошелёк, ты забыл?

– Ладно, Оксана. Я тебя научу, как замок открыть. Там замок ерундовый, но ты сама пойдёшь на дело за своей птичкой.

-Я согласна, Сеня. Только хорошо научи меня вскрывать замок.

Он довольный, хлопнул меня по ладони и, насвистывая, собрался уходить.

– Сень, а когда ты учить меня будешь?: грозно спросила я и сплюнула через зубы.

Он опустил голову, вздохнул, покрутил пальцем у виска и, поманив меня рукой, повёл к сараю за нашим домом.

На изучение премудростей домушника у меня ушел весь вечер. Как ни странно – волнений, страхов, не было. Я оделась, как мальчишка, спрятав волосы под отцовскую кепку. Когда дома все уснули, я привычным путём спустилась с балкона своей квартиры, благо был всего второй этаж. На улице были густые сумерки. Народу никого. Тихо. Изредка мяукали кошки, и ворчали им в ответ бродячие псы. Приближаясь к шестой школе, я услышала новые звуки. Они накатывали волнами. Вой и рык уже не были такими леденящими душу, как в день приезда зверинца. За углом школы показались вагончики. Над ними одиноко горел фонарь, выхватывая из навалившейся темноты домик с надписью «касса». Луна спряталась за набежавшим облаком. С моим приближением звериный разговор несколько усилился, но за тем, удивительным образом стих. Я была около фургона с грифом.

 

Внезапно видение, о котором рассказывала Оксана, она сама, автобус – стали бледнеть, рассыпаться. В мои уши, глаза ударили новые звуки и цвета. Я вернулся в август, две тысяче восьмого года.   Яркий солнечный свет пробивался сквозь листву деревьев, росших шеренгами вокруг дорожки. Навстречу мне, с визгом тормозов, бряцаньем колёс и крыльев, несся под гору велосипедист.

Стайка синиц, брызгами разлетелась в стороны. Предо мной велосипедист резко свернул в сторону и помчался дальше, уже вниз по склону горы, петляя между   соснами, липами и кустами. Наконец он скрылся из глаз и, кажется, не разбился. Оказывается, в таком сумеречном состоянии я дошел почти до «Красного Солнышка», о чём свидетельствовала знакомая надпись, вырезанная на столбе.

Впереди открывалась панорама на верхнюю станцию канатной дороги. Ниже и левее, блестел серебром купол кафе со шпилем, а направо, около обрыва, на куске скалы сидел Лермонтов. Вернее его бронзовый двойник, который всматривался в направлении, невидимого сейчас, Эльбруса. Пятнадцать лет тому назад – этой скульптуры не было.

Нашлась свободная скамейка. Внизу, под обрывом скалы, открывалась панорама парка. На небольшом утёсе, среди деревьев, белел контур прямоугольного фасада «Храма воздуха», окружённый строительными лесами и забором. Ещё дальше и вниз, на склонах горного хребта замыкавшего долину, были разбросаны крыши домов города. Горы сливались с синевой неба.

Какое здесь глубокое небо! Глядя со скалы вниз, создавалось впечатление полёта над кронами деревьев. Вот о таком полёте и рассказывала мне Оксана. В моём « тёмном предмете» голове, что то щёлкнуло и мне, снова вспомнилось шоссе.

 

 

За окном автобуса всё чаще и чаще появлялись высокие гряды, вплотную подходившие к трассе. Мы промчались под огромным, квадратным валуном. Машина приближалась к Выборгу. Я повернулся к собеседнице: Оксана, а что, что было дальше?

Она закрыла глаза, о чём – то подумала и продолжила: Замок оказался хорошо смазанным и открылся сразу. Решётка даже не скрипнула.   Птицы настороженно отпрянули в стороны, все – кроме грифа. Он величественно, не торопливо подошёл ко мне, как будто всё понял. Хотелось крикнуть ему: Ну, лети же. Лети! Птица подняла голову и расправила огромные крылья. Я отпрянула в сторону. Гриф стал медленно подниматься в высь. Остальные птицы сразу забеспокоились. Раздался треск хлопающих крыльев. Я с трудом затолкнула дверцу назад. Отмычка не попадала в замочную скважину. Поднялся невообразимый гвалт зверья. Резанули слух крики людей. Я бросила не поддающийся замок, висеть на одной петле и побежала назад. Долго не могла найти дыру в решётке ограды. Сзади послышался лай собак, ещё более страшные крики людей и   бас бегемота. Наконец зверинец остался за углом школы, но собаки и люди приближались. Было совсем темно и вдруг стало очень страшно. В этот момент появились два конуса света, послышалось урчание мотора и из-за угла школы, медленно выехала грузовая машина. Она неторопливо катила по улице Монтажников.

Крики и лай собак были уже рядом, когда, не помня как, я оказалась около грузовика. Я ухватилась за его борт и повисла на руках. В кузов влезть было не возможно из-за огромного ящика, поставленного к самому борту. Машина прибавила скорость. Шум погони затих вдали. Но, тут я почувствовала, что не смогу, так долго висеть. У меня заболели предплечья и онемели пальцы.

Машину периодически встряхивало на колдобинах, и меня начинало раскачивать в стороны, отчего руки уставали ещё быстрее. Грузовик стал притормаживать, поворачивая влево на бульвар Советов. Мои пальцы внезапно разжались.

Приземление было жёстким. Резанула боль в левом колене, которое только- только зажило после предыдущей ссадины. Машина растворилась в темноте старого города, а я осталась лежать на асфальте. Было тихо и пустынно. Нужно было что-то предпринимать и, я встала. Брюки, кажется, остались целыми. Прихрамывая от нарастающей боли в ноге, я побрела от поворота направо, мимо погашенных витрин магазина №16, затем мимо универмага. Повернула на улицу Антикайнен и так потихоньку дошла до родимого дома. Осталось только залезть к себе на второй этаж по водосточной трубе. Мне помог страх показаться перед родными беспомощной и смешной. Лишь под одеялом я и начала понимать, какую глупость совершила. Нога болела до утра и до утра я занималась самоедством. С рассветом осмотрела своё колено. Ничего серьёзного не увидела – так небольшой синяк, однако нога продолжала болеть.

Во всём плохом есть хорошее – у меня появился повод не выходить на улицу и дома переждать пока все забудут о краже со взломом. Хотя, покажите – где украденное? Его нет! Оно улетело.

Очередную мою травму родные встретили спокойно, без расспросов. Одна бабушка, громко вздохнула и укоризненно посмотрела на отца. Папка хотел сына и вот получил, что хотел. Прошло три дня, а нога продолжала болеть, и родные погнали меня в поликлинику. Я оделась, как пай девочка и, прихрамывая, пошла к хирургу. После положенных полутора часов ожидания, очередь втолкнула меня в кабинет. В маленькой каморке, сильно пропахшей одеколоном, за белым столом сидел неопределённого возраста мужчина. Я глубоко вздохнула. Он что-то строчил в карточке и на меня совсем не обращал внимания. В белом халате он напоминал большой, раздутый мешок. В этот мешок уходила голова, с коротко постриженными чёрными волосами и пробивающейся ранней лысиной.   С трудом сдерживаясь от резкого слова, я ещё раз глубоко вздохнула.   Хирург услышал шум и с явным неудовольствием взглянул на меня. Его лицо было красное, округлое, обрамлённое синевой щек и подбородка. Расстёгнутая верхняя пуговица халата, приоткрывала густой подшерсток на его груди. Глаза врача были заспанными и отрешёнными.

– Что вы хотите?: Устало и печально спросил доктор. Внезапно он икнул, а голова его качнулась.

– У меня болит колено: выпалила я, одновременно приподняв больную ногу.

Теперь вздохнул хирург и почесал у себя за ухом. Не говоря ни слова, он стал что-то писать, уже в мою карточку. Через пять минут такого осмотра, он внезапно сказал:

– Можете идти. Следующий.

Я не удержалась и взорвалась – Вы оторвётесь от своих бумажек? Я к вам пришла! Что мне делать с ногой? Да не той! Вот c этой!

Он удивлённо уставился на меня, икнул в очередной раз, почесал за ухом и стал увлечённо перебирать бумаги. Наконец, он что — то нашёл и обрадовано протянул мне направление в кабинет физиотерапии. Я успокоилась и стала добросовестно ходить в поликлинику на УВЧ.

Однако, мне стало хуже. На десятую процедуру мне помогла доковылять бабушка. Заодно мы заняли очередь и к хирургу. На этот раз хирург преобразился: лицо не было красным, голова не качалась и он не икал. Его халат был застёгнут на все пуговицы. Увидев моё, увеличившееся в размерах колено, он вздрогнул и почесал за ухом. Не говоря ни слова, доктор махнул нам рукой и неожиданно скрылся за дверью.

– Что это с ним? Действительно молчун: подтвердила бабушка.

В кабинет через минуту, неторопливо и с достоинством вошла его начальница. Она была в чистейшем, отутюженном халате и всем своим видом показывала уверенность и спокойствие. Наш хирург семенил за ней, постоянно горестно вздыхал, и периодически чесал за ухом. Вошедшая начальница нам улыбнулась и села на стул, показывая всем своим видом, что она сразу во всём разберётся и обязательно поможет.

– Ну, показывайте, что у вас приключилось?

Я с трудом согнула ногу в колене. Заведующая осторожно стала мять припухлость, образовавшуюся около моей коленки.

-Не горячая, умеренно подвижная, сантиметров пять не больше – перечисляла она вслух.

Заведующая повернулась в сторону моей бабули.

– Вы главное не волнуйтесь, всё будет хорошо. Вашу девочку надо обследовать. Пётр Артёмович, срочно направите ребёнка на рентген.

Через полчаса около меня собралась, наверное, треть поликлиники и все смотрели, то на снимки моей ноги, то на меня, то на Петра Артёмовича.

К такому вниманию я не привыкла и раздражённо спросила: Я мартышка, что все здесь собрались?

Коллективное разглядывание моего колена, прервала заведующая.

– Петр Артёмович, почему до сих пор не вызван сантранспорт?

Ещё через полчаса мы ехали по улице Мира в машине с красным крестом и замазанными белой краской окнами. Скрипнули тормоза. Что-то заскрежетало. Оказалось, что мы подъехали к розовому трёхэтажному корпусу нашей районной больницы. Меня повели в приёмный покой. Беготня врачей, медсестёр, страх в глазах больных и их сопровождающих – мало соответствовали покою. Предчувствуя не доброе, бабушка вся сжалась, а мне наоборот,   было интересно попасть в новый мир. Снова моё колено и я оказались в центре внимания людей в белых халатах.

Бабушка не вытерпела и робко обратилась к самому старому врачу.

– Скажите, пожалуйста, что у Оксаны?

Неожиданно, рядом стоящий высокий моложавый доктор потрепал меня по плечу и заявил, что нужно будет пройти обследование и лечение в республиканской больнице, так что первое сентября и день Знаний у меня откладываются. Это мою бабулю не успокоило: Доктор, что с моей внучкой? Ради Бога скажите!

Моложавый доктор потёр подбородок и неохотно вымолвил:

–   Оксана очень часто разбивала коленки. Правильно? Ну, вот и выросла у неё большая, большая шишка. Эту шишку надо удалить. Понятно?

В глазах у бабушки заблестели слёзы. Кто-то из врачей кашлянул. В этот момент, с лязгом захлопнулась входная дверь приёмного покоя. А мне представилось, что это закрылась моя прежняя жизнь. Было жалко бабулю и, чтобы её успокоить, я попыталась рассмеяться.

– Каникулы продолжаются. Ура!

Странно, но меня никто не поддержал, никто не засмеялся. А по щеке бабушки медленно покатилась слезинка, потом ещё одна.

 

Глава вторая: СТРАДАНИЕ.

 

В начале сентября мы с отцом сидели в кабинете заведующего хирургическим отделением   республиканской больницы. Из окна кабинета виднелась крыша   и шпиль Петрозаводского вокзала.

До моей свободы нужно было ехать всего три остановки автобусом номер семь по дороге, петлявшей среди домиков частного сектора.

Разговор был тяжёлый. Отец не хотел верить, что у меня не просто опухоль, а крайне не хорошая опухоль – саркома. Доктор показывал рентгеновские снимки моего дурацкого колена, зачитывал заключение гистологии после пункции — этой всё увеличивающейся шишки. Заведующий нас убеждал, а мой отец всё надеялся на ошибку.

-Бывают же ошибки?! Бывают?!

Моя нога ныла уже и ночью. Колено почти не сгибалось, и доктор уговаривал безотлагательно соглашаться на операцию. Взрослые люди спорили о моей ноге – быть ей или не быть и даже не спрашивали моего мнения.

– Как же я буду без ноги, они смеются, что ли?

– Поймите, вы, наконец, опухоль быстро растёт. Уже сейчас она больше восьми сантиметров, лимфатический узел – сантиметра полтора. Нужна срочная операция, а вы ни чему не верите!

Взрослые спорили, а моя бедная ножка болела, и от рассказанной перспективы было ещё и очень тоскливо.

До свободы всего три остановки автобусом. Убежать бы? Но как?

Внезапно заведующий согласился: Хорошо, мы сделаем курс лучевой терапии. На все ваши народные средства – даю вам не больше месяца. Иначе опоздаете. Навсегда опоздаете.

Я поёжилась: какое не хорошее слово – навсегда.

 

 

Мои воспоминания отступили, поблекли. В очередной раз я вернулся к действительности. От столиков кафе «Красное солнышко» струились такие ароматы! Желудок требовал к себе внимания, а тут грузинская кухня…. После получасового чревоугодничества, следующий отрезок пути мне показался серьёзным испытанием. Пройдя мимо медицинского пункта, дорожка повела   прямо   в гору. Люди со слабым здоровьем, здесь явно не ходили. Чтобы легче было подниматься, я снова стал вспоминать, что же было дальше, в том девяносто седьмом году.

 

Выборг мы заметили по тряске автобуса по булыжной мостовой. Справа остался железнодорожный вокзал. Вдали промелькнуло белое шестиэтажное пирамидальное здание. Перед ним были установлены дракены древних викингов. Эти две чёрные длинные лодки, с носами похожими на лебединые шеи, связывали воедино и быль и явь. Мы проехали   мимо Выборгского замка – его восьмиугольная башня покоилась на четырёхугольном основании. Могучие крепостные сооружения выходили прямо из вод залива, как седовласый Черномор.

– Оксана, а почему ваш отец не верил официальной медицине?

– Причиной неприятия отцом предложенного плана лечения, был мой рассказ о ночном рейде в зверинец и о взаимоотношениях с грифом. Когда бабушка услышала об этом, она всплеснула руками и запричитала: Сглазили. Сглазили окаянные!

Отец в начале недоверчиво меня выслушал, а затем стал тереть подбородок. Он всегда так делает, когда волнуется. А бабушка всё продолжала: Я сразу поняла, что тебя околдовали. Сразу, сразу поняла. И платье стала одевать, и на улицу перестала выходить, и грубить стала меньше.

Отец не выдержал: Хватит! Что будем делать?

– Надо искать бабку и снимать порчу, а их операция всё равно не поможет. Я точно знаю, что не поможет! – Убеждённо затараторила бабуля. Отец продолжал сомневаться.

– Да, нужно ещё свечку в церкви поставить – продолжала советовать бабушка.

Я не доверчиво смотрела на родных, на своё колено, снова на родных.

– Не могу себе представить, чтобы эта птица меня сглазила.

-Конечно не птица, а хозяин, охранник или какой ни будь, служащий зверинца тебя и сглазил!

Продолжала настаивать бабушка. Отец дрогнул и согласился.

– Надо искать бабку. А вдруг действительно поможет?

Пока мне проводили курс лучевой терапии, мои родственники искали целительниц, экстрасенсов и колдунов. Получился длинный список. Мне от лучевой терапии явно лучше не стало, однако заведующий отделением слово сдержал и, напутствуя нас перед поездкой, напомнил о месяце, после которого исправить, что либо, будет поздно.

В списке «надежды» больше всего внушала доверие бабка Мария. Она жила под Вологдой, относительно не далеко от нас и, по отзывам, помогала самым безнадёжным больным. От Вологды мы с отцом ехали ещё двадцать километров на автобусе. От дорожной тряски моя нога разболелась с новой силой. Вот показалась и цель нашей поездки – посёлок Молочное. Какое приятное, удивительное название у этого посёлка. Река Вологда образовывала здесь большую петлю, подходя к домам и огородам посёлка. На противоположном берегу реки рос редкий лес.

Осень уже раскрасила деревья в свадебный наряд – от тёмно зелёного до ярко красного. Не зря, раньше свадьбы справляли в это время. Солнце пробивалось из-за кучевых облаков и после тоски больничной палаты, недели сплошных дождей – сегодняшний день говорил, что всё будет хорошо.

Надежда на успех, росла с каждым новым человеком, хорошо знавшим дом бабки Марии. Наконец мы пришли. Перед крыльцом дома стояли и сидели человек десять. Судя по разговорам, такие же страдальцы, как и я.

Разговоры велись не торопливо, в полголоса. Очередь двигалась достаточно быстро.

Мы с отцом прошли в сени. Пахло разнотравьем. Под потолком тускло горела лампочка, освещая многочисленные пучки засушённых трав, развешанных по стенам. Вид чистых половичков и дорожек мягко указал нам разуться. В светлой горнице, у печки, сидела молодая, чуть уставшая женщина. Заметив нас, она приветливо поклонилась. Отец, волнуясь, попросил: Нам нужно поговорить с бабкой Марией.

Женщина улыбнулась, кивнула головой.

– Садитесь за стол.   Какая у вас беда? Мария – это я. Молода для бабки?

Отец совсем растерялся.

– Нам сказали, что знахарка уже старая, а вы…

– Не волнуйтесь. Моя бабушка, тоже Мария, меня всему научила. Так что же, с вами произошло?

Отец потёр подбородок и сбивчиво рассказал: про мою болезнь, про орла, про месяц до операции. Мария внимательно выслушала, покачала головой. Не говоря ни слова, она вышла за перегородку. Из-за стены послышался её тихий голос – кажется, она к кому-то обращалась, за тем послышался звон склянок, пахнуло новыми ароматами трав. Мария тихо вошла в горницу. Поставила на стол предо мной три пол литровых банки, заполненные каким-то сеном   и стакан с водой. За тем, она встала за мной, попросила не разговаривать и закрыть глаза, после чего вдруг стала очень тихо, что-то говорить, так тихо, что мы с папкой   ничего не разобрали.

Я поняла, что лечение закончилось по вопросу отца: чем мы вам обязаны?

Мария ещё раз улыбнулась.

– Даром получила – даром и даю.

Отец стал спорить: Так не   годится. Возьмите хоть двадцать рублей?

Мария взяла трёшку и подробно рассказала, как готовить настои сборов трав, как их принимать.

