Восточная война

[227]

Глава VII
Восточный вопрос при императоре Николае I после Адрианопольского мира

Война с Россией прервала начатую в Турции после упразднения янычар преобразовательную деятельность султана Махмуда, который, подобно своему отцу Селиму III, сознавал необходимость коренного переустройства Оттоманской империи и введения ее в состав цивилизованных государств.
Неудачный исход кампании 1828—1829 годов и падение влияния центральной государственной власти внутри страны затянули дело реформ, тем более что султан или, вернее, его приближенные не проявляли уже в этом деле той энергии, которой они отличались при усмирении янычар. Могущественное мусульманское духовенство, напрягавшее все свои силы, чтобы сохранить господствующее в стране положение, и развращенное чиновничество, ревниво оберегавшее собственные интересы, сплотились вместе, чтобы противодействовать проведению реформ. Впрочем, надо сознаться, что и у самого султана не было в этом отношении ни определенной программы, ни деятельных сотрудников. Он высказывал противоречивые мысли, колебался и, по справедливому замечанию одного из историков турецких реформ, «оставался турком при горячем желании перестать им быть»¹. Оттоманская империя находилась в полнейшем расстройстве, и, несмотря на некоторые податные реформы, правительство не могло свести в своем хозяйстве концов с концами. Одну только армию кое-как удалось организовать в тактическом отношении, причем административная ее часть по-прежнему продолжала оставаться в хаотическом беспорядке. Окончательное падение империи оттоманов казалось неминуемым, и в Вене серьезно подумывали о необходимости ее раздела.
Между тем подобные проекты шли вразрез с определившейся уже политикой нашего кабинета, на которой отразились известные заключения тайного петербургского комитета² о необходимости в интересах России сохранения существования слабой Турции. Адрианопольский мир вполне достигал указанной цели и, по общему мнению современников, ставил Оттоманскую империю в полную зависимость от петербургского двора. «Этот мир, — по словам вице-канцлера графа Нессельроде³, — упрочил преобладающее влияние России на Востоке». Австрийский посол в Константинополе писал князю Меттерниху по поводу его заключения, что «Россия исключила Турцию из числа независимых держав, и в мирном трактате [228] она найдет все, что захочет». Подобные же мысли волновали и самого всесильного канцлера Австрийской империи, который утверждал, что Адрианопольский мир отдал Турцию на произвол ее могущественного соседа.
Так же думали и в Петербурге. Наш кабинет поставил себе целью утвердить исключительное влияние России на Босфоре, причем достижение такого положения казалось ему совместимым с сохранением Турции как особого политического организма, который, однако, должен был действовать под нашим руководством. Мы считали возможным положить предел колебаниям султана и направить его реформаторскую работу согласно политическим интересам России и в духе желаний ее монарха. Император Николай не без некоторого увлечения относился к этой программе и даже считал возможным принятие султаном Махмудом христианской веры, исповедуемой большинством его подданных. Государь беседовал по этому вопросу с приезжавшим в Петербург после войны турецким послом Халиль-пашой⁴.
И действительно, после заключения Адрианопольского мира замечается в отношениях России к Турции целый ряд уступок и покровительственных действий, имевших целью поддержать призрак самобытного существования Оттоманской империи и привлечь ее на сторону могущественного северного соседа. Конвенцией 14 апреля 1830 года император Николай уменьшил военную контрибуцию с Турции на 2 миллиона червонцев, не считая ранее подаренного Порте за признание независимости Греции миллиона червонцев; уплата же остальной суммы была рассрочена на ежегодные взносы, по миллиону каждый. Далее государь отказался от десятилетней оккупации Дунайских княжеств и повелел вывести из них наши войска, как только Турция уплатит, независимо от контрибуции, вознаграждение за убытки русских подданных. До полной же уплаты контрибуции в наших руках должна была оставаться только крепость Силистрия и дорога, ведущая к ней через княжества. Влияние наше в Константинополе возрастало с каждым днем, так что в июле 1830 года австрийский поверенный в делах барон Оттенфельд доносил своему правительству из Царьграда, что «ничего здесь не [229] делается без согласия русской миссии, и все покровительствуемые Россией и единоверные ей народности наперебой ищут ее поддержки для успешного проведения своих дел».
Преобладающее положение России вызвало, конечно, усиленное противодействие прочих держав. Борьба из-за влияния приняла решительный характер на почве египетского вопроса, глубоко затронувшего судьбы мусульманского Востока.
