ПОЭМА НА РАЗРУШЕНИЕ ЛИССАБОНА

Несчастливый народ! плачевная страна,
Где всех ужасных язв жестокость собрана!
О, жалость вечная, воспоминанье слезно!
Обманутый мудрец, кричишь ты: всё полезно;
Приди, взгляни на сей опустошенный град,
На сей несчастный прах отцов, и жен, и чад;
Взгляни ты на сии разрушенные стены,
Под коими лежат раздавленны их члены, —
Здесь тысячи земля несчастных пожрала;
Трепещут там в крови разбросанны тела,
Прекрасны домы их им сделалися гробы,
И, мучась, кончат жизнь среди земной утробы.
Их томный слыша вопль в подземной там стране,
Курящийся зря пепл, не скажешь ли ты мне,
Что должно было так, чтоб град сей был несчастен,
И нужно то творцу, который благ и властен?
Иль скажешь ты, смотря на трупы бедных сих,
Что бог отмщает им за беззаконья их.
Сии безгрешные младенцы чем виновны,
В объятьях матерьних лия потоки кровны!
Отменно ль согрешил сей град и принял суд?
Париж и Лондон цел, где в роскошах живут;
Здесь гибнет Лиссабон, а там пиры всегдашны.
Нечувственны сердца, о вы, умы бесстрашны!
Зря братьев вы своих в волнах среди пучин,
Спокойно ищете волнения причин;
А сами вы когда злым роком огорчитесь,
Вы стонете, как мы, и плакать не стыдитесь.
Но если челюсти разверзнет ад на нас,

Невинен будет вопль и жалобы в тот час.
Окружены от всех сторон жестоким роком,
Злодейством, гибелью, в гонении жестоком,
И всех стихий себе противность ощутив,
Признайтесь по себе, что вопль наш справедлив.
Вы скажете, что в нас бунтуют только страсти,
И гордость ропщет в нас, что мы не лучшей части.
Подите к берегам вы Тага, зрите страх,
Разройте камни вы, разройте вы сей прах;
Внемлите вопль, что там несчастны произносят,
От гордости они себе пощады просят?
О боже, вопиют, о горе, ах! увы!
Полезно всё теперь мне скажете ли вы?
Что, если б Лиссабон земля не поглотила,
Ужель бы та страна ее отягощила?
Не мните ль вы, что, всё сие предвидя, бог
Соделать лучшего для сих людей не мог?
Не мог ли их спасти он властию своею,
И бездне запретить, горящей под землею?
Иль мните власть творца в пределы заключить
И не ко всем ему велите щедру быть?
Судьбы в его руках, он ими управляет:
Они спешат свершить, что он определяет.
Не раздражаючи тебя, создатель мой,
Желал бы я гореть сей пропасти земной
В пустыне, и возжечь страну ненаселенну;
Я бога чту, люблю, но и люблю вселенну.
Коль стонут смертные среди толиких бед,
Не гордость в них, увы! мученье вопиет.
Несчастны жители сии брегов плачевных
Утешатся ли тем в сих пропастях бездневных,
Когда кто скажет им: «Умрите в бездне сей,
Для счастия других вы гибнете людей,
Построятся иных руками ваши стены
И будут жительми иными населенны;
Другой народ отсель богатство извлечет,
И вашей пагубой воспользуется свет.
Бог так же, как о нас, и о червях печется,
И тело ваше в снедь сим тварям остается».
Жестокосердые! имейте жалость к ним,
Не прибавляйте мук к мученьям таковым.
Не представляйте вы моей душе смятенной

Необходимости сей нужды непременной,
Сей цепи миров, тел и душ, что вяжет их.
О суемудрие, о буйственность слепых!
Бог держит цепь в руках, но ею он не связан;
И может грешник им без смерти быть наказан.
Он сильный, праведный и милосердый царь;
Когда творец так благ, почто же страждет тварь?
Сей узел разрешить вам прежде б надлежало;
Отрекши зло, вы нас излечите ль хоть мало?
Трепещут все, и все причины ищут бед;
Но вы, их чувствуя, вещаете: их нет.
Когда всемощна власть, что все стихии движет,
Срывая гор верхи, ужасной бурей дышит,
Когда сражает гром высокие древа,
Они не чувствуют вреда никакова;
Я жив, я чувствую, и сердце от мученья
Взывает ко творцу и просит облегченья.
О дети бедные всемощного отца,
На то ли вам даны чувствительны сердца?
Почто я слаб, хотя сосуд тому не скажет,
Кто тело оного и крепость глиной вяжет,
Не может говорить, не может мыслить он,
И не страшит его ни гибель, ни урон;
Сосуд оплакивать своей не может части,
Ни счастия желать, ни чувствовать напасти.
Мне скажут, что чрез смерть даем жизнь прочим мы,
И насекомых вдруг из нас родятся тьмы;
Когда повергнусь в гроб, обременен бедами, —
Вот облегчение: быть съедену червями!
Престаньте бедность мне вы смертных исчислять,
Престаньте горесть вы мою ожесточать.
Я зрю лишь только в вас бессильное упорство,
И в крайней бедности ложь, гордость и притворство.
Частица малая в пространстве целом я,
Но все животные обширности сея,
Все бытности, родясь под таковым законом,
Жить в горести должны и умереть со стоном.
Как робкого птенца голодный ястреб рвет
И, насыщаяся, невинну кровь пиет, —
Находит пользой всё, пока не прилетает
Орел, которому он пищей сам бывает.