На обратном пути домой мы всю дорогу молчали. Нам так хотелось верить, что болезнь отступит, и ногу ампутировать не будут. Так хотелось верить…

Я   добросовестно принимала горькие отвары. В конце третей недели я нащупала у себя под коленкой новый увеличенный лимфатический узел, да и первый стал больше. По моим глазам бабушка поняла всё. Мы снова поехали в поезде по следующему адресу, теперь уже в Москву, в Выхино, на Вишняковскую улицу.

Трёхкомнатная квартира. Нас провели сначала на кухню, где долго и занудно рассказывали о карме, об астрале, о сглазе, о чакрах и других не понятных вещах. Затем, провели в большую комнату с зашторенными окнами. Язычки пламени многочисленных свечек вырывали из полумрака большой стол. Мужчина в белом покрывале попросил меня разуться,   лечь на стол. Откуда-то зазвучала тихая убаюкивающая музыка.

Экстрасенс что-то нарисовал мне на лбу, на кистях и стопах. Затем он стал плавно очерчивать круги горящей свечой над моей головой, а потом над остальным телом. После этого мужчина стал сгребать воздух надо мной, как будто – это снег. Стало жарко. В этот момент экстрасенс, срочно, куда-то убежал, словно его вызвали в Кремль. Через минуту он пришёл   и стал меня обрызгивать водой,   после чего перекрестил и покрутил надо мной проволочками. Итак — сеанс был окончен. Папка пошёл на кухню расплачиваться, а меня попросили побыстрее одеться. Лечение стоило явно не три рубля.

 

Наш поезд отходил через полчаса, и мы вышли на платформу подышать свежим воздухом.   Внезапно сзади нас раздался скрипучий голос.

– Позолоти ручку, соколик!

Рядом с нами остановилась старая цыганка. Отец протянул ей гривенник.

– На, возьми. Отстань только!

– Боль твоей дочери в пользу многим людям будет: неожиданно сказала она.

– Ты что говоришь, ведьма? – испуганно промолвил отец.

– Ну, дай ещё рублик!

Отец растерянно вытащил пять рублей. Цыганка что-то прошептала, улыбнулась и пошла в другой конец платформы. Неожиданно она к нам повернулась и выкрикнула:

– Не ищи больше! Вспомни о месяце!

Цыганка рассмеялась и пошла дальше, приставая то к одному, то к другому прохожему.

В поезде мы молчали несколько часов, а затем, отец уговорил меня возвращаться в больницу.

– Только не в Петрозаводскую – запротестовала я.

– Хорошо. Поедем в Ленинград – предложил отец.

– Я железнодорожник, а там есть наша министерская больница. Мне не откажут. Я узнавал, там работает наша землячка. Вот увидишь, тебе поставят правильный диагноз, и опухоль удалят без ампутации ноги. Веришь мне?

Заканчивался месяц, данный нам на раздумья. И я поверила.

В дороге нога разболелась, как никогда, но горше всего было осознавать, что надежды уйти от операции улетали, как огни Москвы в темноту ушедшего дня.

Ленинград встретил нас струями дождя, бившими по окнам вагона. Было ещё темно, холодно и страшно от будущего. Отец всю дорогу рассказывал один и тот же анекдот и сам же смеялся.

Метро, автобус, много, много остановок – какая долгая дорога до этой министерской больницы… Когда рассвело, мы оказались на проспекте Мечникова. За бетонным забором шумело золото деревьев. Дождь, наконец, стих. Больничные ворота были распахнуты настежь, как будто встречали именно нас. Мы прошли мимо жёлтого двухэтажного здания с куполом, который раньше вероятно украшал шпиль или крест. Дорожка провела нас мимо пересохшего фонтана, напоминающего вазочки для мороженного, поставленные друг на друга.

– Не всё так плохо — как кажется, сказала я вслух. От этих слов отец вздрогнул, но промолчал.

Здание больницы была длинное, двухэтажное   и тоже жёлтое. Мы разделись в гардеробе около входа, и отец пошёл искать кабинет главврача – нашей землячки. В двенадцатом часу, секретарша разрешила нам пройти к своей начальнице. За большим столом, заваленным стопкам папок, сидела невысокая худенькая женщина, с короткой стрижкой светлых волос. Острый взгляд прищуренных глаз. Губы поджаты. Пальцы нетерпеливо стучат по столу.

– Ну-с и что вы хотите? Это больная? Гражданин – это больница для взрослых, а вашей дочери сколько лет? Тринадцать? Четырнадцать? Мы не имеем права её взять.

Отец покраснел, весь напрягся, как перед боем и стал доставать справки, выписку истории болезни, рентгенограммы, снова справки. Затем попросил заикающимся голосом: Валентина Александровна, мы приехали из Сегежи. Пожалуйста. Мне просто необходимо именно ваше мнение – надо ампутировать ногу дочери или нет? Я очень сомневаюсь в поставленном Петрозаводскими врачами диагнозе, а тем более в необходимости ампутации. Это же ребёнок, как она будет без ноги? Доктор, прошу вас, помогите. Нам уже некуда больше обращаться.

Валентина Александровна, как-то с хитринкой посмотрела на отца и неожиданно стала расспрашивать, и расспрашивать: о Сегеже, о его старом городе, о его новых микрорайонах. Отец успокоился и   с воодушевлением начал рассказывать о нашей общей родине.

Выделенные пятнадцать минут давно прошли. Удивлённая секретарша, уже дважды заглядывала в кабинет. Наконец, утолив голод воспоминаний, Валентина Александровна взяла выписку истории болезни, нахмурилась, попросила все документы о моей болезни и вызвала по телефону какого-то Владимира Абрамовича. Этот доктор, очевидно, жил за дверью кабинета главврача, так быстро он появился, вернее вкатился. Это был маленький, кругленький человечек, в белом халате и с копной курчавых совсем седых волос.

– Владимир Абрамович, необходимо ваше мнение, как онколога.

Доктор долго меня осматривал, мял, сгибал. За тем, так же долго читал бумаги, привезённые отцом. Наконец он поднял грустные глаза, но твёрдым голосом констатировал: К сожалению – это действительно саркома, остеогенная саркома и поэтому радиорезистентная. Необходима химиотерапия и радикальное оперативное вмешательство. Теперь уже, только ампутация. Положение очень серьёзное.

Отец в ужасе,   сдавлено простонал: Валентина Александровна, это ошибка! Этого не может быть!

Главврач встала и, не слушая моего отца, обратилась к онкологу.

– Владимир Абрамович, чем мы можем помочь девочке? Они мои земляки и здесь у них никого нет.

Владимир Абрамович ещё раз бросил взгляд на меня.

-Надо переводить в детскую больницу и оперировать. Срочно оперировать.

Мой отец резко побледнел, вскочил с места, в мольбе стиснул руки: Я так надеялся на приезд, именно   в эту больницу. Пожалуйста, не оставляйте нас! Пожалуйста! Это мой единственный ребёнок!

По щекам отца потекли слёзы. Я никогда не видела его   таким потерянным. Это почувствовала и Валентина Александровна.   Стало так   жалко себя, отца, что и мне захотелось заплакать.

Ну, нет! Дудки! Вы от меня – этого никогда не дождётесь! Однако…. однако, рухнули мои последние надежды уйти не только от ампутации, но и операции. Ампутация?!

Главврач   задумалась и неожиданно   приказала оставить меня в своей больнице. Больше всех – этому решению удивились Владимир Абрамович и сама Валентина Александровна.

Так я оказалась в палате со взрослыми больными. По настоянию врачей, отец через два дня уехал домой, а я осталась одна. Потянулись серые дни обследований: снова пункция колена, снова взятие крови из пальца, из вены, снова из пальца. Однако был и радостный момент – врачи очень удивились, что лимфатические узлы, почему-то больше не увеличивались.   Не смотря на, это – началась химия – химиотерапия.

Каждый вечер я прощалась со своей ножкой, гладила её, старалась запомнить, какая она была. Действительность раздавливала, а будущее? А было ли у меня будущее? За время моей новой госпитализации из нашей палаты уже троих выписали не домой. Больше всего, было жалко соседку у окна. Она так переживала, что оставляла сына, больного раком желудка. Ему пророчили три месяца жизни. Он жил и жил, а мать неожиданно и стремительно ушла.

Когда слабость и тошнота были менее выражены, у меня возвращалось желание общаться с окружающим миром. Больше всех меня вытягивали из палаты дядя Коля и дядя Саша.

Дядя Коля работал санитаром и постоянно сновал по коридору отделения со старой     тележкой, то уставленной термосами для столовой, то с тюками белья, то он вёз на каталке очередного немощного. У дяди Коли была обширная лысина, почти на всё голову и   компенсирующая её, окладистая, ухоженная борода. Он был не высок ростом, но коренаст. Ходил дядя Коля, широко расставляя ноги, как будто под ним качался пол. Под расстегнутым халатом у него всегда просматривалась полосатая тельняшка.

Рассказывали, что раньше дядя Коля был боцманом и ходил в море. Теперь, по утрам, он обходил палаты, приветствуя всех одинаково- с достоинством и поклоном.

– Мир вам братья и сёстры во Христе!

Старшая медсестра Раиса, его постоянно ругала за проповедование опиума народу, но каждое утро в отделении начиналось всё с того же приветствия. Его часто просили и помолиться. Просили об этом, разумеется, тайно – это были совсем отчаявшиеся больные или их отчаявшиеся родственники. Дядя Коля смиренно склонял голову, скрещивал руки на груди и говорил всегда одно и то же.

– О Боже, Отец Небесный! Мы благодарим Тебя за всё, всё, всё, всё. И пусть всё будет, как Ты хочешь. Во имя Иисуса Христа аминь!

Эти простые слова, сказанные бывшим боцманом, почему то вызывали слёзы у слушавших его людей. Иногда эти слова помогали, но всегда утешали.

Утешали лучше валерьянки. Удивительно, да?

Другим «островом надежды», был дядя Саша. Он лежал на онкологии уже больше месяца, а всего в больнице, полгода. Дядя Саша просил родных вывозить его в коридор. Он сидел в инвалидном кресле, около окна, с видом на верхушки деревьев липовой аллеи. У дяди Саши работала только левая рука. Он плохо видел и носил две пары очков, одетых одни на другие. И даже в таком виде, он напоминал артиста Винокура. Оказывается, дядя Саша в прошлом был тоже моряком, вернее морским врачом и когда он начинал рассказывать о Курилах, Гаване или Камрани – вокруг него собирались все ходячие граждане, как больные, так и здоровые. Очень часто наши моряки начинали совместно рассказывать о былых походах. Тогда время летело незаметно и, всем было легче, и всем было спокойнее.

Дядя Саша, почему-то выбрал меня, сначала в собеседницы, а за тем в помощницы. Опыт врача дерматолога и инфекциониста, у дяди Саши был огромный, и его постоянно просили проконсультировать то одного, то другого пациента. И он стал использовать мои глаза, чтобы я описывала ему, как выглядит кожа, пятно или шелушение очередного     страдальца.

Моё описание дяде Саше нравилось больше, чем описание, которое делали другие зрячие, в том числе и врачи. В начале были обиды и непонимание мед персонала, но затем, консультациями нашей команды, стала пользоваться вся больница. У дяди Саши был сахарный диабет и опухоль надпочечника – они медленно его добивали. Он уже перенёс два инсульта, почти ослеп, но продолжал, на что-то надеяться. Он хотел жить. Очень хотел.

Я как-то спросила его: Почему дядя Коля такой верующий? Бывший моряк, боцман и верующий? Он разве не слышал, что Бога нет? Это же каждый первоклашка знает.

– Оксана, как ты думаешь, когда люди начинают верить? Не знаешь? Во-от. Тогда, когда на себя надеяться, уже не могут. Мне Николай рассказал, как он тонул на своём пароходе в сильный шторм, в Баренцевом море. У корабля встала машина, а в шторм это всё, верная смерть, так как судно разворачивает бортом к волне и переворачивает. Пол – команды в панике бросилось за борт, а боцман Николай и старший механик всё пытались запустить машину. Вот тогда-то рядом с ними,   встала на колени их молоденькая буфетчица, родом из глухой деревни и стала молиться. Глядя на неё, встали на колени и эти взрослые мужики, настоящие морские волки. И произошло чудо – старая машина зачихала, загудела и начала крутить винты. Все, кто выпрыгнул за борт корабля, погибли. Вот так дядя Коля, боцман Николай и поверил, что есть Бог. Вот, что – это? Совпадение? Чудо? Везение?

– Дядя Саша, а Вы, верите в Бога?

– Знаешь Оксанка, я хотел бы поверить, да всё никак не получается. Вот просил Бога, если Он есть, то пусть даст знак – ну прилетит ко мне хоть голубь, хоть воробей.

– Так все окна палат закрыты. Как же птица пролетит через закрытые окна?

Засомневалась я.

– Если Бог есть, Он всё может. Однако я так долго об этом просил. Да и летом, окна были открыты. И ни одна птаха так и не залетела в палату. Значит Ему не до меня или Его просто нет. Получается один опиум народа.

Дядя Саша отвернулся и долго, долго сморкался в носовой платок.

После очередной химии мне стало совсем плохо. Плохо и оттого, что нужно было

носить на голове ненавистный платок. Мои волосы остались на подушке. Когда я с ними рассталась, вот   тогда мне и захотелось иметь длинные волосы. Захотелось, чтобы мои волосы развевались от ветра, чтобы их можно было расчёсывать и накручивать на бигуди, чтобы каждый день можно было делать новую пышную причёску.

Но новые волосы всё не отрастали.

А тут ещё дядя Саша, почему -то долго не вызывал меня на свои консультации. Через два дня я проковыляла из палаты в коридор, но его кресла – каталки на обычном месте не было. С тревожным сердцем я осторожно поскреблась в мужскую палату. Дядя Саша лежал на койке, рядом с ним стоял штатив капельницы, украшенный несколькими флаконами, но не химии. Дядя Саша смотрел в потолок и тяжело дышал. Его сосед тихо объяснил, что Александру Ивановичу позавчера стало значительно хуже и уже думают переводить его в реанимацию. В палате было очень душно, и сосед полез открывать форточку. Ударила струя холодного воздуха. За окном шёл снег. Сосед вышел, а я села на   край соседней койки. Дядя Саша меня узнал, но впервые его   лицо сохранило напряжённое выражение. Он стал что-то тихо неразборчиво говорить и, я наклонилась к нему поближе.

– Оксана, обещай мне, что будешь учиться в медицинском институте. У тебя есть дар. Ты всё подмечаешь. У тебя зрение, прямо, как у орла. Я – это сразу заметил. Обещай мне – шептал он.

– Дядя Саша у меня впереди операция. Какой же это будет врач и без ноги?

Пыталась я возражать.

В этот момент звякнуло стекло и в форточку что-то влетело. От неожиданности я ойкнула.

На пол палаты, рядом с койкой дяди Саши, села бело-серая голубка. Она осмотрелась и стала неторопливо, кругами ходить около нас, а затем так же внезапно взлетела и выпорхнула на улицу.

– Что здесь произошло?- с тревогой прошептал дядя Саша.

Он стал совсем плохо видеть.

– Голубка за чем-то сюда залетала – озадаченно пролепетала я.

– Что? Голубка? Не может быть. Повтори!

– Не знаю, ну может голубь – замялась я.

– Голубка? Голубь?! Он! Он не забыл про меня… Он ответил мне! Оксана, Он ответил на мою просьбу, а я сомневался! А я сомневался….

– Дядя Саша, кто ответил?- забеспокоилась я.

– Он есть. Есть….

Дядя Саша внезапно весь покраснел, сильно захрипел, его зрачки расширились. В отчаянии я быстрее заковыляла в коридор и стала звать на помощь. Прибежали врачи, медсестры. Меня оттеснили в угол, а дядю Сашу торопливо вывезли на каталке из палаты.

Больше я его не видела. На следующий день ко мне подошёл дядя Коля и обнял за плечи.

– Поплачь внучка. Выплесни из себя горе, легче будет. А Господь его принял, я точно знаю.

Я уткнулась в грудь старого боцмана. Хотелось зареветь, а слёз не было.

 

Через неделю не вышел на работу дядя Коля. Он смог дойти только до проходной, там и остался. Рассказывали, что у него расслоилась аневризма аорты. Так дядя Коля, навечно остался встречать всех приходящих в нашу больницу. Тихо и незаметно     ушёл ещё один мой «остров надежды».

 

Прошло совсем немного времени и меня начали готовить к операции. За окном была зима. Меня привезли в огромный зал со стенами из стекла. После премедикации мне всё стало безразлично: холодно в операционной, ну и ладно. Слепит глаза бестеневая лампа и пусть слепит. Последнее, что я увидела, это как забурлила жидкость в банке, подвешенной на штативе над моей головой. Стало темно. Где-то рядом Владимир Абрамович просил у кого-то зажим, тампон, распатор, снова зажим. Его голос стал удаляться, удаляться. Теперь стало и тихо. Из безмолвия и покоя меня вырвала боль в ноге. И сразу стало плохо. Мои губы и язык стали деревянными, шершавыми, чужими. Резко саднило горло. В голове стоя звон.

Как долго тянется ночь. Рядом кто-то ходит. Меня кто-то зовёт. Кажется, это Владимир Абрамович. Что ему надо от меня? Мне так плохо, а меня всё зовут и зовут. Болело тело, особенно болела спина. Снова стало разрывать ногу. Теперь стало жарко и совсем нечем дышать. Мою голову сдавило…

Внезапно всё прошло. Совершенно отчётливо я увидела испуганные глаза, глядевшие на меня поверх белой маски. Вокруг меня столпились врачи, сёстры, а у меня, наконец, ничего не болит. Владимир Абрамович зачем – то давит мне на грудь, а процедурная Клавочка пытается дуть мне в рот. Я лежала на столе. Какая маленькая стала у меня левая нога! И почему она вся забинтована? А какое некрасивое у меня лицо! Я даже и не подозревала, какой я стала дурнушка от этой химии. Уплыла вниз бестеневая лампа. Не поняла?! Как это лампа может плыть?! Ой! Это я плыву, а не лампа. Что происходит? Вот подо мной появилась крыша больницы. Оказывается, здание напоминало разорванную букву «Р» . Внизу промелькнул, поразивший меня осенью фонтан. Сейчас он был полностью засыпан снегом. Зима, наверное, мороз, а мне не холодно. Странно… С   высоты липы выглядели совсем маленькими, а рядом с ними находился яблоневый сад и какое-то одноэтажное длинное здание! Я и не знала, что в больнице был сад. В дали, за трамвайными путями, мелькнули среди деревьев, красные двухэтажные корпуса. Ещё одна больница? Сколько же здесь больниц?! Горизонт отдалялся. Внизу чёрной лентой блеснула река. Неужели это Нева? А где крейсер «Аврора»? Я давно мечтала увидеть «Аврору»! Нет не видно. Дома стали игрушечными, еле заметными.