Проведение реформ во всей Оттоманской империи, не удавшееся султану Махмуду, было, в частности, с успехом осуществлено одним из пашей в подвластной ему провинции. Египетский паша Мехмед-Али сумел в течение целого ряда лет создать у себя сильную армию и флот, упорядочить финансы, обеспечив своей казне доход более ста миллионов франков в год, и задумал образовать из Египта новое могущественное государство, обратив свою столицу Александрию в новый центр всемирной торговли.
Энергичный паша распространил свои владения в Африке, усмирил арабских шейхов, восставших против султана, и, получив за эти услуги от падишаха титул защитника Мекки и Медины, был сделан управителем Аравии. Но честолюбивый Мехмед-Али не ограничился предоставленными ему узкими рамками, и, видя слабость Турции и непопулярность султана Махмуда, он потребовал отдачи в свое управление Сирии. Порта, по обыкновению, медлила с ответом, а нетерпеливый египетский паша отправил в Сирию, под предлогом разрешения своих споров с правителем этой страны, значительную армию под предводительством своего сына Ибрагима. После взятия египтянами Сен-Жан-Дарка и победы над высланным против них турецким корпусом при Гомее вся Сирия перешла в фактическое владение Ибрагима, перед которым, успевшим вскоре занять горные проходы в Тавре, лежал открытым путь в Малую Азию и в Константинополь.
Победы египетского паши происходили в конце 1831 года и в первой половине 1832 года, когда Турция до некоторой степени уже успела забыть внушительный урок войны, законченной Адрианопольским миром, а также и великодушные дары императора Николая. Кроме того, Блистательная Порта находилась в то время под влиянием бурных европейских событий — революции во Франции, низведшей с престола одушевленного дружбой к России короля Карла X, и восстания в Польше, которое привело на берега Босфора многих эмигрантов. Английская и французская дипломатии, со своей стороны, деятельно трудились над уничтожением нашего влияния на Порту и достигли в этом отношении полного успеха.
Ведение иностранными делами империи оттоманов перешло в руки недружелюбно к нам настроенного Неджиба, который начал искать поддержки у западных держав и отправил в Лондон чрезвычайного [230] посла с просьбой о помощи английского флота против Египта. Но великобританское правительство, несмотря на поддержку турецких ходатайств Пальмерстоном, отказалось принять активное участие в споре султана с его непокорным вассалом. Однако новые победы египтян вызвали усиленную деятельность европейской дипломатии. Лондонский, парижский и венский кабинеты пришли к заключению о необходимости общего вмешательства в турецко-египетскую распрю и пригласили участвовать в этом и наш кабинет.
В правительственных сферах Петербурга замечалось, между тем, по делам Ближнего Востока два разных направления мыслей относительно предстоявшего нам образа действий. Одна партия, во главе которой стоял командовавший войсками в Дунайских княжествах П. Д. Киселев, находила необходимым оказание Порте сильной материальной поддержки взамен признания ею за нами права покровительства турецким христианам и уступки нам на берегах Босфора гавани с укрепленным пунктом. Это утвердило бы за Россией «неоспоримое преобладание» на Востоке. Другая партия, во главе с нашим министерством иностранных дел, прежде всего стремилась к сохранению союзных отношений с Австрией, Пруссией и Великобританией и более всего боялась нашей политической обособленности. Перевес получила партия решительных действий, но с некоторыми уступками противоположному мнению.
Петербургский кабинет отклонил предложение западных держав о совместном вмешательстве и вошел в непосредственные сношения с Портой Оттоманской. Однако наши самостоятельные [231] действия отличались неполнотой и нерешительностью, почему и не привели к прочным результатам.
В своем всеподданнейшем докладе 7 января 1833 года граф Нессельроде излагал мысль, что «Россия не может допустить, чтобы Турция стала сильна настолько, чтобы получила возможность служить постоянной угрозой русским владениям и интересам». По словам вице-канцлера, в этом заключалась «основная цель русской политики». Нельзя не признать такого выражения нашего знаменитого дипломата в достаточной степени определенным. Надо думать, что цель политики петербургского двора заключалась не в слабости Турции, а в силе России и в утверждении ее преобладающего, даже исключительного влияния на турецком Востоке. По крайней мере, так понимал цель русской политики император Николай, который неоднократно это высказывал в определенных выражениях и неуклонно стремился к подобной цели. Сохранение существования слабой Турции до последней к тому возможности признавалось государем как средство к достижению целей своей политики, причем он никогда не задавался мыслью, в случае нежелательного падения Турции, окончательно разрешить Восточный вопрос одному, без участия других заинтересованных держав.