Стрелой потом орла повержет человек
И, поражен другим, сам в брани кончит век,
В крови, пронзен, попран там будет воин мертвый,
И птицам алчущим там их убийца жертвой.
Все члены света так трепещут в страхах сих,
Родятся, мучатся и гибнут для других.
Вы составляете из состоянья злаго
Несчастливых людей всеобщее нам благо;
Какое, бедные? кто счастлив тем из нас?
Полезно, слышу, всё, но чрез плачевный глас.
Вас всё изобличит, и ваши чувства сами
Сто раз ваш гордый ум согласовали с нами.

Между собою всё на свете брак ведет;
Все твари чувствуют, что злом наполнен свет,
И неисследима всех наших зол пучина.
Их тот не произвел, кто наших благ причина, —
Не Ориман ли злу начало, иль Тифон?
К терпенью мы чрез их осуждены закон;
Однако мудрых сих учения не прямы,
Которым иногда невежи строят храмы.
Мы можем ли себе представить благ творца
Творцом напастей всех? И дети от отца
Возмогут ли иметь мученья повсеместны?
Кому, о боже мой! твои судьбы известны?
Всесовершенный зла не может произвесть,
Другого нет творца, а зло на свете есть;
Повсюду вопль и стон, повсюду зрю мученье, —
О, непостижное двух разностей смешенье!
Чтоб нас утешить, бог на землю снисходил,
Но, землю посетя, ее не пременил.
Один переменить бессильным бога числил,
Он мог и не хотел; другой напротив мыслил,
А будет впредь хотеть. Но кто из них помог,
Когда на Лиссабон послал удары бог
И не оставил там погибших градов вида,
От Тага до столпов великого Алкида?
Иль казнь им за отцов назначена сия;
Иль их несчастного начальник бытия
Без гнева, жалости, спокойным смотрит оком,
Как время ни течет уставов вечным током;

Иль мир испорченный начальнику всех бед
Приносит должну дань чрез пагубу и вред;
Иль хочет искусить здесь бог нас чрез напасти,
И бедственным путем ведет нас к лучшей части,
Чтоб, временные здесь почувствуя беды,
По смерти мы свои окончили труды.
Но если чает всяк по жизни быть спокоен,
Похвалится ли кто, что он того достоин?
Оплакивать себя мы должны по всему:
Неведущ смертный, слеп, и всё грозит ему.
Мы тщетно вопрошать немую мним природу,
А должно, чтоб творец явил то смертных роду;
Один лишь может он свои дела открыть,
Исправить немощных и мудрых умудрить.
В сомнении блудящ без помощи им скорой,
Находит человек вотще тростник подпорой.
Мне Лейбниц не сказал, что вяжет ону смесь,
В устроенном других всех лучше мире здесь;
Собранье горестей, всегдашнее нестройство;
И в жизни вмешаны веселья в беспокойство.
Почто за добрые и вредные дела
Подвержены равно гоненью люди зла?
Я пользы чрез сие, увы! не обретаю;
Хочу учитель быть — и ничего не знаю.
Был прежде человек, сказал Платон, крылат,
Не проницал его состава смертных взгляд.
Тогда кончины, бед не знали человеки;
От жизни оныя как ныне мы далеки!
Страдаем, терпим, мрем: всё кончится, родясь,
И разрушений лишь природа стала связь.
Состав наш тлен один: кровь, тело, кости, жилы,
И умерщвляют нас стихий противных силы.
В нас прах сей с жидкостью составлены на то,
Чтоб после смесь сия разрушилась в ничто,
И чувствования жил тонких и нежнейших
Подверглись тягостям болезней самых злейших.
Мне само естество толкует свой закон.
Отвержен Эпикур, оставлен мной Платон;
Бель знает боле их, — но можно ль основаться?
Держа весы в руках, он учит сомневаться;
И не приемля он системы никакой,
Все оны опроверг, воюя сам с собой,

Подобно как Самсон, лишенный глаз врагами,
Под зданьем пал, его разрушенным руками.
Что могут самые пространнейши умы?
Ничто; своей судьбы не постигаем мы,
Незнаемы собой в своей несчастной доле;
Что? где я и куда иду? и взят отколе?
Так, как пылинки, мы на куче земляной
Рассыпаны страдать и быть судьбы игрой;
Но мыслящи сии пылинки, коих взоры
Измерить небеса, измерить землю скоры.
Несется человек умом ко небесам,
Себя не видит лишь, себя не знает сам.
Соборище невеж и гордых в свете оном,
О счастье! говорят со плачем и со стоном;
В отчаяньи к себе имеет всяк любовь,
Не хочет умереть, ниже родиться вновь.
Хотя всечасно мы напасти ощущаем.
Мы очи слезные чрез радость осушаем.
Но радость наша так равно, как тень, минет;
Нет горестям конца, числа печалям нет.
Воспоминание прошедшего несчастно,
А настоящее для смертного ужасно,
Когда он в будущем добра не получит.
Полезно будет всё — вот только что нас льстит,
Но сердце, что теперь полезно всё, не верит:
Почто так хочет бог, то смертный не измерит;
Покорствую, стеня и токи слез лия,
И воле вышнего терпя подвержен я.
Мой голос прежде был пастушьею свирелью,
Стремился петь любовь, стремился я к веселью;
Теперь, как старость мой переменила нрав,
И слабости людей я, с возрастом узнав,
Ища во мраке лжи, я истины блистанье
Не знаю более, как плакать без роптанья.
Калифа некогда, оканчивая век,
В последний к богу час сию молитву рек:
«Я всё то приношу тебе, о царь вселенной!
Чего нет в благости твоей всесовершенной:
Грехи, неведенье, болезни, слезы, стон».
Еще б прибавить мог к тому надежду он.