Я парила в небе, как орёл. Да, да как орёл! Вот оказывается, что он хотел мне показать! Как это здорово свободно парить, не боясь высоты. Стали видны границы города – дальше белели поля, припорошенный снегом лес. Земля всё быстрее удалялась вниз. Интересно, что со мной происходит? Кто ни будь, видел мой полёт? Земля стала шарообразной, как на фотографии из космоса, а звёзды не мерцая, горели на чёрном небе. Неожиданно точки звёзд дрогнули и превратились в полосы. Предо мной стала проступать блестящая дорога. Послышалось тихое мелодичное пение. Или звон? Вдруг всё замерло и, я упёрлась головой в чью-то руку. Точно – это была мягкая рука, и от неё шло тепло. Кто-то тихо и нежно назвал меня чудным именем и сказал: Тебе ещё рано сюда.

– Как рано? – не поняла я.- Опять в палату? Чтобы снова разрывало ногу и, ныла спина? Я не хочу. Мне здесь так хорошо…. Я летаю…. Я не вернусь назад! Я не хочу! Пустите меня! Да отпустите меня, наконец! Ну, что вы привязались? Господи, да кто-нибудь, помогите мне!

Я попыталась бороться, но тихий голос снова обратился ко мне: Тебе ещё рано сюда.

Это было сказано с такой любовью, что я вся задрожала. Опять появилась сверкающая дорога, затем – тьма космоса со штрихами звёзд. Показалась Земля. Какая же маленькая наша планета. Вот промелькнула лента Невы. Стремительно приближались крыши домов. Вот и жёлтый корпус больницы. Я лежала на каталке, прикрытая простынёй, а Владимир Абрамович снимал маску. Вдруг он испуганно повернулся ко мне и на меня обрушились боль и холод. В его глазах блестели слёзы.

– А мы думали, что уже потеряли тебя, Оксанка.

 

В реанимации я пробыла две недели. Как говорили –я была между небом и землёй. Когда меня привезли в палату – там, у окна стоял …

– Папочка!

Я, прокричала что было силы, но видно получилось плохо и, отец вынужден был наклониться, чтобы меня расслышать. Ещё неделю он не отходил от меня, а за тем ошарашил известием: Мы едим домой!

Только много дней спустя я узнала, что его вызвали в больницу, забрать меня домой в Сегежу. Никто из врачей не верил, что я выживу. И отцу объяснили, что ему было бы проще и дешевле привезти меня домой ещё живой, чем в гробу. Так я попыталась   начать жить заново.

 

 

 

 

 

Глава третья: БЕЛЫЕ ХАЛАТЫ.

 

 

Мои воспоминания в очередной раз прервались, уже из-за сильной одышки. Дорожка превратилась в серпантин из лестничных ступеней, уходивших по склону горы, казалось, к облакам. Я стал искать свободную скамейку. Они были предусмотрительно расставлены здесь очень часто. Солнце стояло в зените. Кусты и деревья образовывали полупрозрачный зелёный шатёр, создававший так необходимую сейчас прохладу.     Дыхание, наконец, восстановилось. Я встал и продолжил медленно подниматься дальше к верхней станции канатной дороги. Почему-то возникла странная ассоциация с тем как мы, в далёком октябре, переходили границу с Финляндией, через пункт Торфяновка.

 

Вот промелькнул забор из колючей проволоки, отделявшей просеку в лесу. Автобус явственно перестал трястись на шоссе. Обочины вдоль дороги стали чистыми, а лес освободился от валежника.

-Это случайно уже не Финляндия? Точно, она самая – Европа!

Белый с синим крестом флаг, подтвердил наши предположения. Паспортные и таможенные процедуры заняли намного меньше времени чем, на родине.

– Европа!

Мы двинулись дальше, периодически притормаживая, то у супермаркета « Шайба», то у магазинчика тётушки Анну. В автобус потекли ручейки подушек и гладильных досок.           Следующим обязательным пунктом пребывания у Северного соседа была Рыбная изба.

Выловленные только что: лососи, форель, сиги, угри – при вас закопченные на ольховых стружках, издавали такой аромат и выглядели так аппетитно, что марки, приготовленные на подарки родственникам, таинственным образом   оседали не по адресу.

Мы продолжили движение по бархатному пути мимо полей, укутанных за чем-то полиэтиленом. Неожиданно автобус мягко притормозил и со скоростью пешехода пересёк городок Хамину. Да! Совсем не российский способ движения по населённому пункту.

Дальше, дорога позволила набрать скорость, и мы быстро наверстали упущенное время. Автострада стрелой прорезала многочисленные гранитные кряжи, пролетала над протоками между озёрами, мчалась под бетонными мостиками для пешеходов. Мы приближались к конечной точке нашей поездки. Я посмотрел на часы и заволновался: Оксана, не томи. Что было дальше?

Поезд примчал меня домой, замкнув печальный круг. На носилках меня пронесли мимо маленького деревянного здания вокзала. Было ещё темно. Фонари освящали очищенные от снега низенькие платформы. От мороза снег хрустел под ногами. Рядом со мной семенила бабушка. Как давно я не видела её? Какие ласковые у неё руки. А она, не переставая, гладила моё лицо и поправляла одеяло, которым я была укутана.

-Бабулечка! Как я по тебе соскучилась.

-Молчи, молчи моя маленькая. Я рядом. Я всегда была рядом с тобою.

 

Вот и моя комната. Всё как я оставила, когда уезжала, даже обычный беспорядок был сохранён. Но сейчас он меня почему-то стал раздражать. Я утонула в своей старой одежде.   Мне больше не нравился её мальчишеский стиль. Весь гардероб стал чужим. Мне захотелось тёплых, мягких тонов. Захотелось носить платья, а не порванные брюки.

Мои любимые……Они рассказывали мне только хорошие новости, и я всему верила. Они выполняли все мои пожелания.

Папочка стал часто носить меня на руках. Вероятно, его дочка весила совсем немного. Родные пытались кормить меня даже с ложечки, но это было уже с лишком, хотя сил хватало на два, три самостоятельных глотка.

Наступил март. От солнца снег на крыше стал превращаться в алмазные сосульки. Сосульки росли, и капель всё звонче стучала по водосливу моего окна. В открытую форточку врывалось щебетанье синиц, воркование голубей. Я лежала на кровати и могла это слышать и видеть маленький квадратик неба. А небо с каждым днём становилось всё более голубым. Солнце из моего окна, бывает видно только летом, а его сейчас так не хватало, как цветам на подоконнике. Цветы не могут пожаловаться и они смиренно вянут. А я?

– Папочка! Помоги мне посмотреть на солнышко. Только разочек! Родненький мой, разреши!

После долгих уговоров, меня превратили в большой кулёк из одеял, шалей и на стуле вынесли на улицу. Весна окатила меня светом, свежестью тающего снега, волнами тёплого ветра. Мимо спешили соседи. От неожиданной встречи со мной у многих наворачивались слёзы, таких бабушка сразу отгоняла прочь. А мне от встречи с людьми хотелось петь. Про себя петь….

Всё чаще стали раздаваться звонки в дверь. Из прихожей, детские и взрослые голоса расспрашивали о моём здоровье. Друзья, одноклассники, учителя – приходили поздороваться, а выглядело так, словно они приходили     попрощаться. Пришедшие бросали стыдливые взгляды то на пустоту вместо моей левой ноги, то на косынку, прикрывавшую полированную голову, то на впалые щёки и круги под глазами. Гости молчали. А мне так хотелось говорить. Неожиданно появился интерес к   жизни, ко всему, что не касалось моего здоровья.

К концу апреля силы   немножко прибавились, и я могла самостоятельно взбираться на подоконник и смотреть во двор, на покрывающиеся жёлто-зелёным пушком деревья. Но скоро этого было уже мало. Как мне захотелось учиться! Раньше, средней моей оценкой была не твёрдая тройка. Теперь появились такое упорство и тяга к знаниям, что учителя из школы, были вынуждены ходить ко мне для обучения на дому.

Первое время мои просьбы воспринимались всеми, как последнее желание умирающей и мне шли на встречу. В школе наступили каникулы, а я самостоятельно пыталась наверстать упущенное время. В начале сил хватало на полчаса занятий, за тем удавалось учиться по три часа в день. Потом появлялась сильная головная боль и слабость и я пластом лежала до вечера.

Мне так хотелось скорее выздороветь, самостоятельно ходить, пусть и на протезе, но врачи из поликлиники и городской больницы   придерживались другой точки зрения. Кажется они не желали со мной расставаться. Случайно, я подслушала, что оказывается протез ноги мне и не нужен, так   как     проживу от силы год! Всю ночь не сомкнула тогда глаз. Утром пришла неожиданная мысль: Год – это так много. Прошедший год принёс столько событий в мою жизнь. Значит за целый год жизни – можно столько успеть!

И я успокоилась.

После занятий я открывала настежь окно, садилась на подоконник и смотрела на проплывавшие облака, на листву деревьев. В августе у меня появился новый праздник – папочка привёз инвалидное кресло. Впервые, почти через год, я смогла самостоятельно двигаться, куда хочу. После первой прогулки, на расстояние всего одного квартала, я пролежала без сил до утра следующего дня. Как папочке досталось за это кресло!

– Ребёнок мог угробиться! Вернулась без сил, бледнющая с синими губами!

Любимый папочка, как ты угадал мои заветные желания? Как я люблю свободу! О том сне, во время клинической смерти, я ни кому не говорила – пригрезится же такое, но ощущение полёта, свободы – никогда больше не покидало меня.

Наступило первое сентября. Учителя снова стали приходить ко мне. Моё желание учиться, наконец-то, было воспринято ими в серьёз, и я стала получать оценки.

После года домашнего обучения, я пришла в школу, но на костылях. Удивительно, но никто не стал смеяться над такой ученицей. Наоборот, впервые за все годы учёбы у меня списывали контрольные. Мне предложили привилегию – не выходить к доске. Я отказывалась, спорила. Пришлось сесть на первую парту, чтобы не задерживать уроки, но стояла у доски, как все.

Появилось и новое увлечение- шитьё. Именно сейчас мне хотелось выглядеть красиво. Волосы отрастали медленно, и к вечной косынке на голове я стала придумывать разные наряды. Директор школы разрешил мне одной одеваться так, как я хочу. Костыли вызывали жалость, а я не хотела особого отношения к себе. Я хотела быть обычным человеком.

В конце десятого класса, всё чаще и чаще вспоминался дядя Саша и его просьба о поступлении в медицинский институт. Мысли о виденных мной смертях боролись с воспоминаниями о радости и слёзах благодарности выздоровевших.

Прозвенел последний звонок. Мою фамилию назвали среди лучших выпускников школы. Так, на костылях, я пошла во взрослую жизнь. На домашнем совете победило предложение снова ехать в Ленинград и учиться на детского врача.

В июле мы с бабушкой стояли на Литовской улице. За огромными тополями виднелось жёлтое трёхэтажное административное здание Ленинградского педиатрического института. У всех, всех, всех абитуриентов, кроме меня, спокойно принимали документы.     Справка о перенесённом мою заболевании повергла приёмную комиссию в шок. Конечно,был бы не медицинский институт, никто и не обратил бы внимание, на причину моих костылей. Нас пригласила на беседу ректор института. Она попыталась напугать нас тяготами работы врача, профессиональными вредностями, стрессами. Что она только не говорила, лишь бы мы забрали документы. Однако ректор ещё не знала о моём упорстве. В её   глазах читалась жалость к тяжело больной девочке. А я уже не девочка и не тяжело больная! Я   должна прожить то, что мне отпущено. Слова дяди Саши теперь постоянно звучали в моих ушах. А дядя Саша был врачом от Бога, он не мог ошибиться. Я должна была поступить в медицинский институт.

На вступительных экзаменах девчонок заваливали в первую очередь, даже если они были медалистками. Первым моим   экзаменом была химия. Я сжала зубы, понимая, что. химия, это не только баночки, от которых выпадают волосы. Члены приёмной   комиссии о чём – то растерянно пошептались и выпалили: Пять баллов!

Следующим экзаменом шла физика. Мне попали вопросы, которые мы   дополнительно разбирали в школе на факультативе. Спасибо Вам Светлана Ивановна! В моей зачётной книжке появилась новая пятёрка. Потом пришла очередь биологии. Предо мной   двум абитуриентам поставили двойки. Девчонки так здорово отвечали, а им двойки влепили!Что же поставят мне? Кол? Вопрос в билете: опорно-двигательная система? Я впервые прочуствовала эту систему – в реанимации и досконально осознала её, передвигаясь на костылях. Экзаменатор выслушал мой ответ и с удивлением вывел в зачётной книжке следующую пятёрку. И вот наступил последний экзамен – сочинение. Я выбрала тему: «Как закалялась сталь».   Втайне от всех,   я тогда хотела быть   похожей на Павку Корчагина. Он же победил. А я ?! Я – хуже? Нет!

Через два дня бабушка прыгала от радости и обнимала меня, поздравляя с поступлением. Я, без сил, опёрлась о жёлтую стену «Алма матер ЛПМИ» и не слышно благодарила дядю Сашу .

При поступлении в медицинский институт многих страшит первая встреча с мрачной анатомичкой и находившимися в ней трупами. Наше первое занятие по анатомии, проходило в светлой комнате с чистыми столами, заставленными подносами с позвонками. Трупы нигде не лежали и трупный запах не ощущался. Однако, когда преподаватель стала показывать на маленькие ямки и бугорки одного из этих позвонков и со скоростью пулемёта говорить на неизвестном латинском языке, как они называются – всем в нашей группы стало плохо. Через неделю предстоял первый зачёт о строении этого позвонка, а что обозначают все эти слова на русском языке, мы должны были узнать только через несколько месяцев, на занятиях по латыни. На занятиях по латинскому языку девчонкам повезло. Наша преподавательница оказалась ярой мужененавистницей, поэтому мальчишки постоянно ходили к ней переписывать диктанты, а мы были примером отношения к наукам. На биологии я впервые разглядела в лупу, как выглядит вошь в мельчайших деталях. В Сегеже я, конечно, иногда видела вшей у знакомых, но не в деталях. А здесь в деталях…. Я поняла, а вот Генке из нашей группы пришлось объяснять долго, что под лупой одна особь с ножками, а не вошиная семья. Способность подмечать мелкие детали стала меня выручать. За рисование гидры, а не морковки, мне ставили в отличие от других девчонок – пятёрку.

На семинарах и коллоквиумах по общей химии наш преподаватель обращался ко всем одинаково: двоечница Дорожкина, пройдите к доске. А сейчас нам ответит двоечница Валкова (это про меня). А двоечница Левина опять забыла воронку в пробирке. Зайдите вечерочком на отработку.

На истории КПСС я имела глупость поддержать всё того же Гену, заявившего, что сейчас пролетариат не самый передовой класс. Наш преподаватель побагровел. Он медленно поднялся из-за стола и объявил нас оппортунистами и противниками советской власти. Только вмешательство всей группы и спасло нас от вызова в деканат, но не спасло на экзамене. Итак, мои пятёрки за вступительные экзамены на первой   экзаменационной   сессии были исправлены на тройки. Было очень обидно за такое начало учёбы и за потерянную стипендию.

Со следующего семестра я поклялась себе   выйти на повышенную стипендию. Однако, это далось тяжелее, чем я ожидала. Весной, у меня появился протез ноги. Теперь лётчик Маресьев стал мне примером для подражания. Весенняя сессия была длиннее, а из-за одновременного привыкания к протезу, стала ещё и неимоверно сложнее.   Протез к вечеру очень наминал ногу. Но мне так не хотелось отличаться от остальных девчонок, что я зубрила анатомию, направив струю холодной воды на горящее от протеза бедро.

Да, забыла, весной   в анатомичке мы уже раскладывали бутерброды среди кастрюлек и тазиков – заполненных сердцами, почками, мотками тонкого кишечника и другими внутренностями. Гистология и микробиология прошли для меня автоматом, хотя многие на них сыпались.

На третьем курсе нас впервые торжественно ввели в клинику. Нет, конечно цветы и оркестр отсутствовали, но было радостно и волнительно.

Кафедра пропедевтики внутренних болезней находилась в больнице имени Куйбышева, а по-старому в Мариинке. Почему в Мариинке? Какой Мариинке? Преподаватели под секретом нам рассказали, что какая-то царская особа, с таким именем, организовала в этом здании больницу для бедных. Раньше бедным больным здесь давали огромные бифштексы, и они гуляли по зимнему саду. В наше время бифштексы куда – то исчезли, сад закрыли, а   больничную церковь перестроили в шестую аудиторию. В шестёрке нам читали лекции. Акустика там была потрясающая: шептаться было невозможно, всем   всё было слышно, а также видно. На третьем курсе продолжались тотальные проверки посещаемости лекций, как и на первом, но чуть реже. Приезжал наш декан Ильич и поднимал группу за группой.

-Староста 14 группы, а где ваши Гуревич и Таратухин? С объяснениями в деканат. Встать 15 группе. Товарищ Уткина, где ваш колпак? Простите — это не колпак, это полиэтиленовый пакет. С объяснением в деканат.

И так далее.   На третьем занятии по пропедевтике мы с Геной собирали анамнез, так называется история жизни и болезни пациента, у молодой девушки с эрозивным гастритом. Заодно, нам поручили эту   девушку и осмотреть. Осматривали мы её, простукивали, пальпировали, ну и обнаружили у неё большую опухоль в животе. В истории болезни ни о какой опухоли речи и не было. Мы возомнили себя великими диагностами. Как же — лечащий врач не нашёл, а мы с Геной обнаружили опухоль. К сожалению или вернее к счастью, псевдоонкология, оказалась беременностью, над – чем потешалась вся палата, вся наша группа, да и курс то же.

Учиться стало легче. Я привыкла к жизни в общежитии, привыкла много запоминать.

Привыкнув к протезу, наконец- то, я смогла гулять по Невскому, по набережным Невы. И я полюбила этот город.

Белые ночи и обилие воды – здесь такие же, как и в моей Сегеже. Но красота зданий, дворцов, парков, мостов – потрясала своей органичной привязанностью к водам реки, гармоничной взаимосвязью творений архитекторов разных времён. В свободное время я выезжала по новому маршруту и открывала для себя всё новые романтические уголки. Садилась на скамейку и мечтала, представляя ушедшие времена, ушедших людей.

Только один адрес в городе долго вызывал у меня трепет и страх – проспект Мечникова, министерская больница. После успешной сдачи экзаменов за третий курс, я наконец решилась проехать знакомым маршрутом – метро, автобус. Та же ограда. Те же жёлтые двухэтажные здания по краям аллеи, ведущей к длинному жёлтому, двухэтажному зданию клинического корпуса.