Тяжелое положение Порты, вызванное честолюбивыми замыслами Мехмеда-Али, предоставляло нам случай восстановить утраченное влияние на Босфоре. Как только в Петербурге было получено известие о враждебных против султана действиях египетского паши, государь немедленно приказал нашему консулу в Египте снять герб, спустить флаг и прекратить сношения с местными властями. Вслед за этим из Петербурга был отправлен к султану и Мехмеду-Али с чрезвычайным поручением генерал-лейтенант H. H. Муравьев, который должен был передать султану собственноручное письмо императора Николая, в котором государь порицал мятеж и подтверждал свою верную дружбу к Махмуду, несмотря на то, каков бы ни был ход событий⁵. Что касается Мехмеда-Али, то Муравьев должен был высказать ему осуждение государя как охранителя мира на Востоке и посоветовать, немедленно прекратив военные действия, обратиться для переговоров о мире непосредственно к своему сюзерену.
Отправляя чрезвычайного посла, император Николай напутствовал его следующими словами⁶ : «Я хочу показать султану мою дружбу. Надобно защищать Константинополь от нашествия Мехмеда-Али. Вся эта война не что иное, как последствие возмутительного духа, овладевшего ныне Европой, и в особенности Францией. Самое завоевание Алжира есть действие беспокойных голов. Ныне они далее распространили влияние свое и возбудили египетскую войну... Надобно низвергнуть этот новый зародыш зла и беспорядка; надобно показать влияние мое в делах Востока». [232]
Прибытие Муравьева в Константинополь и известие о готовности нашего Черноморского флота отплыть по первому требованию султана в Босфор были встречены Портой с глубоким недоверием к нашим намерениям. Турецкое правительство находилось в то время под влиянием Франции и относилось с большим подозрением к поездке Муравьева в Египет, опасаясь вмешательства нашего посла в переговоры Порты с ее мятежным вассалом⁷. Недоверие было так велико, что прибывший вслед за Муравьевым в Александрию от имени султана Халил-паша даже уклонился от свидания с нашим уполномоченным и не уведомил его о своих мирных переговорах с египетским пашой.
Тем не менее продолжавшееся победоносное движение армии Ибрагима так подействовало на султана, что он решился наконец обратиться за помощью к России, и государь немедленно повелел принять меры к скорейшему удовлетворению турецких ходатайств. Эскадра адмирала Лазарева вышла из Севастополя к Босфору, генералу Киселеву было приказано двинуть за Дунай двадцатипятитысячный корпус войск, и, независимо от этого, в Одессе садился на транспортные суда десятитысячный отряд, предназначенный для охраны Босфора; начальство над этим отрядом вверялось возвращавшемуся из Египта Муравьеву. В инструкции, данной начальнику десантного отряда, указывалось, между прочим, занять по укрепленному пункту на обоих берегах Босфора, [233] что Муравьевым не было выполнено как по неопределенности самого приказания, так и ввиду несоответствия топографическим свойствам побережья.
Прибытие в Босфор русской эскадры вызвало крайнее беспокойство как в руководящих турецких кругах, так и среди европейских дипломатов. На нашей стороне, по всей вероятности, находились только султан и двое или трое его советников; остальные же турецкие сановники считали пребывание наших войск и флота в Босфоре более опасным, чем победы Мехмеда-Али. Поэтому старания французского посла в Константинополе уладить распрю с египетским пашой при его посредстве нашли подготовленную почву, и Порта просила отослать нашу эскадру обратно.
Однако Мехмед-Али не принял французских предложений, и его войска заняли Смирну. Это вновь вынудило султана обратиться к России с просьбой о присылке сухопутных войск.
Появление русских знамен и русского флага у самых ворот Царьграда вызвало сильное возбуждение в Париже и Лондоне. Эскадры западных держав, в свою очередь, направились к столице Турции, но были остановлены у Дарданелл и в заливе Вурла вследствие решительного требования нашего правительства.