Я решила впервые прогуляться вокруг здания, с которым были связаны такие неприятные воспоминания. Дорожка привела меня к липовой аллее, и вдруг я увидела яблоневый сад и одноэтажное длинное здание инфекционного отделения. Это был тот самый, занесённый снегом сад и странное длинное здание, из моего сна. От усилившегося волнения я огляделась – корпус больницы напоминал разорванную букву « Р». Я вошла во внутренний дворик больницы и увидела знакомый   стеклянный фонарь операционной, где меня оперировали. Моё удивление объяснялось тем, что раньше всё это я видела только во сне, и вот впервые – наяву.

Очень медленно я поднялась по широкой лестнице на второй этаж клинического корпуса и открыла массивную дверь, ведущую на онкологическое отделение. В коридоре прохаживались больные. Незнакомый санитар вёз старую тележку с термосами для столовой. Из двери перевязочной вышел в белом халате Владимир Абрамович. И ….. я разрыдалась. Мои длинные распущенные волосы, вероятно, меня несколько изменили, а может я подросла….. Мой доктор вначале прошёл мимо, но затем в изумлении развернулся и тонким, не своим голосом прокричал: Оксанка! Ты? Девочка наша, ты жива?

На его крики выбежало несколько ординаторов, медсестёр и процедурная Клавочка.

Больные уставились на нас в недоумении. Что тогда творилось на отделении! Меня крутили из стороны в сторону, ощупывали, мяли, рассматривали, просили пройти, присесть. Как будто на отделение пришло приведение.   А когда я рассказала об учёбе в ЛПМИ, то меня повели в кабинет заведующего, и по такому   случаю, поставили бутылку шампанского и долго, после чего долго расспрашивали о моей жизни и учёбе.

Владимир Абрамович постоянно повторял: Не может быть. Не может быть. Это чудо, какое то. У тебя была практически запредельная, клиническая смерть. Я был уверен, что тебе было отпущено недели две, ну максимум полгода. Просто чудо! Чудо!

– Владимир Абрамович, а здесь нет больше никакой больницы? – спросила я, когда волнение от встречи, почти улеглось.

– Конечно, есть, санитарно – гигиенический институт, а при нём большая больница. А за- чем тебе?

– Да так, вспомнилось.

Окончательно смутилась я.   Когда собиралась уже уходить, Владимир Абрамович отозвал меня в сторону и шёпотом сказал: – Оксана, у тебя дело молодое. Ну, мало ли, кавалеры…. Так вот, тебе рожать нельзя. Тебя в Петрозаводске, с перепугу так наоблучали, да и у нас ты столько получила химии, что можешь родить не понятно кого. Поняла?

Я растерянно кивнула головой.

Вот так. Ещё один привет с тех времён. Последние слова Владимира Абрамовича, ставили жирный крест на моей личной жизни. У меня не будет своих детей и вероятно не будет и семьи.

Услышанное и увиденное так потрясло меня, что в довершение чуть не попала под автобус, который с расстройства ждала на проезжей части.     После визга тормозов автобуса и ругани его водителя пришлось ждать ещё сорок минут следующую машину.

За это время, у меня вдруг появилась мысль: надо принимать жизнь такой, какая она есть. А врачи? Врачи столько раз ошибались в отношении меня.

Мне сразу стало спокойно, и слёзы высохли. Вот когда, я впервые задумалось о необычном сне, увиденном во время клинической смерти.

 

А через месяц после этого предостережения я влюбилась. В конце августа ребята приезжали в институт после работы в стройотрядах. Сергей учился в соседней группе, раньше мы часто   вместе занимались на семинарах, сидели на одних лекциях. Парень, как парень: да — широкоплечий, да — высокий, да — голубоглазый и с усами. На нашем курсе были и значительно красивее и лучше его. В тот день Сергей шёл в стройотрядовской зелёной форме с многочисленными нашивками. Он был загорелым, высоким, широкоплечим с пышными усами   и ярчайшими, голубыми глазами. Он улыбался и поровнявшись со мной, крикнул: Привет!

Внезапно я остолбенела и не смогла найти ни одного слова. Это выглядело наверно глупо, но он   не рассмеялся, а почему-то сказал: Я приехал.

И Сергей пошёл дальше, а его слова – «Я приехал», звучали и звучали   в моих ушах весь тот день. На следующее утро очень хотелось снова его   встретить и сказать найденные слова приветствия, но Серёжи нигде не было. До занятий была ещё целая неделя. Наверное, Сергей отдыхал дома, но он везде мне виделся   в стройотрядовской форме, загорелым и улыбающимся.

Это Первое сентября принесло в мою жизнь новые страдания. Оказывается, я была трусиха и не могла подойти к человеку и сказать ему: « привет». Раньше могла, а теперь нет. От этого появилась такая ненависть к себе.

Ещё летом я оценивала свою внешность на три с плюсом или четыре с минусом. Сейчас больше кола – оценка не поднималась. Длинные, светлые волосы – нет, пакля! Овал лица, голубые глаза, тонкие и прямые брови – уродина! А ноги? Врёшь! Нога! Детей не будет!       Всё! Его надо забыть! Собственно забывать было нечего. Просто человек сказал, что он приехал. И зачем он стал мне сниться каждую ночь? Для чего?!

Сталкиваясь с Серёжей на лекциях, семинарах и на улице у меня внутри всё замирало

и я опускала голову. Только когда он проходил, я смотрела ему в след. Однажды мой взгляд перехватила Дорожкина — из моей группы, и   так   многозначительно склонила голову на бок и хмыкнула, что меня словно обдало кипятком. Этим я ещё больше себя выдала.

Летели недели, месяцы, а я продолжала разговаривать с Серёжей только во сне. От такой радостной жизни я похудела на два размера.

Весной меня пригласили, как комсорга группы, на расширенное заседание комитета Комсомола института. Там рассматривалось персональное дело студента с нашего потока, Батракова Вити. Его обвиняли в том, что он помогал, кому -то, что-то нести во время крестного хода на пасху, в Александра Невской лавре. Это был показательный процесс, и инструктор райкома ВЛКСМ предложил исключить Витю за недостойный моральный облик из комсомола и передать дело в ректорат, об его исключении из института. Члены комитета Комсомола на нас – приглашённых так посмотрели, что мы все в согласии подняли руки. Витю было жалко, но я тоже подняла руку. И зачем он потащился в эту лавру?!

После собрания в коридоре я неожиданно увидела Серёжу, разговаривающего с Раевской из третьей группы. И горше всего– ему это кривляние, явно нравилось, даже очень нравилось. Мимо проходили люди, а я прижалась к стене и не могла оторвать взгляд от Серёжи. Зрение, почему-то ухудшилось, неужели у меня потекли слёзы? Как бы кто нибудь не заметил… Нет! Слава Богу, все смотрят в другую сторону. А мне так и надо! Всё правильно! Сама, своей дурацкой робостью упустила своё счастье.

За этим внутренним самоистязанием, я даже сразу не поняла, кто ко мне обратился.

– Не плачь, это время изменится. Господа тоже гнали. А тебе, спасибо за сочувствие.

Рядом стоял Виктор. Вероятно он решил, что я плачу об исключении его из комсомола и института. Я что-то промычала в ответ, кивнула ему головой, покраснела и поскорее вышла за дверь. На улице вытерла рукавом глаза и пошла по дорожке мимо корпусов института.

Около клиники детской хирургии, мне повстречался в белом халате и с мешком на плече улыбающийся Генка. От моего вида он сразу стал серьёзным.

-Виктора исключили из комсомола и передали дело на исключение из института – объяснила я свой заплаканный вид. А про себя добавила: У Виктора действительно беда, а у меня так, мелочи жизни.

Гена помолчал   секунду. Наверное собирался с мыслями.

– А Виктор по настоящему верит в Бога, я разговаривал с ним. Если человек имеет такую веру, то Господь должен существовать, иначе – это полный абсурд и глупость.

Я с удивлением посмотрела на Гену, представшим мне совсем с другой стороны, чем знала его раньше.

Генка был на два сантиметра ниже меня, с полными щеками   и губами. У него рано стал просвечивать затылок и уже какой год он ходил в одной и той же спортивной курточке. А ещё над Генкиным зонтиком с обломанной ручкой потешались девицы всего потока. Словом – не герой киноэкрана.

В этот момент, мимо нас прошли Серёжа с Раевской. Она продолжала ему о чём – то щебетать. Я окаменела и резко отвернулась в сторону. Кажется, у меня снова появились слёзы.

Мы опять стояли на дорожке вдвоём и неожиданно Генка стал рассказывать анекдот за анекдотом. В конце концов, я даже улыбнулась. Гена был очень доволен собой. Случайно он глянул на часы, от испуга что-то выкрикнул, махнул рукой на прощание и побежал в клинику, в которой подрабатывал санитаром.

Пролетела весна, за ней сессия, за ней каникулы. Я   училась уже на пятом курсе. Чтобы забыть Серёжу, с головой ушла в занятия, в научную работу при кафедре детских инфекций. Научная работа – это было громко сказано. Просто помогала ассистенту кафедры в сборе материала для статьи по менингококковой инфекции. Даже ездила с ней в клинику, где лежали дети с этой страшной болезнью.

Время шло, но я продолжала замирать при появлении Серёжи и продолжала видеть его во сне. Почти каждую ночь видела. Генка несколько раз   безуспешно набивался со мной прогуляться по осеннему городу. Девчонок вокруг больше не было, что ли ?

Зимой Серёжа, кажется, разбежался с Раевской. Вместе я их больше не видела. Наверное, он понял, что Раевская дура. Не скрою, мне это было приятно. Так, самую малость, но приятно.

В ноябре я должна была выступить на конференции студенческого научного общества института с сообщением о своей работе. Когда текст был написан, я попросила Гену   прослушать моё выступление и если надо, то сделать замечания.

– Классный материал получился, но представляешь его, как сушёную селёдку.

– Не поняла, как это?

– Не знаю, но есть – это нельзя.

– Гена, что изменить? Говори конкретно.

– Дети от менингококковой инфекции страдают, болеют, умирают?

– Да. Умирают.

– А ты рассказываешь о методике, как уменьшить эти страдания. Так расскажи с чувством, с болью и с надеждой. Поняла?

– А разве так выступают?

– Ты будешь выступать перед студентами. Попробуй, они простят. Да, и оденься по радостней, сделай причёску. Этот лошадиный хвост тебе совсем не идёт. А то, выглядишь, как монашка.

– Я плохо выгляжу?

– Раньше смотрелась намного лучше.

Ведущий конференцию, наконец, объявил название моего доклада. Я поднялась на кафедру. Мои волосы были красиво уложены. Над причёской два часа работала моя соседка по общежитию Галя. В моих ушах поблёскивали золотые серёжки, подаренные бабушкой на моё двадцатилетие. На шею я повязала прозрачный шарфик.

Внутри у меня всё сжалось и я начала выступать…. Оказывается у меня был такой эмоциональный подъём, что получилось не сухое академическое сообщение на тему «есть ли жизнь на Марсе», а призыв штурмовать Зимний дворец или Бастилию. Когда я перестала размахивать указкой и замолчала, раздался шквал аплодисментов. Профессора чему-то одобрительно улыбались. А мне стало вдруг очень стыдно за выплеснутые эмоции. Окончательно я растерялась, когда ко мне в перерыве подбежали студенты с разных курсов и с чем-то начали поздравлять. Среди поздравлявших, подошёл и Серёжа. Он с таким удивлением и восхищением посмотрел на меня, что время остановилось, а голоса людей затихли. Впервые я без смущения любовалась его глазами, его усами, его ртом.

После конференции Серёжа предложил проводить меня до моего общежития на Кантемировской улице, это всего-то один квартал от института, но мы шли и шли. Уже стемнело, появилась набережная Большой Невки, зажглись фонари, а мы взахлёб всё говорили о науке, о медицине, о ЛПМИ, о нашем будущем. Серёжа оказался очень начитанным. Он так интересно и смешно рассказывал, что я совсем забыла о времени. Перед дверью общежития Серёжа признался, что никогда не видел меня прежде такой, как утром на конференции. И оказывается, ему очень понравилась моя причёска и шарфик. Расстались мы около одиннадцати вечера, и я долго просила прощения у вахтёрши Степановны за поздний приход. И тут Генка ещё припёлся. Видите ли ему понадобились   спички – прикурить не у кого.

– Гена,   ты же не куришь?
– Много ты   обо мне знаешь.

– Ты ещё запей, спортсмен фиговый. Чтобы я больше об этом не слышала.

Последующие три недели, лично для меня светило солнце, хотя в гардеробах однокурсники долго отряхивали снег. Вокруг меня что-то записывали на лекциях. Я видела только широкую спину впереди сидящего Серёжи. Рядом о чём-то шептались девчонки, наверное, о том – какая   я счастливая. Каждый вечер после занятий, мы шли к общежитию, по проспекту Карла Маркса и каждый вечер я объяснялась с вахтёром, придумывая причину, почему я так поздно возвращаюсь домой. Мой запас объяснений скоро закончился и пришлось просить помощи у Серёжи. Моя наука бала заброшена, а количество   отработок стремительно приближалось к критической отметке. Да и какая учёба, если я жила только во время прогулки по вечернему городу?

Когда Серёжа меня впервые поцеловал, земля подо мной сперва закачалась, а потом исчезла. Я вспомнила своё парение над Ленинградом в том далёком, удивительном сне когда умирала. А Серёжа всё крепче прижимал меня к себе и целовал.

Прошла неделя и я была приглашена Серёжей познакомиться с его родителями. К сожалению, мы разминулись, так как они не смогли вовремя придти с работы. А может и к счастью, что мы разминулись. Я так боялась разочаровать их своим видом и этим сделать Серёже больно.

Серёжа показал мне свою квартиру, свою комнату, свою библиотеку. Удивительно, как много он читает! Как он находит время и для художественной литературы и для истории живописи? А затем….

Наша близость произошла совершенно неожиданно для меня. После его слов – ты не боишься меня? Мне море стало по колено и…..

Мой Серёженька. Мой мужчина. Мой муж.

Весной мы решили расписаться. С его родителями мне никак не удавалось встретиться, они были очень заняты на работе и наша встреча постоянно откладывалась.

Начиналась сессия. Срочно нужно было решать проблемы с образовавшимися по большинству предметов многочисленными хвостами.

На предстоящие каникулы Серёжа составил целую культурную программу: в какие мы пойдём театры и музеи. Отдельной строкой я выпросила театр БУФФ. Я так давно мечтала побывать на спектаклях этого театра.

Две недели экзаменов и без Серёжи были ужасными. Сессию я с большим трудом вытянула на четвёрки. Кроме тоски от разлуки, прибавилось какое – то недомогание. По утрам меня стало подташнивать. Неужели я подхватила гепатит в клинике? А потом начались каникулы.

Это свобода! Это каникулы! Это сон до… не важно по сколько часов. Главное — спи сколько хочешь! Я заранее написала родным, что не смогу приехать домой и рассказала о Серёже.

К сожалению, Серёжа заболел и его положили в больницу с невероятно строгим режимом – об этом по телефону, сказала какая то, не представившаяся женщина. В тревоге о его здоровье, стремительно пролетело время и каникулы закончились . Начались занятия. Его всё не выписывали.

И тут, я случайно увидела Серёжу около клиники госпитальной педиатрии. На мои радостные крики он неожиданно резко развернулся и ушёл, вернее убежал прочь. Догнать его я не смогла.

Что произошло? Какая у него болезнь, что он стесняется меня? Я так растерялась, что совсем не знала, что делать.

Необходимо было с ним встретиться и переговорить. Я набралась смелости и поехала к Серёже домой. На мой звонок открыла дверь его мама. Она оказалась очень похожа на фотографии, виденные мною в квартире Серёжи. Вместо приветствия его мама вышла на лестничную площадку и плотно прикрыла за собой дверь. Затем она оглядела меня с ног до головы и презрительно усмехнулась. От этого взгляда я очень смутилась, но отступать не хотела: Здравствуйте, Вера Николаевна. Я Оксана. Я хотела…

– Вот что, девушка. Забудь сюда дорогу. Сергей тебе не пара. Поезжай в свою Карелию и там соблазняй парней, а моего сына не трожь! Поняла! Иначе сообщу о твоём распутстве в деканат. И как тебя вообще в институт взяли?

-Пожалуйста, скажите, Серёжа серьёзно болен? Я могу чем то помочь ему? Кровь или…

– Уходи отсюда. И не смей приближаться к моему ребёнку. Я тебя предупредила.

– Скажите только, Серёжа поправится?

– Болен? Он болен?! Да мы помогали ему от тебя прятаться. Поняла?! У Сергея есть невеста и не чета тебе. Здоровая и нормальная.

– Вера Николаевна, пожалуйста, простите меня за причинённую вам всем боль. Простите!

– Прощай.

Его мама захлопнула дверь. Эхо на пустой лестнице повторило окончание моей любви.

Серёжа от меня прятался? Ему помогали от меня прятаться? Какое же страданье он перенёс, увидев меня, увидев мою неполноценность! Да, конечно. Ну, зачем я выжила? Чтобы вот так, мучить людей?

Я никого не винила. Да, так и должно было быть. Эти недели счастья, подаренные мне Серёжей, перевешивали сегодняшнее расставание. В этой жизни я получила уже всё хорошее, что мне было отпущено. Детей не будет и любить меня больше, никто не будет.

Домой в общежитие я пришла, как всегда около одиннадцати вечера. В коридоре Гена что-то чистил. Почему он так странно посмотрел на меня? Я ведь совершенно спокойная. У меня всё хорошо. Всё хоро…

Я с трудом открыла глаза – Генка плавал, где-то надо мной. Его лицо было очень испуганное. Моя голова лежала на его коленях, и он ногтём, больно давил мне на ямку под нижней губой. Звон в ушах прошел и я пошевелилась.

– Бельчёнок, что произошло?

Он спохватился и более сухо повторил: Ну-с мадам и, что произошло?

– Мне плохо Гена. Кажется, совсем плохо – выдавила я совсем не то, что хотела.

Он как маленькую притащил меня в комнату. Девчонки, живущие со мной, выгнали Гену к себе, стали мерить мой пульс, измерять артериальное давление. На следующий день моё состояние было нормальное, а в сердце пустота. Однако девчонки всё равно настояли, чтобы я обратилась медпункт. Из медпункта зачем – то отправили на гинекологию. На гинекологии совершенно серьёзно объявили меня беременной.

– Беременной?! Точка… Это конец! Я вспомнила давнее предостережение Владимира Абрамовича.

Вечером, в комнату пришёл Гена и почему-то сказал, что мне надо жить. Зачем сказал?Если жить-то мне, как раз и не хотелось….

На следующий день мои соседки наперебой стали сплетничать, что Генка с кем-то дрался, вернее, кем-то был побит. Я пошла посмотреть на него. Действительно, оба глаза заплыли от гематом. Однако Гена себя несчастным не считал, а вот с кем дрался, отвечать категорически отказался. Серёжа на занятия не ходил. Неужели прятался от меня?

Что же мне делать? И я поехала на метро, далее на автобусе до проспекта Мечникова.

Через неделю я снова ехала по тому же маршруту, уже на гинекологию, на одну очень не интересную процедуру. Абразию должна была делать заведующая гинекологическим отделением. Мы договорились на девять утра. Я приехала вообще без чувств, без мыслей – так, живой труп. Скорее бы всё сделали и отпустили домой. Заведующая застряла где-то в пробке. Так мне объяснила одна акушерка. В двенадцать часов ко мне подошёл Владимир Абрамович и сказал, что планы несколько изменились, сейчас меня возьмут в процедурный кабинет и мной займётся ассистент из ГИДУВа, сам Васильев. Этот Васильев, не глядя прошел мимо меня.   Открывая дверь в кабинет, он неожиданно поскользнулся и с грохотом упал на рядом стоящий стул. Его стоны, грохот падения – вывели меня из оцепенения, и я подскочила к доктору. Его рука была неестественно вывернута и кисть на моих глазах становилась багровой и отёкшей.

Ещё через час появился совсем растерявшийся Владимир Абрамович.

– Оксанка, произошло не что сверх естественное. Машина заведующей попала в аварию и она приехать сегодня не сможет. С доктором Васильевым, ты сама видела, что произошло. Словом, все бояться к тебе подходить. Оксана, я не знаю, как ты выжила. Ни кто не знает. Теперь, кому-то нужен твой ребёнок. Словом, мистика сплошная. Иди домой и не волнуйся, пожалуйста. Теперь тебе волноваться совсем нельзя.

И я поехала домой не волноваться. В общежитии меня ждал, сложенный пополам, листочек телеграммы: «Срочно приезжай Бабушке плохо».

За меня и моего будущего ребёнка продолжалась война. Оказывается, беды не закончились. Угроза потери бабушки, вырвала меня из состояния анабиоза и заставила пробежаться по комнатам для одалживания денег на поездку домой. Генка вызвался

сопровождать меня в Сегежу. Вероятно, я не очень по-доброму на него посмотрела, что он сразу ретировался за дверь. В поездке за билетами присоединилась новая напасть, я почувствовала за собой слежку. Вероятно, какому-то извращенцу понравилась хромая, заплаканная, беременная женщина. В очереди в кассу, мне привиделась Генкина чёрная куртка.

Да, моя голова совсем « поехала» и вместо Серёжи, мне теперь везде мерещился Генка.

Вот и поезд в Карелию, 13 плацкартный вагон, мое место на верхней боковой полке. Когда мы уже проехали станцию Славянку, проводница неожиданно предложила мне место в соседнем купейном вагоне, на нижней полке. Я поблагодарила и стала извиняться за отсутствие денег на доплату. Проводница хитро рассмеялась и сказала, что это – подарок.

Я похолодела, вспомнив о преследовавшем меня маньяке. Проводница ещё шире улыбнулась и успокоила: Не бойся, это от меня.

Проходя по вагону, я опять мельком заметила знакомую чёрную куртку.

В купе, напротив меня, сидела старушка в платочке. Молодые люди с верхних мест ушли шептаться в тамбур.

– Далеко ли, девонька?

– В Сегежу: через силу выдавила я.

– Не бывала. Я вот к старшей дочке еду. Беда с ней. Взрослая уже, и всё на одни грабли наступает. Жалко её, мочи нет. У тебя, поди, тоже беда?

– Почему вы так решили?

– Глаза потухшие, а раньше чувствую, горели.

– Бабушка при смерти, да и так, разное.

– Горе, когда выход не хочется найти.

– Петля – выход?

– Петля, когда лень искать выход.

– А как быть? Если любила, а оказывается – вешалась на шею, а оказывается – соблазняла?

– Когда жертвуешь ради любимого, это от Бога. А если по заповедям, то и жертва во благо будет. А если   не по закону, то блуд. Как угодно объясняй – всё равно блуд.

– Даже если очень любила и хотела выйти замуж?

– Не мы даём детей, а нам их Отец Всевышний дарит. Они чистыми хотят прийти, а мы их сразу в грязи валяем – если не по Закону.

– И что же делать? Не давать им тогда появляться на свет?

– А – это уже смертный грех.

– Как же быть?

– Каяться и не грешить впредь.

– Кому каяться, священнику? А если, сомневаюсь, что вообще есть Бог?

– А ты и спроси у Бога – есть ли Он? А каяться мы   должны, перед Богом. Священники

Его волю и представляют.

– А если не умею, то как спрашивать у Бога?

-А как на сердце у тебя лежит, так и спрашивай. Да, о бабушке своей не тревожься. Ей сейчас стало уже хорошо и спокойно. Чувствую, добрым была человеком. Ох, чуть не проехала свою станцию. Вот место твоё девонька. Будь здорова и береги дочурку.

От этих слов я вся обомлела и даже не заметила, как старушка вышла.

Я приехала уже к выносу бабушки. В гробу она стала такой маленькой. Теперь я гладила её лицо, поправляла покрывало, как когда-то – она мне. Папочка всё извинялся пред мной, что поздно послал телеграмму, и в результате я не застала её живой. Он, оказывается, не хотел меня волновать, а потом было уже поздно. На кладбище, в стороне, опять мелькнула знакомая чёрная куртка. Вот кто-то привязался! Может – это мне мерещится?

Вечером на поминках мне рассказали, что не давно посадили Сеньку из соседней парадной. Он, с какой-то девицей, обворовал старую церковь в Первомайском переулке, да ещё сторожа покалечил. Услышала и поёжилась от нахлынувших воспоминаний.

Прощаясь на вокзале, папочка спросил меня – как Серёжа? Передавай ему привет.

– Да, да. У нас лучше не бывает. Он тебе тоже передаёт привет и сожалеет, что не смог сюда приехать из-за учёбы.

Из-за горя папочка так и не разглядел тоски в моих глазах. Когда платформа стала удаляться, он вдруг прокричал.

– У тебя всё будет хорошо. Поверь мне.

В этот момент мне показалось, что он как раз всё и понял. Неужели догадался и о ребёночке?! Нет! Не может быть!

После поездки домой, я приняла решениее – петля не выход из положения и блуда больше не будет. Об остальном разговоре со старушкой в вагоне я пока решила не думать.

Удивительно, но Гена   тоже ездил в эти дни домой, в свою Окуловку, и даже приехал на день позже меня.

Вечерами я стала шить себе блузки в виде свободных балахонов, чтобы никто не увидел мой растущий живот. Конечно, в ситцевом учреждении, где любопытных женщин исключительное большинство, подобные изменения долго скрывать трудно.

И вскоре у изголовья моей кровати появился тазик. После съеденного меня вырывало. Я умывалась, повторно пыталась завтракать – и   так повторялось каждое утро. На четвёртом месяце мне стало легче.

Серёжа помирился с Раевской. Встречая их на улице, я с замиранием сердца опускала вниз голову, а Ирина утаскивала в сторону упирающегося Серёжу.

В мае у меня пошёл пятый месяц. В это время я и столкнулась с Серёжей глаз к глазу на платформе метро «Выборгская». Он был один. От неожиданности, он в начале растерялся, затем с удивлением стал рассматривать моё подурневшее от пигментации лицо. Его взгляд спустился ниже, на мой выпирающий живот. Вот тогда-то он и испугался. Его левая кисть судорожно задёргалась. Серёжа… Серёжа загибал пальцы, считая месяцы. Сбился. Он начал считать снова. Всё! Сосчитал! Его лицо резко побледнело. Молчание затягивалось. Наконец он собраться с силами и заикаясь, выдавил: Ты? Ты не….

– Сергей, я выхожу замуж. Ты его не знаешь.

Я торопилась его успокоить. И успокоила…. Я явственно услышала вздох облегчения.

– Так что, Сергей, у меня всё хорошо. Ой, я перепутала платформы! Мне же надо ехать на «Площадь Мужества», а не на Финляндский вокзал. Мой поезд. Я опаздываю! Я побегу! Счастливо!

– Если будет, что надо, то…- прокричал он   и осёкся на полу слове.

Я, как можно скорее, поспешила к подходящему поезду метро. Хорошо, что в вагоне было мало людей. Весь перегон до следующей станции, сквозь рыдания я повторяла одну и ту же фразу: У меня всё хорошо. У меня всё хорошо.

Как ко мне привязалась – эта фраза?! Я её постоянно повторяла, месяц за месяцем, но лучше не становилось.

Пролетела ещё одна сессия. Положение беременной резко снизило требование к моим ответам на экзаменах, иначе было бы плохо. Знания не могли конкурировать с нарастающей тревогой о рождении неполноценного, больного ребёнка. Слова Владимира Абрамовича набатом звучали в моих ушах.

Гена постоянно крутился рядом, и его помощь становилась мне всё необходимей.

Каникулы я провела дома. Родные хлопотали вокруг меня, и к моему удивлению, никто не расспрашивал об отце будущего ребёнка, никто не осуждал мать одиночку.

Первое сентября означало не только начало предпоследнего семестра – в этом месяце должен был появиться мой ребёнок. Мальчик, девочка? Некоторые предполагали по форме живота, что будет девочка. А я была просто уверена, что будет дочурка.       Я стала не выносимой: плакала по пустякам, постоянно пытаясь выяснить: здоровым или больным будет мой ребёнок.

Гена однажды не выдержал: Ты стала премудрой Эльзой из сказки. Успокойся! К Богу обращалась за помощью?

– Я не умею молиться.

– Неужели никогда не слышала, как люди молятся? Странно, ну да ладно. В одной книге я прочитал: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное».

– Это о ком сказано? О юродивых? О сумасшедших?

– Нет, о тех, кому плохо. О тех, кто обращается к Богу за поддержкой. За духовной поддержкой. Вот, о таких, как ты сейчас. И Господь никогда не оставит просящих у Него.

Тут я вспомнила слова дяди Коли и слова старушки из поезда. В тот день занятия были в центре города, я ехала на троллейбусе и стояла на задней площадке. Вокруг было очень много народа. Вот тогда я и решила повторить про себя, почти забытые слова дяди Коли:Отец Вечный, я благодарю Тебя за всё, за всё, что я имею, что я живу, что у меня будет ребёнок. Отец Небесный, пусть будет, как Ты хочешь, только не лишай меня счастья быть матерью. Если можно – помоги, чтобы Алёнка была здорова. Во имя Иисуса Христа, аминь.

В глазах стояли слёзы, а мне совсем не было дела, что вокруг толкались люди, что кондуктор объявлял остановки и просил предъявить билет. Я впервые обратилась к Богу.

Была я услышана или нет, не знаю. Надо было уже выходить из троллейбуса.

Всё началось около трёх часов дня. Я ехала с семинара и на появление лёгких болей с напряжением живота, просто не обратила внимания. Вечером боли усилились. На следующий день предстоял зачёт по гематологии и все мои знания по акушерству улетучились. Я терпела до часу ночи, успокаивая себя, что как захочу, так и будет, и рожать буду после зачёта. По прорвавшимся у меня стонам соседки по комнате сразу поставили диагноз – Собирайся голубушка в род дом.

За окном была тьма египетская, а от страха и боли я плохо стояла на ногах. Девчонки побежали будить моего ординарца Гену. Генка прибежал сияющий, как медный таз, что ещё больше меня добило. Мне больно, а ему видите ли смешно!

Этот путь длиной в квартал   из-за постоянных остановок растянулся для меня на целый час. Боли всё учащались и усиливались так, что приходилось приседать и, не стесняясь Генки, уже кричать. Когда по ногам, что-то потекло – стало ужасно страшно. А Генка что — то шептал и совсем не обращал на меня внимания.

– Гена, что ты шепчешь? Ты молишься? Гена! Ген! Ты слышишь меня? Посмотри на меня!

-Что? Что ты сказала?

– Гена, я здесь на улице не рожу? У меня отошли воды.

– Какие воды? Это ты от страха обмочилась, а рожать будешь не скоро. Не ожидал, что ты трусишка!

– Генка, мне плохо. Вдруг я рожу урода? Мне же запретили рожать. Я никому об этом не говорила. Гена, Геночка, только не бросай меня!

-Бельчёнок, до приёмного покоя осталось всего то двадцать метров. Ты же сильная и смелая. Всё будет хорошо. Слышишь, чтобы не случилось, я тебя я никогда не брошу. Слышишь?!

– Я всегда говорю, что будет хорошо, а становится только хуже и хуже.

– Оксаночка потерпи ещё чуточку, мы дошли! Вот я нажимаю на звонок и к тебе уже бегут добрые акушерки.

Однако Гена нажимал и нажимал на кнопку звонка, а добрые акушерки не появлялись и за дверью стояла гробовая тишина.

Из-за диких болей, я вынуждена была сесть на землю.                                                     Живот начал с периодичностью выдавливать содержимое наружу.

– Боже помоги!- Со стоном прокричал Гена и начал кулаками и ногами выламывать дверь.

Я эхом повторила: Помоги!

В этот момент залязгал засов и дверь распахнулась. Гена втащил меня в приёмный покой. Испуганная, растрёпанная молоденькая медсестра и какой-то молодой человек в тельняшке прикатили каталку, куда меня и положили.

– Кажется потуги: пропищала сестричка.

– Да, потуги! Воды уже отошли! Позовите кого ни будь, по опытнее: простонал Генка.

Наконец прибежал доктор, без маски, без колпака, в растёгнутом халате. Гену и молодого человека попросили удалиться. Но, узнав, что Гена почти дипломированный врач, дежурный акушер его оставил. Следующие секунды из — за боли я помню смутно. Доктор кричал: Тужься, тужься. Гена поддерживал меня, чтобы я не упала с каталки.

Вдруг сразу стало необыкновенно легко, совсем не больно и раздался звонкий крик, какого-то ребёнка. Откуда тут появился ещё ребёнок? Приёмные покои перепутали что ли?

– Девчонка. Поздравляю, мамаша.

Усталым, но довольным голосом пробасил доктор.

-Это моя девочка? – Я сразу вспомнила слова Владимира Абрамовича об обязательных уродствах будущего ребёнка и расплакалась. Гена всё понял: Доктор, объясните этой «Фоме неверующей», что девчушка нормальная. Мне она не поверит.

– Полностью присоединяюсь к мнению коллеги- абсолютно нормальный ребетёнок.

Прибежали ещё акушерки и затараторили: Ой, какая хорошенькая. Мамаша, посмотри, какая славненькая, не то, что сегодняшние заморыши. И родила почти что на улице!

Доктор тем временем с суровым видом громил молоденькую медсестру и её ухажёра: На работе?! Шашни! Уволю!

Дочурку завернули в простынку и унесли измерять, обрабатывать пупок и так далее.

Меня повезли на отделение. Гена сиял от радости и махал на прощание обеими руками.     А я продолжала плакать, теперь уже от счастья.

– Спасибо тебе, Геночка. Спасибо тебе, Серёженька, и про себя добавляла – спасибо Тебе, Господи.

Стоявшая рядом акушерка не выдержала: А отец то, кто из них? Оба, что ли?

– Оба. Нет, что вы! Я совсем запуталась. Она – Алёна Сергеевна. У меня кроме Серёжи никого и не было. Гена просто очень хороший друг.

– Ну, деваха, ты даёшь. Просто друзья себя так не ведут.

И я в растерянности согласно кивнула ей головой.

В ту ночь, во сне, ко мне приходила бабушка. Она была одета во всё белое и прыгала от счастья, как при моём поступлении в институт.

На следующий день под окнами моей палаты только и кричали: Оксана, Оксана!

Из роддома меня с Алёнкой забирала целая толпа: приехавший из Сегежи папочка, девчонки из группы, девчонки из общежития и Гена. Гена стоял позади всех и, не отрываясь, смотрел на меня и Алёнку.

По случаю рождения новой семьи – нас разместили в отдельной комнате. К моему изумлению, в комнате стояла и детская кроватка, и пеленальник, и детские весы (явно из больницы ), была даже детская ванночка, и море игрушек. Я стала всех благодарить, но оказывается, к этому приложил руку в основном Генка. А ещё он подарил мне фотоаппарат « Смену», чтобы фиксировать этапы роста «большого человечка». Откуда он взял столько денег?

Папочка и Гена так ладили, помогая мне, что у меня закралось подозрение, что они давно знакомы. Но каким образом и где они познакомились?

Навалившиеся проблемы отодвинули эти вопросы в сторону. Через месяц после рождения внучки, папочка уехал домой и все хлопоты о ребёнке легли на меня и на Гену.   Урывками, между кормлениями, я пыталась присутствовать на семинарах. Все прогулки, стирку и купание ребёнка – взял на себя Гена. Он так же постоянно заставлял меня делать гимнастику, следил, чтобы могла поспать днём, чтобы не была замарашкой. Уходил он к себе далеко за полночь, а приходил – когда не было и пяти. Когда он спал, ведь у него была   работа и учёба?

А ещё, мы снимали Алёнку. Гена мог великолепно объяснить, как сделать прекрасный снимок, но у самого все кадры упорно не получались. То экспозиция не та, то ракурс не тот. Я хохотала над ним и фотографировала   сама: Алёну на руках у Гены, как Гена купал Алёну, как Гена кормит Алёнку из рожка, как Гена кормит Алёну с ложечки, как Гена носит Аленку на плечах.

Пробежала зима, весна, Государственные экзамены. Наступил день вручения дипломов – окончания «Алма Матер ЛПМИ». Был солнечный июньский день. В белоснежных, накрахмаленных халатах мы входили в клуб завода имени Карла Маркса – это напротив роддома, где появилась на свет Алёнка. Потоки, группы перемешались в кучу малу – мы были последние часы вместе, а на завтра многие уже будут в поездах, мчащихся к месту распределения на работу. Прозвучали слова клятвы Гиппократа. Нас по одному вызывали на сцену для вручения диплома врача.

– Приглашается Валкова Оксана Анатольевна.

Я от волнения, очень не уверенно иду к сцене. Специально села рядом с лесенкой, чтобы ни кого не задерживать и всё равно получилось медленно. А вокруг звучат аплодисменты. Хлопают мне? За что?

Алёнка на руках у Гены от шума расплакалась, но он что-то ей   прошептал, и ребёнок успокоился. Она слушалась его всегда лучше, чем свою маму.

Вот я и выполнила просьбу дяди Саши – стала врачом.

Вечером был банкет по случаю окончания института. Алёнку я оставила Гене и ходила в ресторан «Невские берега» одна. Гена сказал, что чем-то отравился, хотя мне показалось, что причина – в исчезновении, куда-то его нового костюма и ботинок. Так перевернулась новая страница в моей жизни.

 

 

 

 

Глава четвёртая: Восхождение.

 

Мои видения из чужой жизни снова растворились в красках сегодняшнего дня, а голос Оксаны затерялся среди детских криков и смеха. Оказывается, я преодолел таки серпантин из нескончаемых ступенек и уже подходил к смотровой площадке над высоченным обрывом. Вокруг меня прыгали, скакали и бегали друг за другом четыре десятка ребят из детского санатория. Вероятно их привезли на экскурсию к вершине горы, что возвышалась над Кисловодском.