Чтобы избавиться от дальнейшего пребывания наших войск на Босфоре, англо-французской дипломатии оставалось последнее средство — убедить турок в необходимости заключить мир с египетским пашой. Будущий реформатор Турции Решид-бей вместе с французским уполномоченным Варенном отправился в стан Ибрагима, где и был подписан мирный договор, передавший Сирию во владение Мехмеда-Али, а Аданский округ по северную сторону Таврских проходов в личное владение его сына Ибрагима.

Ввиду неблагоприятного оборота дел в Константинополе император Николай решил отправить туда чрезвычайным послом генерал-адъютанта графа А. Ф. Орлова, на которого возлагалось все руководство переговорами с турками и начальствование над нашими сухопутными и морскими силами, сосредоточенными на Востоке.
Граф Орлов прибыл в Константинополь вслед за заключением мира с Мехмедом-Али пашой, а потому он не мог уже придать более решительного направления нашему вмешательству в турецко-египетскую распрю, и ему оставалось только удивляться, почему наши представители в Константинополе так медлили приглашением генерала Киселева выступить с его корпусом из При-дунайских княжеств к Царьграду⁸. Но, считая заключенный мир непрочным, наш посол старался подготовить почву к тому, чтобы «после второго призыва нам прийти уже так, чтобы занять все». [234]
Вселяя в турках убеждение в большой пользе, которая может произойти для них от дружбы и покровительства такой могущественной державы, как Россия, Орлов вполне успел в достижении своей цели. «Здесь нет другого влияния, кроме русского, — писал он П. Д. Киселеву. — Самые яркие из министров должны были спустить флаг перед непоколебимой волей султана; даже общественное мнение отчасти за нас, таков плод удивительного поведения наших войск и флота... Я придерживаюсь с турками системы ласкать одной рукой, сжимая другую в кулак, и это привело меня к счастливому успеху».
И действительно, пребывание Орлова в Константинополе завершилось подписанием 26 июня 1833 года союзного с Турцией Ункиар-Искелесского договора, первоначальная идея которого была дана султаном генералу Муравьеву вслед за высадкой наших войск на берега Босфора. Император Николай Павлович отнесся очень благосклонно к такой мысли, считая осуществление ее соответствующим утверждению политического влияния России на Востоке, причем текст самого договора был выработан в Петербурге и одобрен государем.
Первая статья Ункиар-Искелесского договора указывала, что поелику союз имеет единственной целью взаимную защиту против всякого покушения, то Их Величества обещают согласоваться откровенно касательно всех предметов, которые относятся до их обоюдного спокойствия и безопасности и на сей конец подавать взаимно существенную помощь и самое действительное подкрепление».
Статьей третьей Россия обязывалась предоставить в распоряжение Блистательной Порты, если бы обстоятельства побудили эту последнюю вновь искать посторонней помощи, свои сухопутные и морские силы, какие будут признаны необходимыми. [235]
Отдельная и секретная статья устанавливала, что «Блистательная Порта, взамен помощи, которую она, в случае нужды, обязана подавать по силе правил взаимности явного договора, должна будет ограничить действия свои в пользу Императорского Российского двора закрытием Дарданельского пролива, т. е. не дозволять никаким иностранным военным кораблям входить в оный под каким бы то ни было предлогом».
В пятой статье договора обе стороны выражали чистосердечное намерение, чтобы их обязательство сохраняло силу до отдаленнейших времен, но, принимая во внимание, что новые обстоятельства могут потребовать изменений в договоре, постановили «определить срок его действия на восемь лет».
Способу ведения самих переговоров барон Бруннов дает следующую характеристику: «Никогда, — говорит он, — ни одни переговоры не были ведены в Константинополе с большей тайной и не были окончены с большей быстротой. Особенное искусство графа Орлова заключалось в том, что он привлек к ним (чтобы не сказать увлек) главных советников султана... Все они были вынуждены принять на себя ответственность за договор, подписанный ими вместе, причем они продолжали опасаться друг друга и удивлялись, видя имена свои одни возле других».
В наших дипломатических сферах Ункиар-Искелесскому договору приписывалось громадное значение. Он должен был завершить ряд усилий для утверждения преобладающего влияния России на Востоке и начать собой эру нашего деятельного участия в управлении судьбами населяющих его народов. По словам графа Нессельроде⁹, этим договором мы достигали двух важных преимуществ. Он должен был приостановить честолюбивые замыслы египетского паши и прекратить на будущее время колебания Порты между Англией, Францией и Россией, которая одна обязалась формальным трактатом оказывать ей помощь и покровительство. «Мы получили, — заканчивает граф Нессельроде, — законное основание для вооруженного вмешательства в турецкие дела».