Наконец, воспитатели посмотрели на часы, построили своих «вождей краснокожих» в пары и увели к расположенному не вдалеке зданию верхней станции канатной дороги. И тотчас   зазвенел ветер, стали слышны трели птиц и стрекот кузнечиков.

Я решил передохнуть в тени и присел на скамейку, поставленную полукругом в беседке на смотровой площадке. За перилами ограждавшими площадку, круто вниз уходил склон горы поросший пожухлой травой. По склону тоненькой змейкой кружила дорожка обрамлённая кустами и деревьями. Где-то там я только что сам, отдуваясь, медленно поднимался вверх. Склон заканчивался большим уступом, на котором примостилось кафе «Красное солнышко». От сюда оно казалось не больше напёрстка и его маленький серебряный купол ослепительно сверкал на тёмно зелёном фоне поднимавшегося за ним леса. Ещё ниже и дальше из разволновавшегося зелёного моря выныривал одинокий утёс со светло сиреневым пятнышком фасада «Храма воздуха», а чуть в сторону поднимался желтоватый куб нижней станции канатной дороги. А дальше правее и левее из леса поднимались корпуса санаториев и отелей города.

Налюбовавшись видом парка и города, я потянулся, осмотрелся по сторонам и неожиданно обнаружил на скамейке соседней толстую книгу, в чёрном потёртом переплёте с тесненным золотом названием « БИБЛИЯ». Хозяина книги нигде не было видно и я открыл её на месте закладки. Это была глава 24 , от МАТФЕЯ. В мои глаза бросились, кем-то подчёркнутые стихи: 27 и 28 « …..так будет пришествие Сына Человеческого;

Ибо, где будет труп, там соберутся орлы ».

Я снова стал озираться в поисках владельца Библии, но ни кого не увидел. Судя по многочисленным пометкам и стрелкам – священные писания не однократно перечитывали и изучали. Закладка также содержала краткий стих: « Адам пал, дабы человечество могло быть. Человечество есть, дабы иметь радость».

Странно, а все на похоронах только и говорят, что отмучился такой-то или такая-то. Оказывается, мы здесь для того, чтобы иметь радость…. Интересно, откуда взята эта цитата?

Я представил владельца книги, как древнего старика, обязательно имевшего длинную седую бороду, приехавшего поправить своё больное сердце и суставы. И тут у меня появилось большое, пребольшое искушение взять найденную книгу. Желание почитать Библию   родилось у меня давно, ещё после разговора в автобусе, мчавшего меня по направлению к Хельсинки.

О Библии тогда мне рассказывала Оксана. Я собрался уже положить книгу в свой пакет и тут, вспомнилась, где то слышанная заповедь: «Не возжелай у ближнего». Вздохнув, я покорно положил находку на место. И вовремя! Около беседки появилась расстроенная девчушка, искавшая пропажу.

Я встал и двинулся по маршруту к горной вершине, называемой Малым седлом. Удобная дорога была проложена среди леса. Иди себе, слушай пение птиц и размышляй о жизни. Я так и сделал — стал вспоминать.

Что же я тогда узнал от Оксаны, что мне сегодня так захотелось почитать Библию?   Вид Кавказских гор сменился на интерьер скромно обставленной комнатки, на выцветшие обои и крышу соседнего дома, проглядывавшую через маленькое окошко.

Мне снова послышался голос Оксаны: После окончания института, как и ожидалось, меня оставили в интернатуре на кафедре детских инфекций и направили в больницу расположенную около ботанического сада. Как раз там я собирала материал для своего доклада. Гена оказался в 4 детской больнице. Теперь нам самим пришлось искать себе жильё. Мы нашли комнатку в коммунальной квартире в Петроградском районе, не далеко от моей работы. Проехав несколько остановок на автобусе можно было оказаться и   на Неве, и в зоопарке, и в Петропавловской крепости. Это были мои самые любимые места в городе. Дом в котором я теперь жила был построен ещё позапрошлом веке. На мой последний пятый этаж вела широкая, но крутая лестница. Потолки в комнатах были высокие, высокие, полы дощатые и скрипучие, а оконца маленькие. Жалко только, что горячая вода отсутствовала. На кухне была газовая колонка и чтобы вымыть посуду, нужно было нагреть кастрюлю воды. Ванны тоже не было и я ездила в баню. Моей Алёнке баня была ещё не нужна и она купалась в ванночке, подаренной Геной. А Гена умудрился снять комнату в соседнем от нас доме.

Вечером в день моего поступления в интернатуру, пришёл Гена в белой застиранной рубашке со старомодным галстуком, букетом шикарных белых роз и тортом. Только я глянула на его необычный вид, как у меня бешено заколотилось сердце.

Гена молча поставил цветы в вазу, налил в неё воду, открыл торт, нарезал его на кусочки и разложил по блюдцам. Затем он опустил голову и впервые тихо и робко обратился ко мне по имени и отчеству: Оксана Анатольевна, будьте моей женой.

Неожиданно он поднял голову и совсем тихо произнёс: Я люблю тебя, Бельчёнок. Очень люблю, тебя и Алёнку.

Я давно готовилась к этому разговору, готовилась и боялась, а сейчас, когда этот разговор начался, все мои мысли, как специально, разбежались. Ну, как сказать человеку, что для меня он не просто друг, а словно родной брат? Да, да хороший брат. И как сказать ему при этом страшную фразу – я люблю его, но как брата, только как брата?! Да, я могу полностью доверять Гене, мне с ним спокойно. Я за ним, как за каменной стеной. Но, но и только…. У меня совсем нет к нему страсти. Да какой там страсти, просто , желания. А как же без этого? Как?!

Представление о том, какая должна быть любовь у меня сложилось от встреч с Серёжей. Я не могла представить себя женой, без ощущения полёта при поцелуе мужа. А как мне хотелось бы любоваться и гордиться мужем! Я была уверена, что только это и называется любовью. В сравнении с Сергеем, Гена проигрывал   по росту, по красоте, по манере одеваться. Он был намного менее начитанным и совсем не романтиком. Какой уж там романтик! Я находила всё новые и новые недостатки, мешавшие воспринимать Гену, как мужа. А ещё – эти ужасные насмешки девчонок в институте: Гена – ординарец, Гена – подкаблучник, Гена –« метр с кепочкой». Я не хочу, чтобы так говорили про моего мужа! Не хочу! Нет! Лучше быть одной, одной! И позвольте, я ведь не одна. У меня есть дочь! Нас двое! Если что, то мы проживём вдвоём, я и Алёнка. Наконец, я забыла, забыла главное — моя любовь уже прошла и больше никогда не повториться. Всё уже в прошлом.

С другой стороны, и мне в этом было стыдно признаться, но помощь Генки мне была просто необходима. Без него, во всех делах, у меня был сплошной завал. Я одна ничего не успевала, ничего….. Да ещё и Алёнка к нему тянулась, как к отцу! Что мне делать?! Как, это всё сказать человеку, чтобы его не обидеть, не оттолкнуть? Как?!

– Гена, спасибо тебе, но мне надо подумать. Не обижайся, пожалуйста. Хорошо?

Я тянула время – это было подло, но другое решение в голову   не приходило. Гена согласно кивнул головой, но его погрустневшие глаза говорили, что он всё понял. Он понял, но с такой нежностью посмотрел на нас с дочуркой, что впервые у меня что-то ёкнуло в области сердца. Про себя я снова начала перечислять аргументы против этого брака. Я придумала ещё новые аргументы и аргументики и мне стало спокойнее. Мне стало спокойнее и удобнее.

Побежали месяцы учёбы и работы в интернатуре. Гена больше не возвращался к тому разговору и помогал нам, как и раньше. Мне показалось, что себе он ничего и не покупал.

В то время я посчитала его поведение недостойным для уважающего себя мужчины.

Как же, Гена стал моим рабом! Да он пресмыкается предо мной! Где его мужская гордость? Точно, он — подкаблучник!

У меня появилось дурацкое высокомерие. Я стала придираться по пустякам, всё более и более обижая   его. Теперь мне не нравилось и то, что Гена так опекает нас. Он же лишает меня самостоятельности, свободы!

Последней каплей, переполнившей чашу моего гнева, стало известие, что когда умерла моя бабушка, оказывается Гена тайно от меня, ездил   в Сегежу. Папочка случайно проговорился, что они тогда встречались. Я не выдержала и сорвалась.

– Оказывается, ты следил за мной! Ты подговаривал моего папу против меня. Да, да подговаривал! А твои бесконечные подарки и подарочки? Ты что, пытаешься купить меня?! Пытаешься купить мою дочь? Да?! Я что, уже твоя собственность? Ты просил моей руки?! Просил?! Так вот – за эти штучки, я тебе отказываю. Отказываю! Слышишь?! Я не люблю тебя! Я не желаю тебя видеть! Больше не приходи к нам. Мы великолепно справимся без тебя! Прощай!

Гена стоял бледный, как смерть и, понурив голову, молчал. Я ещё надеялась, что он всё объяснит. Я сразу его прощу и забуду, а он молчал и молчал. Гена взялся за ручку двери и улыбнулся: Я любил и люблю вас обеих, и это всё объясняет. Будь счастлива, береги Алёнку.

После закрывшейся за ним двери, я минуты две кипела и булькала, а за тем оглядевшись, увидела мирно спавшую в кроватке Алёну и услышала наваливавшуюся тишину. Не было слышно даже тиканья часов. Стало очень грустно от этой ссоры и появилось лёгкое чувство вины за сказанное. Но ущемлённая гордость, тут же стала призывать совесть заткнуться. И совесть заткнулась. Остались усталость, грусть и букет белых роз в вазе. Я задумчиво провела ладонью по тугим бутонам цветов, закусила губу и съела кусок торта. Да съела и не подавилась….

С уходом Гены надо было срочно устраивать Алёнку в ясли, к сожалению, в круглосуточные ясли. Мне помог мой статус врача педиатра, работающего в районе проживания и то, что я была инвалидом. Как я не люблю это слово! Как не люблю этим отличаться от обычных людей, но сейчас, была безвыходная ситуация.

Как я и предполагала, дочурка больше месяца не отходила от дверей, ведущих в её группу и ждала моего прихода.

Гена не звонил, не появлялся. Пустота в моём доме после его ухода со временем стала увеличиваться и увеличиваться. Не хватало не просто пары рук, не хватало его советов и сумок с продуктами. Я с ужасом обнаружила, что мне не хватало его голоса, его спокойствия, не хватало тепла от его улыбки. Неужели бывает такая любовь? Любовь от потери? Я « собака на сене»? Нет, я имею гордость и уважение к себе! Это не любовь, а жалость потери помощника и только! Чего я только не придумывала в своё оправдание.

Благодаря Алёнке всё могло измениться. Как-то мы шли с ней по Большой Пушкарской улице домой, вдруг она резко обернулась и стала тянуть меня в сторону. Я безуспешно пыталась пресечь её каприз. Повернув голову в сторону, куда рвался ребёнок, я увидела Генкину кепку. Он выглядывал из-за угла. Наши глаза встретились. Я осталась стоять на месте, а Алёнка вырвалась от меня и, подбежав к Гене, прижалась к его ногам.

Он, виновато улыбаясь, гладил мою дочку по голове и что-то ей говорил. Держась за руки они медленно подошли ко мне. И тут со мной что-то произошло. Я истерично закричала и даже не узнала свой голос.

– Как ты смел, следить за нами? Я прогнала тебя окончательно. Это надо было сказать при людях?

Я продолжала кричать про спокойствие в доме после его ухода, а внутри у меня всё оборвалось от ужаса содеянного. Я стонала и кричала про себя: Гена, Геночка – не верь этим словам! Это не мои слова. Я просто сорвалась от недосыпания и усталости за эти два месяца. За эти дни без тебя я, наконец – то, стала понимать, как ты мне дорог. Генка, не слушай меня! Останови дуру! Ударь, чтобы я замолчала! Посмотри в мои глаза, они скажут тебе правду. Гена не уходи! Не уходи! Я люблю тебя! Геночка!

Но эти слова так и не слетели тогда с моих губ. А Гена уходил всё дальше. Алёнка ревела, вырывалась от меня.

Проходившая мимо женщина укоризненно посоветовала мамаше успокоить своего ребёнка. А я стояла и только потекшая тушь говорила, что я ещё существую. Наконец, я очнулась и забыв о своей гордыне повела дочку к Гененому дому.

Я спешила, как только могла, но Алёнка пыталась тащить меня ещё быстрее .   Дома Гены не было. Егоне было в маленьком садике перед его домом. Его не было на работе. Его нигде не было. Он, словно испарился, исчез.

Когда через два часа, не чувствуя ног, мы ввалились домой, я уже знала, что теперь осталась одна навсегда, что навсегда потеряла счастье быть любимой и желанной. Самое страшное, что я поняла за эти часы – оказывается, я любила Гену. Это была другая, тихая любовь не известная мне ранее. А ещё я лишила своего ребёнка отца. И вот это всё я сделала своими руками.

Алёнка давно заснула. Было два, три, четыре часа ночи, уже рассвело, а я смотрела на спящую дочку и вспоминала месяцы, когда нас было троё.

Перед звонком будильника мне пришла мысль – я научилась терпеть физическую боль, теперь буду учиться терпеть душевную. Мне не раз говорили, что – я сильная женщина, а раз сильная, то ради своего ребёнка буду терпеть двойную боль.

Время шло. Ветер сорвал и унёс пожелтевшие листья. Набежавшие тучи припорошили остывшую землю. Как-то выглянувшее солнце растопило наметённые сугробы и потеплело. Снова день стал длиннее. Мы с Алёнкой продолжали по несколько раз в неделю проходить по Большой Пушкарской в ясли и обратно. Ещё несколько месяцев, моя дочурка крутила во все стороны головой, высматривая Гену. За тем она стала его забывать, забывать и забыла. Чтобы успокоиться и я ушла с головой в работу в клинике и хлопоты по дому. После прохождения интернатуры меня пожалели и оставили работать ординатором на отделении нейроинфекций.

Это было самое тяжёлое и самое интересное отделение в больнице, если не считать реанимацию, но там работа не для всех. Заведовала отделением Ариадна Борисовна. Она недавно приехала, из длительной командировки, вз какой-то африканской стране. Как я вначале решила, ей было лет сорок с хвостиком. Она была загорелая, с шапкой светлых волос. Заведующая влетала на территорию больницы под визг тормозов своих «Жигулей». По отделению она тоже не ходила, а летала, успевая узнать информацию о каждом больном ребёнке и сделать коррекцию ему назначений. Одновременно она забегала на реанимацию, на первое, на четвёртоё, на восьмое отделения – ну и куда ещё вызовут на консультации. С закатанными до локтей рукавами белого халата, с золотыми очками, висящими посредством цепочки на шее – она имела уважение и любовь всего медперсонала всей больницы. С нашей Ариадночкой было спокойно в самые критические ситуации. А чего-чего, а таких ситуаций в нашей работе было предостаточно.

Через месяц от начала самостоятельной деятельности, я проводила спинномозговую пункцию толстенному одиннадцатилетнему мальчишке с серозным менингитом. Всё, я попала в нужное место, из иглы начала капать прозрачная жидкость, только мандрен – это утолщение на конце иголки, куда вставляется шприц, остался у меня в руках. Обломок иголки торчал по самый кончик в теле ребёнка и в любой момент мог скрыться под кожей. В ужасе, я попросила медсестёр сбегать за заведующей. Заведующая влетела в процедурную и словно стало светлее и больше воздуха.

– Оксаночка, всё нормально. Советские иголки не всегда бывают самыми лучшими в мире. Главное, спокойствие. Так. Дайте ей анатомический пинцет. Вот. Теперь, Оксана, осторожненько зацепляй кончик иглы и легонечко, не дыша, тяни. Все замерли! Умница! Отлично! Я же говорила –ты способная.

Все вздохнули с облегчением, а я глубже всех!

Зимой на отделении произошла драка. Мама больного, поступившего к нам в тяжёлом состоянии и с непонятным диагнозом, считала, что его нужно лечить ваннами с холодной водой. Она это доказывала врачу скорой помощи, потом врачу приёмного покоя и вот теперь врачам нашего отделения. Если бы она только спорила, так она ешё и категорически не разрешала нести ребёнка в процедурный кабинет, считая, что там будут высасывать его мозги. Кто ей сказал подобную глупость или сама придумала? Уговоры не помогали. Мама грудью защищала сына от медсестёр, а состояние ребёнка ухудшалось на глазах. Началась борьба, крики. Больше всех пострадала наша заведующая, пытавшаяся мирно уговорить разбушевавшуюся женщину. После поставленной капельницы и проведённой пункции, Ариадне Борисовне самой наложили лангету на правую руку. Как она пунктировала с вывихом правого запястья – непонятно? Кстати, ликвор у ребёнка, вместо бесцветного и прозрачного, какой должен быть в норме, напоминал зелёные сопли. Увидев пробирку с этой жидкостью, мамочка стала уверять всех в подтасовке результата. Наша заведующая в конце концов не выдержала, покраснела: Я свой ликвор налила в пробирку?! Никого кроме вашего сына сегодня не пунктировали. Менингит у него гнойный и тяжёлый. Успокоились?!

Мальчика месяц лечили от   гнойного менингита, но спасибо в клинике так никто и не услышал.

А как наша заведующая защищала свой персонал от высшего руководства на всяких конференциях и разборах полётов!   Нам завидовала вся больница.

Я постепенно набиралась опыта, знаний и уверенности.   Из реанимации к нам на отделение была переведена трёхлетняя пациентка. Девчушке не повезло с рождения, ей была диагностирована врождённая глаукома и вот сейчас она переносила тяжёлый, пневмококковый менингоэнцефалит (поражение оболочек и вещества мозга). В реанимации за неё дышал аппарат, кормили её через зонд (трубочку введённую в желудок), в две вены капали препараты, а к её ногам были положены грелки. Когда я увидела девочку, на кровати лежало бесчувственное тельце, реагирующее только на громкие звуки, да и то не охотно. На обходе в нашем отделении уже обдумывали, что   ничего сделать не возможно. Мама ребёнка согласно кивала головой, но глазами не соглашалась с такой участью дочери. Вот так начали бороться за эту девочку.

Результаты лечения совсем другие, когда с болезнью воюют всем миром: врачи, пациенты, родные пациентов и родные врачей. В конце третей недели пребывания в отделении, Анечка впервые попросила дать ей слоника, стоящего на подоконнике. Ещё через месяц ребёнок стал повторно учиться ходить. Домой Аню провожали оба наших отделения. Я вспомнила себя. В министерской больнице тоже никто не верил, что я выживу.

Были и поражения. Из приёмного покоя, днём привезли девочку лет семи. Ей поставили диагноз: менингококковая инфекция, менингококциемия. На коже её ног виднелось несколько мелких пятнышек сине – вишнёвого цвета. Ребёнка осмотрели все врачи нашего отделения, реаниматолог. Состояние было тяжёлое, но не угрожающее. Всё назначили для исключения развития шока. Перед уходом с отделения домой, я осмотрела девочку – по коже ног, спине расползлись чернильного цвета обширные пятна. Артериальное давление больной упало. Как же так получалось, что мы всё сделали правильно, а ребёнок уходил? Почему? Срочный перевод на реанимацию – тоже не помог.   Хорошо, что Алёнка ходила в круглосуточные ясли. Домой в тот день, я пришла около одиннадцати вечера, опустошённая и выжитая, как лимон. По дороге впервые купила пачку сигарет. Решила снять стресс, как рекомендуют почти все наши фильмы. Приступ кашля и подступившая лёгкая тошнота удовольствия и релаксации   не принесли, за то я вспомнила глазёнки дочки и решила не отравлять жизнь ей, да и себе тоже. Вспомнились слова нашей заведующей: Мама должна быть здоровой, иначе, кто будет поднимать её ребёнка?

А кроме меня, у Алёнки был только дедушка Толя. Родной отец Алёнки на вручении дипломов с любопытством разок посмотрел на дочь и, увидев не свои, тёмные волосы и тёмные глаза, разочарованно вздохнул, отошёл и больше не интересовался своим продолжением. Он работал в городской больнице, кажется около Московского вокзала, но где он , что с ним — мне было безразлично. Никакие алименты я с него не требовала и видеть не хотела.

Гена исчез из Ленинграда. Где он – Минздрав и даже его родители не знали. Я несколько раз писала в Окуловку, но ответы его родных поставили больше вопросов. Вероятно, они знали о ссоре и моей роли в нашей разлуке. И что мне было делать?

Как то я возвращалась домой после ночного дежурства. Накрапывал мелкий весенний дождь. Переходя мост через речку Карповку, мне повстречалась старушка, очень похожая на мою собеседницу в поезде. Женщина прошла мимо, а я вспомнила весь разговор и о петле, и о блуде, и покаянии. Покаяться не видимому Богу? А услышит ли Он меня? Примет ли Он моё покаяние?

В этот момент, проезжавший мимо автомобиль окатил меня с головы до ног грязью. К усталости после работы, прибавилась и жалость об испорченном пальто.

– Господи, как мне каяться? Если Ты слышишь меня, то хоть дай какой ни будь знак. Я так устала. Мне так плохо одной. Мне плохо без Гены.

Но ничего не произошло. Я шла под зонтом. С пальто стекала грязь. Везде были большие лужи. Неожиданно сзади, радостно прокричал ребёнок: Мама, мама, а дождик кончился и солнышко выглянуло! Смотри, смотри! Солнышко!

Действительно, круги на лужах не появлялись, а сама поверхность луж заискрилась. Из свинцовых с чернотой туч пробивался ослепительный солнечный луч. Ветер стих. Потеплело. На душе стало спокойнее. Просто удивительно!

– Как? Боже – это что, Твой ответ? Ты ответил мне?

Мне вспомнились последние странные слова дяди Саши перед смертью.

– Господи – так, это Ты ответил ему, и голубка была от Тебя?

Мои ноги подкосились, и я плюхнулась на ближайшую мокрую скамейку.

– Боже, как же мне благодарить Тебя? Как мне покаяться? Да, я очень больно сделала Гене, неужели – это принесло боль и Тебе? Да, да и на работе в отделении тоже были ошибки. Я несколько раз грубила родителям больных детей. Да, и ещё столько раз незаслуженно кричала на Алёнку. И плохо думать о ком-то – это тоже грех? Боже! Как же мне всё – это исправить?

Перед моими глазами возникали и возникали сцены, за которые мне сейчас было так стыдно.

– Как я виновата. Боже прости, пожалуйста! Я не хочу быть такой мерзкой. Что мне сделать, чтобы простили люди, которых я обидела, чтобы простил Гена, чтобы простил Ты?

– Девушка, вы не читали Новый завет? Нет? Я вам дарю! У меня есть лишняя книга.

Долговязый парень в кроссовках, с рюкзаком, протягивал мне томик в белом переплёте и синем крестом на обложке.

Я не сразу поняла, что мне говорят, и хотела вначале ответить грубостью, чтобы отстали. Потом рассеянно сунула книгу в сумку и кажется даже не поблагодарила.

Ну вот, не дали поговорить с самим Господом!

Я дотащилась на свой пятый этаж, упала на кровать, прямо в платье и только тогда я поняла, насколько устала за тот день.   Поздно вечером, укладывая спать Алёнку, я вспомнила о нежданном подарке. Взяла книгу в мягком дешёвом переплёте. Зашелестели страницы и мой взгляд случайно остановился на « Блаженны плачущие, ибо они утешаться.» Я прочитала этот стих ещё раз, ещё. Коротенькое предложение, а меня от его прочтения обдало таким жаром! Чувствую – заколотилось сердце, я покраснела. Гена, когда — то давно мне говорил о «блаженстве для нищих духом». Он что, знал о «Новом Завете»? Генка читал Новый завет?!

И я стала читать белую книгу с синем крестом, главу за главой, до глубокой ночи. Утром я приняла решение – ехать как можно скорее в Окуловку, к родителям Гены и просить у них прощения. Вечером я снова взяла Новый Завет, и дочка неожиданно попросила меня почитать вслух. С этого времени, мы стали каждый вечер читать Священные писания. А потом мы стали и молиться вместе. Что приходило в голову о том говорили и просили.   Алёна часто благодарила Бога: за маму, за солнышко и за макароны с сыром.

Тем летом, а это шёл восемьдесят пятый год, Алёнка отдыхала у дедушки в Сегеже. Так что, летом я смогла впервые за несколько лет взять два дня отгулов, чтобы побывать у Гены на родине. Отпуск я и не планировала.

Собралась, поехала.   Вот и нужная мне улица, дом семнадцать. Дверь мне открыла мама Гены. Я видела её на вручении дипломов. Узнав меня – она удивилась, обрадовалась, а затем испугалась. Наталья Викторовна – не высокая женщина, была похожая на колобок с большими, голубыми, смешливыми глазами и короткой стрижкой. Она позвала мужа. Сергей Андреевич был, напротив, высоким, несколько сутулым, полноватым и в очках. Он посмотрел на меня настороженно, внимательно и чуть свысока. Пригласили в гостиную, за стол.

Наталья Викторовна только начинала интересоваться, как у меня дела, где и как отдыхает Алёнка, как сразу ловила на себе тяжёлый взгляд мужа, осекалась и убегала на кухню. Через минуту она возвращалась, ласково разглядывая меня, снова начинала расспрашивать о работе, о быте, о планах на будущее, но ловила взгляд супруга и вновь убегала по хозяйству.

Сергей Андреевич вёл разговор сдержанно и даже сурово. Я помнила свою вину перед Геной и не обижалась. На мой вопрос, где Гена, Сергей Андреевич медленно, даже очень медленно сказал , что он в геологической экспедиции в районе восточной Сибири, где-то в тайге. Наталья Викторовна стояла за мужем и я расслышала её тяжёлый вздох.

Чтобы экспедиция в тайгу вызывала такую тревогу? Наталья Викторовна хотела мне что то сказать, но взгляд мужа заставил её в который раз убежать по делам. В гостиной на стене висела большая карта наших среднеазиатских республик и в самом низу, среди коричневых и белых пятен гор и ледников, был воткнут маленький красный флажок.

Мой взгляд перескочил на висевшую рядом фотографию, где были запечатлены такие счастливые Гена, Алёнка и я. Этот снимок был сделан при вручении дипломов. Гена пришёл тогда в стоптанных ботинках и старом костюме…

Стоп, стоп, стоп! Только сейчас до меня дошло, откуда он брал деньги нам на помощь и почему не пошёл на банкет. Да, зрение у меня стало совсем не орлиное.

Наталья Викторовна обняла меня за плечи. Я опустила голову. Как страшно признавать себя виновной!

– Наталья Викторовна, Сергей Андреевич я приехала просить у вас прощения, что сделала больно вашему сыну. Полгода назад мы поссорились и я выгнала Гену. Виновата во всём, только я. Я искала Гену, чтобы покаяться перед ним – но не нашла. Я …. Я люблю вашего сына. Это до меня дошло только, когда мы расстались. Скажите, как мне попросить у него прощения?

Наталья Викторовна вздрогнула и отпрянула от меня.

– Ты виновата, что он уехал? А нам сказал, что он обидел тебя. Не Гена? Ты?

– Я.

– Зачем же ты так поступила? Он про тебя и Алёнку только и говорил, только о вас и писал.

Сергей Андреевич кашлянул: Гена далеко. Действительно любишь?

– Очень.

– Оксана, объясни мне, матери – как ты могла, толкнуть его туда…

Наталья Викторовна кивнула головой в сторону карты.

– Наташа, я же просил тебя!

– Как ты могла, ты же женщина, мать? Как ты могла толкнуть его под пули? Я не могу говорить….Извини.

Наталья Викторовна от этих слов вся задрожала и тоже опустила голову.

– Наташа: внезапно строго окликнул Сергей Андреевич.

-Да, да. Она встала и шатающейся походкой ушла на кухню.

И тут до меня дошло предназначение карты со Среднеазиатскими республиками. У меня закружилась голова, комок подкатил к горлу.

– Он, там? В ….

– Гена перед отъездом мне всё рассказал, но просил ничего не говорить матери. А если ты будешь спрашивать – тогда и тебе, что ни будь насочинять. Гена не хотел, чтобы вы обе страдали. Действительно любишь или просто так извиняешься, чтобы спать спокойнее?

– Я, я….Я не могу без него.

Как мне хотелось тогда заплакать, но слёзы, почему то, иссякли. Они иссякли после ссоры с Геной и больше никак не появлялись, хотя зареветь хотелось всё чаще и чаще.

Я возвращалась домой с тяжёлым сердцем: нарастала тревога за   судьбу Гены, да и его родители меня то ли простили, то ли нет . Остался открытым и главный вопрос:а люблю я Гену или жалею? Может, действительно, совесть меня замучила и ездила в Окуловку -лишь извиниться перед его родителями? А никакой любви не было и нет?

Слепая гордячка и дура неблагодарная! Выгнала человека на смерть. Господи, спаси его! Помоги ему вернуться домой.

Когда мне стало совсем грустно, неожиданно вспомнился стих из Нового Завета: «…если будете любить любящих вас, какая вам награда?». От этих слов, мне стало немного легче. На месте Натальи Викторовны я повела бы себя ужасно. Какая хорошая у Гены мама. Да, скрытность Гена взял от отца, а мягкость от матери.

Моя подруга по институту,   Галка Дорожкина , в своих письмах из Сочи рекомендовала мне продолжить поиски и поддерживать отношения с родителями Гены. Я это и сама знала, но где его искать?

В начале сентября ходила на похороны сына нашей сотрудницы. Его привезли в цинковом гробу из Афганистана. Я стояла в стороне от всех и молилась о чуде:Где ты, Геночка? Вернись, но только не так. Господи защити его!

Вестей о нём по прежнему не было.

В апреле следующего года, на пятницу, мне приснился сон. Я увидела Гену, стоявшего у стола покрытого белой скатертью. Ярко горели свечи. Вокруг него стояли люди в белых одеждах. Вдруг раздался жуткий крик женщины, затем закричали несколько мужчин. Раздались выстрелы, загрохотало. Гена наклонился над столом и на белой скатерти, стало расплываться огромное красное пятно. Я проснулась в ужасе от мысли, что с Геночкой произошла беда. Выбежала днём с работы и послала телеграмму Сергею Андреевичу. Сергей Андреевич позвонил мне через две недели, прямо на работу. Он просил меня успокоиться. Из части, где служил Гена, сообщили, что он жив. Был ранен, но сейчас лечится в военном госпитале в городе Ош. И я молись с благодарностью и просьбой и на работе на чердаке, чтобы никто не видел, и когда шла домой, и дома вместе с Алёнкой.

Боже, спаси его, защити его от пуль, защити его от врагов!

Прошло несколько лет. И вот с мая, мне снова стали сниться кошмарные сны. Я часто видела Гену. Его, словно разрывало на части и, он очень мучился от этого. Сергей Андреевич в письмах сообщал, что с Геной всё хорошо, но мне казалось, что он что – то недоговаривает.

Прошло ещё полгода.   Алёнка уже ходила в старшую группу детского сада. Зимой, как то вечером, она спросила: Почему у нас нет папы? У всех детей в группе есть. Нет только у меня и Петьки. Петькин папа погиб на войне. Где наш папа?

Я не стала говорить, что нет и у Иры, а Катю воспитывает бабушка. Надо было рассказывать придуманную заранее версию: Наш папа в экспедиции в далёких, тёплых странах. Там живут слоны и ходят львы. На деревьях растут яблоки и апельсины. Наш папа фотографирует детей, живущих в этих странах.

– Он фотографирует, как ты?

– Нет. Значительно лучше меня. Я у него училась. И он скоро пришлёт тебе подарок на День рождения.

– И тебе пришлёт?

– И мне обязательно пришлёт.

В тот вечер перед сном, Алёнка, стоя на коленях, молилась, чтобы папочка поскорее приехал с подарками и кот Пушок больше её не царапал.

Дочка молилась, а мне в этот момент пришла мысль, что – это Геночка подталкивал меня и Алёнку обратиться, за него, к Господу.

Я продолжала работать на нейроинфекциях. Горе и радости следовали друг за другом. Накануне Первомая, у нашего реаниматолога Михайлыча, было кошмарное дежурство. В течение одной ночи привезли троих детей. У одного была менингококковая инфекция, осложнённая тяжёлым шоком, у другого менингоэнцефалит с отёком мозга, у третьего вообще не понятно что, но мальчик был в коме. Ребята уходили один за другим. Утром на улице, у дверей реанимации рыдала во весь голос молоденькая медсестра Юлька, а рядом с ней сопели носами и дымили пришедшие ей на смену девчонки. В это время на отделении погибал ещё один мальчик – двенадцатилетний Миша. Ребёнок самостоятельно не дышал, его температура снизилась до тридцати пяти градусов. На компьютерной томограмме, его мозг напоминал швейцарский сыр из-за образовавшихся многочисленных полостей. Было использовано последнее лекарство – посмертный эпикриз (жил, болел, умер), но ничего не помогало. Словом, ребёнок был не жилец. После майских праздников все думали, что койка у окна будет временно свободна. Третьего мая, как раз после праздников на реанимации был переполох. Вокруг только и слышалось: Миша разговаривает, Миша разговаривает.

Мальчишка сидел, ел и улыбался. Почему и как? Понять было невозможно.     А в садике перед больничным корпусом стояла одинокая фигура его мамы и   благодарила, благодарила кого-то.

Одни дети, неожиданно для всех, уходили, а другие, также неожиданно оставались, и мы были простыми наблюдателями.

В конце июня со мной произошла очень неприятная история. Я шла после работы через ботанический сад. В сумочке в кошельке лежал аванс, а в её боковом кармане были сто рублей, зарплата моей подруги, с третьего отделения. Лариса болела и попросила принести эти деньги ей домой. Было около шести вечера. Народу в саду было много, но на эта дорожка была бзлюдной. Вдруг, из-за кустов прямо на меня вышел, пошатываясь, здоровенный молодой парень. Увидев меня, он грязно выругался, а затем попытался обнять. Я стала вырываться от него. В этот момент, из кустов вышла, ещё более пьяная девица, которая на ходу застёгивала испачканную кофточку. Увидев нашу борьбу, она остановилась, уперев кулаки в бока.

– Эй, подруга! Я, что-то не пойму? Ты, почему пристаёшь к моему парню?

– Это он ко мне полез! Заберите его, иначе, я сейчас буду звать на помощь!

– Не-ет подруга. Я что слепая по твоему? Ты бессовестно лапаешь моего парня. После этого, я должна молчать?! Как тебя – Виктор, что ли?

– Семён.

– Да, Семён. Это она на тебя набросилась?

Парень загоготал: Ага! Такая шустрая!

– Во! Плати компе… Плати компесасыю. За моральный ущерб. Так. Что у тебя в сумочке? Вадим, подсоби – этой хромой инвалидке.

– Семён.

– Не хай, Семён.

Парень, продолжая гоготать, стал вырывать у меня сумку, где лежали: мой аванс и чужие деньги.

– Не дам! Помогите! Помогите! Боже, помоги!

– Что орёшь, уродина. Хочешь перо в бок? Лёшик, где твой ножичек?

Парень, продолжая смеяться, достал из кармана финку и стал ей размахивать перед моим лицом. В этот момент на дорожке показались две пенсионерки с кавалером, такого же возраста.

Парень поспешно спрятал нож в карман. Затем, он больно ударил кулаком меня в грудь и яростно дёрнул сумку за одну ручку. Я, падая, удержала в руке вторую ручку. Неожиданно сумка разорвалась и из неё, всё что в ней было высыпалось на песок. Старушки громко закричали, а старичок, размахивая зонтиком, бросился к нам. Девица протрезвела и подхватила выпавший кошелёк. Оба нападавших скрылись в кустах и где-то затаились. Старушки помогли мне подняться, помогли собрать высыпавшиеся документы, ключи. В разорванной сумке, в боковом кармане, я нашла Ларисины деньги. Старичок предлагал вызвать милицию, а старушки галдели о нравах современной молодёжи. Я поблагодарила их за помощь и медленно пошла домой.

От случившегося, меня всю трясло. Только сейчас я представила, что Алёнка могла остаться сиротой.

Конечно, мне было обидно за потерянный аванс. Придётся брать ещё дополнительные ночные дежурства. Но я была жива и у Алёнки была жива мама, а ещё мне было хорошо, что Ларисины деньги остались целы. Пока я шла к дому то радовалась, то расстраивалась.

– Господи, но вот как, прощать таких паразитов? Как возлюбить врагов?

Около своей двери мне пришла мысль, что   надо молиться за этих людей и тогда смогу их простить и полюбить. А ещё мне пришло в голову: что тогда и врагов не будет. А Господь Сам разберётся, кого наказать, а чьи выходки ещё потерпеть.

И я вспомнила, как помогала Сеньке украсть кошелёк у женщины в магазине. Вспомнила и мне стало плохо. Значит, за меня тоже кто-то молился?

Через неделю я получила письмо от Сергея Андреевича, где он восторженно описывал, какие красивые цветы вырастила в этом году Наталья Викторовна, какой богатый будет урожай картофеля. В самом конце письма, он неожиданно сообщил, что Гена развёлся со своей женой. Оказывается Гена, около года, был женат на какой-то Алисе, медсестре из госпиталя, где он сейчас служил. А мне никто и не сообщал, что Гена был женат. И я вспомнила, какие грустные письма приходили от Сергея Андреевича в течение этого года.

Пробежало лето. Я как всегда, его проработала, а дочурка провела в гостях у дедушки.

Наступило 25 сентября, « День Варенья» Алёнки. Около её постели лежали подарки от меня и якобы от папы. Вечером того же дня, забирая газеты из почтового ящика, я наткнулась на извещение о денежном переводе и посылке, от какой то Ангелины Савойской. Знакомых таких я не помнила, но мой адрес был написан правильно. На следующий день я сходила на почту. Сумма в пятьсот рублей – меня просто убила. Рядом прыгала и хохотала от счастья Алёна, примеряя лакированные туфли и разглядывая куклу в синем платье.

– Это мне папа прислал. Он работает в тёплых странах со слонами и львами, а ещё там много апельсинов и возможно растут бананы. Такие – зелёные. Их Машка часто ест.

– Алёнушка, это знакомая тётя подарила. Папа тебе прислал книгу с картинками.

– Нет. Куклу и туфли, тоже папа подарил. Я знаю. Я его просила.

Кто же такая Ангелина? Какие странные имя и фамилия. Может кто-то не хочет чтобы о нём узнали?   Родители Гены уже прислали поздравление Алёне. Может, у Сергея проснулось чувство отцовства? Однако мне насплетничали, что он бросил Раевскую (детей у них так и не было) и готовился к свадьбе с очередной блондинкой. Тогда ему – не до подарков. Может, это Вера Николаевна прислала помощь внучке? Я осторожно навела справки, но оказывается, она скоропостижно умерла ещё прошлой осенью.

В последующие годы мы продолжали получать поздравления и подарки на дни рождения и Новый год от неизвестной знакомой.

Ну, а у меня в больнице проходила не только война за жизнь мальчишек и девчонок, но текла и жизнь – хорошая и разная ……

Весной, в конце мая, ко мне подошёл доктор, работающий на восьмом диагностическом отделении – Виктор Иванович.

– Оксана Анатольевна, что же вы только – о работе на работе и говорите? Не порядок.

– Я ещё о дочери думаю.

– О дочери – это, конечно, хорошо. А о себе? Вы когда в кафе или ресторане в последний раз были?

– Какой ресторан? Я живу, как большинство советских граждан – от получки, до получки.

– Тогда я вас приглашаю. Своих я отправил на юг, в Крым. Так, что временно стал холостяком. Я знаю, ребёнка вы тоже отправили к родителям. Погода стоит хорошая. Приглашаю. Сегодня. Вечером. Развеемся. Заинтриговал?

– Виктор Иванович, вы серьёзно, это говорите?

– Я произвожу впечатление не серьёзного человека?

– Серьёзного, но….Спасибо.

– Спасибо будете говорить, когда поужинаете. Такая симпатичная молодая женщина…. Все лучшие годы работе посвящать? Не разумно.

– Виктор Иванович, я благодарна за приглашение, но пойти не могу, так как портниха всё не может дошить моё вечернее платье с соболями.

– Оксана Анатольевна, тогда я приглашаю вас к себе. Холостяцкая квартира не имеет шарма ресторана, но есть видеомагнитофон. Вы, какие фильмы предпочитаете? Любовные, исторические или очень – любовные?

– Мне, право, неудобно. Извините.

– Вы у нас случайно не тайная монашка?

– У меня есть ребёнок. И…… И я замужем. Останемся коллегами по работе.

– Жаль, жаль. Скоро начнёте увядать. Жаль. Да. Кольцо? Обручальное кольцо вы не любите носить?

– Прекратите. Кольцо- это моё дело. Хочу ношу, хочу – нет.

Ну, почему ко мне притягивает подобных мужиков? Гена, а я тебя назвала сегодня мужем. Услышь меня, пожалуйста.

Осенью Виктор Иванович растерял свой снобизм и серьёзность. У него было ночное дежурство по больнице. На обходе моего отделения, около двух часов ночи, к нему подошла, недавно поступившая мамочка. Её десятимесячный ребёнок лежал с гнойным менингитом. Молодая женщина была высокая и полная. Однако у женской части медперсонала отделения закралось подозрение, что она ещё и беременная. Мамочка эти намёки с обидой отвергла. Как же, иначе её выгнали бы домой. И вот она поймала Виктора Ивановича в тёмном пустынном коридоре и призналась, что у неё началось.

– Что началось?

– Схватки. Правда, они начались ещё вечером, а сейчас уже и воды отошли.

– Это вы про чьи воды говорите? Вы разве беременная?

– Да. Вторые роды. Говорят они проходят быстрее первых. А вы, как считаете?

– Как быстрее? Да как вы умудрились? Дежурные! Сёстры! Где постовые сёстры? Кто не спит на этом отделении?

Спали все, кроме роженицы. Спала и ночная смена. Медсёстры как всегда, прятались, так как спать на дежурстве не разрешалось. Когда Виктор Иванович попросил помощи на реанимации, то наш реаниматолог Костя очень долго не мог застёгнуть халат и собрать укладку и инструментарий. Вызванная Скорая помощь, застряла за разведённым мостом, и рекомендовала доктору и роженице не волноваться.

Пока Виктор Иванович метался в поисках подмоги — у роженицы начались потуги. В этот момент прибежали заспанные: Людочка и Надежда Петровна. Мамочку положили в ординаторской на стол заведующей Ариадны Борисовны, так как он был самый прочный и самый большой.     Девочка родилась чистенькая, розовенькая, без помощи медперсонала и сразу стала сосать угол пелёнки, в которую её завернули. Пуповину, длиной сантиметров двадцать, оставили с зажимом до приезда «скорой». От неожиданности, только от неожиданности – измерить и взвесить ребёнка то же никто не сообразил. Весь пол в ординаторской и коридоре отделения был в кровавых следах. Оказывается Виктор Иванович выронил на пол плаценту (детское место), поскользнулся на лужице крови на полу   и сел прямёхонько на эту плаценту. Вышедшая на шум мамочка другого ребёнка, увидев шедшего ей навстречу доктора в кровавом халате и оставляющем за собой кровавые следы, истерично стала звать на помощь и бухнулась в обморок. Этот момент и застала приехавшая бригада Скорой помощи.

Виктора Ивановича после этого за глаза только и называли «Кровавым доктором».

А мне припомнилось, как достойно и спокойно держался в схожей ситуации Гена.

Той осенью у меня появился тайный ухажёр. Или очередной маньяк? Перед Алёнкиным днём рождения вдруг раздался звонок в дверь. На площадке перед дверью лежал букет цветов и большой конверт с несколькими фотографиями. Я и Алёнка были сфотографированы, когда мы гуляли по ботаническому саду. Фотографии были сделаны настолько мастерски, что я получилась, как киноактриса, а про дочурку и говорить нечего. Удивительнее всего, что мы не видели ни одного фотографа в тот день.

Эти знаки внимания мы стали регулярно получать раз в полгода. И не разу нам не удавалось обнаружить этого тайного папараци. Вначале, это подсматривание меня удивляло, затем стало бесить, а в конце концов, я ждала нового конверта с фотографиями. Вокруг моей семьи крутились какие-то таинственные личности, включая неизвестную знакомую Ангелину. А вот от известного Гены – известий по прежнему не было.

В третьем классе Алёна вновь спросила об отце.

– Почему он шлёт нам подарки, но, ни разу не приедет, хоть на денёк?

Снова пришлось выкручиваться и врать. Спустя неделю после этого разговора, я увидела дочку расхаживающей по комнате в мужской рубашке.

– Алёнка, ты что надела?

– Это папина рубашка, да? Дедушкины рубашки я знаю. Они другие. Они больше.

– Доченька, где ты её нашла?

– На шкафу, за чемоданами.

Алёна ходила в старой рубашке Гены. В ней он часто купал дочку. Нашу дочку.

А зимой с моей дочуркой произошло «ЧП». Она пришла из школы вся возбуждённая и раскрасневшаяся.

– Мамочка, расскажи, что значит мать-одиночка?

– Это когда в семье, только одна мама воспитывает и растит детей. Почему ты спрашиваешь об этом?

– Виталька, ну, толстый такой. Он сидит на левой колонке, у окна. Он стал дразниться, что ты мать-одиночка, а я незаконно рожденная.

– Виталик очень плохо поступил, что дразнил тебя. Твой папа в длительной командировке, ты же получала от него посылки. А вот это, твой первый документ – свидетельство о рождении. Здесь записаны, кто твои родители. Как же ты можешь быть   с документом, и незаконно рожденной? Я поговорю с мамой Виталика. Он обязательно извинится перед тобой.

– Не надо. Я его уже наказала.

– Как наказала?

– Портфелем. Портфелем по голове. Чтобы не дразнился.

– Зря. Он плохо сделал, потому, что не знал, про твоего папу.

– Он мне враг.

– Врагов надо прощать и любить. Тогда и врагов не будет. Зря ударила.

– Да зря. Из-за этого тебя в школу вызывают.

 

Тот год принёс мне ещё одно важнейшее напоминание о прошлом.

В больнице погибала   пятилетняя девочка Светланка от цирроза печени. Состояние больной ухудшилось и, накануне моего дежурства в приёмном покое, у неё была клиническая смерть. Ребёнка перевели в реанимацию. Когда с Костей реаниматологом я осматривала Светланку, она лишь тихо повторяла: Зачем? Зачем? Зачем?

– Светик, о чём ты спрашиваешь?- Не выдержала я. Ребёнок поднял на меня свои большущие глаза и с такой тоской спросил: Зачем вы меня вернули назад? Мне было уже так хорошо. Я летала по палате, как птичка. Только я стала подниматься над деревьями, и вы вернули меня назад в палату. Зачем?

– Света, ты больше ничего не видела?

– Остальное было не интересно.

– Что ты видела? Пожалуйста, расскажи, мне – это очень важно.

– Дядя Володя дул в ротик девочке похожей на меня. Она была некрасивая. А мне было уже так хорошо. Зачем вы вернули меня?

Мне пришлось сесть, так как в этой девочке я увидела себя. Мы видели одно и тоже. Значит, то был не сон? Тогда слова: « Тебе ещё рано сюда» и помогли мне выжить? Значит….Господи, это Ты вернул меня назад? Это чудо совершил Ты? Это Ты говорил со мной? Это была твоя рука?

У меня перехватило горло, но я взяла себя в руки: Светик, ты ещё будешь летать. Ты увидишь, какой красивый наш город и какая маленькая наша Земля. Ты увидишь звёзды и они полетят мимо тебя быстро, быстро. Когда тебя встретит человек, с очень добрым голосом, слушайся его.

– Тётя доктор, это всё будет со мной?

– Да, Светик. Я уже видела это.

Реаниматолог Костя посмотрел на меня как на пациентку определённой больницы, но промолчал. Через день, Светланы не стало.

 

Учась в седьмом классе, Алёнка как-то меня спросила: Мама, я уже неоднократно слышала, как ты, кого-то звала во сне.

– Кого звала?

– Гена, Гена. Это мой папа?

У меня всё оборвалось.

– Нет, доченька. Гена мой однокурсник. Мы жили в одном общежитии и он часто помогал мне в то время. Я о нём тебе как -то рассказывала. Неужели забыла? Да у тебя и отчество другое. Нет, это не твой папа.

– Тому, чьё отчество я ношу, дочь была не нужна ещё до рождения. Вот на этих фотографиях – Гена?

– Да. Геннадий Сергеевич.

– Но на детских фотографиях я везде только с ним. Это он растил меня? Это его рубашка весит у меня в шкафу? Где он? Что с ним?

– Хочешь узнать? Ну, что же. Слушай и не повторяй моих ошибок. Так вот, я его не заслуженно обидела и прогнала. Была горделивая, слепая дура. И он уехал. Убежал от меня на войну. Представляешь – на войну! Воевал в Афганистане. Был ранен. Ещё несколько лет после ранения, служил в госпитале в Таджикистане. Там женился на медсестре из госпиталя. Этот брак оказался не счастливым и через год он с ней развёлся. Его отец Сергей Андреевич, ты его знаешь, написал, что Гена демобилизовался, но домой не вернулся. Он только пишет своим родителям письма. Им пишет, а мне – нет. Со мной встречаться он не хочет. Вероятно не простил. Где он сейчас, никто не знает. Ну, так говорят его родители. Вероятно, Гена заставил их поклясться, чтобы не рассказали. Вот и всё.

– Ты, правда, так поступила? Выгнала человека, который нам помогал? Посмотри, с какой любовью он глядит на фотографиях на тебя, на меня. Человека, который тебя так любил, ты выгнала?

– Да, дочь. Ты уже становишься взрослой. А взрослые тоже делают ошибки, за которые расплачиваются их дети.

– Я не буду тебя судить – ты моя мама. Да ты и сама себя уже осудила. Так. Где ты его искала?

– Везде. Данных в министерстве здравоохранения о нём нет. В военкомате не знают. В горсправке тоже не знают.

– Хорошо. Я пойду другим путём.

– Каким, другим? Доча, каким другим?!

– Господь сказал: « Если не хватает мудрости, да просит у Бога и дастся ему».

После, этого разговора дочка, что-то задумала, но мне ничего не рассказала.

Алёнка неожиданно всерьёз заинтересовалась фотографией. Она не только не разлучалась с моим фотоаппаратом, но и всю комнату завесила плёнками, подоконник заставила проявителями и закрепителями. Под кроватью появилась большая стопка журналов, посвящённых художественной фотографии. Алёна посещала все фотовыставки, устраиваемые в Санкт — Петербурге. Мой ребёнок упорно искал какого то фотохудожника.

А тем временем, в моей больнице уже поговарили, что ординатор на отделении нейроинфекций – «с приветом» став верующей. Больше всего меня удивила реакция молоденькой аспирантки: Как, вы всерьёз поверили в Бога? Его же нет! Вы же доктор и верите в подобную чепуху?! Странно….

В июне девяносто пятого года было 15 лет нашего выпуска из института. Педиатрический институт стал гордо называться академией. Всё равно, мы были птенцами «Алма Матер ЛПМИ». Наш курс был, кажется первым, кто решил собраться на этот промежуточный юбилей. Я взяла на встречу Алёнку. Должна была приехать и Галка Дорожкина с дочкой Сонечкой. Народу было много. Мои однокурсники стали изменяться, в первую очередь вширь. Появились седые пряди у мальчишек. Стали появляться искусственные зубы и у девчонок то же.

За эти пятнадцать лет столько наших ребят оказалось за границей. Помню, на первом курсе, как мы осуждали Еву Бахман, что она с родителями уезжала в ФРГ. А сейчас, где только наших однокурсников не было? Даже в Нигерии…

Перед встречей я так молилась о чуде. Но….как всегда, Гена не приехал.

Вечером был банкет в общежитии академии №3, на улице Тореза. Алёнка по непонятной причине, очень нервничала. Она не танцевала, не беседовала с Соней. Потом вышла на минутку и исчезла.

Около эстрады танцевал Сергей со своей очередной, новой женой, разумеется, блондинкой. Недалеко от него, кружил наш декан Ильич с Галкой Дорожкиной. В углу, около выхода, сидела Раевская. Она курила, пила и плакала. Я болтала с девчонками из нашей группы.

И тут сзади раздался голос: Мама!

– Ну, наконец- то. Алёна, где ты пропадала?

– Мама, познакомься. Это наш папа!

Рядом несколько человек закричали: Генка, ты старина? Как живёшь? Где пропадал?

Передо мной стояла сияющая от счастья Алёна и держала за руку смущённого…. Гену.

Странно, но он почти не изменился, так седина появилась на висках, кажется лысина стала больше. Нет, нет! Он не изменился! Именно таким он и снился мне уже столько лет!

– Ты… Ты – вернулся?

Его лицо расплылось в такой знакомой улыбке. Улыбке, которую я так часто вспоминала. Играла музыка. Вокруг нас кружились пары. Я уткнулась Гене в плечо и разревелась – впервые за многие годы. Из-за слёз, я не могла вымолвить ни одного слова. Ни одного слова своего   раскаяния.

А он всё понял и целовал, целовал моё ухо, волосы. От тепла его губ, мне стало жарко, голова закружилась. Ручьи слёз уносили из меня: тоску бессонных ночей, холод одиночества, годы тщетного ожидания, страх перед будущим, боль обид, стыд за враньё дочурке. Слёзы ещё текли, а я, сбросив с себя эту тяжесть, уже стала распрямляться.   Появилось, давно забытое, чувство парения над землёй.

А Алёнка гладила нас утешая.

– Ну, что вы плачете? Мы снова вместе! Папа, мама – мы снова вместе. Не плачьте.

 

 

Оксана замолчала, а потом улыбнулась: Ну, вот Саша, так мы и стали жить вместе: Гена, Алёнка и я.     Оказывается, уже едем по Хельсинки. Надо скоро выходить. Будем прощаться.

– Оксана, а как же ваша дочь нашла Гену?

– Они мне так и не рассказали. Алёнка предложила мне самой догадаться.

– То, что вы рассказали просто удивительно. Я, как то, раньше и не задумывался об этих вопросах.

– А как я могу отдать свой долг Богу? Я только и могу рассказывать людям о Его любви к нам. Я только и могу рассказывать, что Бог есть Бог чудес.

– Можно, я вас на прощание сфотографирую? На память?

-Разрешаю.

Мы вышли из автобуса, оказались на центральной площади города.

– Около собора Александру получится такой замечательный снимок.

-Вы разбираетесь в фотографии?

-Нет. Я только учусь.

-Вот рядом, с лестницей. Я присяду, будет виден и собор.

– Вот уж нет. Я поднимусь наверх, по лестнице. И незачем приседать предо мной.

Оксана стала медленно, прихрамывая идти по ступеням, ведущим к собору. Я

стал настраивать объектив и увидел, какую то, движущуюся запятую. В вышине кружил орёл. Рядом раздалась русская речь.

– Простите, вы не подскажите, что за птица там летает? Или мне кажется?

– Ого, какая большая чайка!

– Сама ты чайка! Это буревестник. Видишь, какой   он тёмный.

– По крыльям и полёту похож на орла. Ну, финны дают, всё у них есть: и лебеди, и лисы. Вон, даже орлы свободно летают.

– По крыльям, скорее напоминает грифа.

– А какая разница – гриф или орёл?

– Ну, не большая разница есть.

Так я узнал, что чудеса не кончились. Вид   осеннего Хельсинки растаял.

Снова сияло в зените солнце. Ветер трепал мои волосы. Чувствовалась высота. Дорога вывела меня из леса на полого поднимающийся склон, заканчивающийся двугорбой вершинкой с геодезическим знаком. Эта вершина называлась Малый седлом. Сегодня и отсюда Эльбрус был тоже не виден.

Дорога оказалась без конца – от Малого седла на северо восток уходила не заметная тропка, ведущая через альпийские луга к следующей цели – Большому седлу.

Я поднял голову вверх. В вышине неторопливо кружили два орла. А вдруг, это грифы, те самые? Интересно…. Мне, в этот момент, пришла мысль, что птицы выбирают, кого бы ещё очистить от гнили и грязи.

Может, я – следующий?

 

Июль 2009.