Заключение Ункиар-Искелесского договора признавалось большинством современников и позднейших историков как полное торжество русской политики на Востоке, и подписание его было встречено дружным хором восторгов. «Отношения Порты к России,— писал по этому поводу барон Розен¹⁰, — походили на полную подчиненность, смягчаемую лишь умелым и приятным обхождением Бутенева». И доныне многие считают этот договор «искуснейшим шахматным ходом» нашей дипломатии¹¹, трактатом, «достойно довершающим ряд славных наших договоров с Портой»¹². Искусственность русско-турецкой дружбы сознавалась только императором Николаем и H. H. Муравьевым, отличным знатоком Востока. «Россия,— занес он в свои записки¹³,— давний [236] враг Турции, поддерживает упадающее царство сие, и Турция должна положить лучшие свои надежды на Россию».
Что касается государя, то он высказал свое мнение еще за четыре месяца до Ункиар-Искелесского договора в разговоре с австрийским послом Фикельмонтом об участии России в турецко-египетской распре и об оказанной султану помощи. «Я не скрою от вас, — сказал государь¹⁴, — что эта приносимая мною жертва слишком противоречит нашим прежним отношениям к Турции, чтобы Россия могла чувствовать удовольствие, оказывая помощь султану. Этому препятствуют наши религиозные убеждения». Заметив далее, что Россия отказалась в своей восточной политике от преследования целей, намеченных императрицей Екатериной, государь закончил свой разговор следующим образом: «Я желал бы поддержать Турецкую империю, но, если она падет, то я не хочу ничего из ее обломков. Мне ничего не нужно»...
Весьма вероятно, что сообщение Фикельмонта о таком категорическом заявлении императора Николая повлияло на сочувственное отношение австрийского кабинета к заключенному нами договору. Как венский, так и берлинский дворы даже поздравили государя с успехом, что вызвало саркастическое замечание Пальмерстона: «Легко угодить Меттерниху!»
Впрочем, дружба Австрии к нам имела в то время своим основанием и особые причины, а именно страх перед революционным духом, торжествовавшим во Франции и пробуждавшимся во всей Западной Европе. Барон Бруннов особенно подчеркивает происшедшее в это время охлаждение между Австрией и Англией, которая, «увлекшись влиянием преобразовательных идей, последовала политическому и нравственному импульсу Франции». Венский двор лишился друзей на Западе, почему в этом отношении он вновь обратил взоры свои на Восток.
Но зато Ункиар-Искелесский договор был принят с нескрываемым неудовольствием в Париже и в Лондоне. Послы этих держав 27 августа заявили Блистательной Порте, что их правительства считают договор недействительным и оставляют за собой свободу и независимость действий. Такой же протест был предъявлен английским послом нашему вице-канцлеру в ноте от 17 (29) октября. «Если бы постановления этого трактата, — было сказано в ноте, — могли бы в будущем привести к вооруженному вмешательству России во внутренние дела Турции, то the British Government will hold itself at liberty to act upon such occasion in any manner, which the circumstances of the moment may appear to require, equally as if the Treaty above mentionned were not in existence». Британское и французское правительства оставили за собой свободу действий, «как если бы Ункиар-Искелесский договор вовсе не существовал». [237]
Наше правительство заявило в двух ответных нотах¹⁵ английскому и французскому послам, что оно не понимает причин неудовольствия, и что, вероятно, оба правительства не ознакомились с договором, так как иначе они ничего не имели бы против акта, заключенного «dans un esprit pacifique et conservateur». В конце ответа петербургский кабинет присовокуплял, что императорское правительство, несмотря на протесты Англии и Франции, намерено в своих сношениях с Турцией придерживаться указанному образу действий, не обращая внимания на ничем не мотивированные их заявления¹⁶.
Такой ответ в Лондоне был найден «жестким и высокомерным». Английский кабинет с усиленной деятельностью начал подыскивать себе союзников, но все его старания не увенчались успехом. Австрия и Пруссия признали Ункиар-Искелесский договор без всяких оговорок, Швеция предупредила о своем строгом нейтралитете, если дело дойдет до англо-русского столкновения, а правительство Людовика-Филиппа соглашалось только на военную демонстрацию против России, но не считало возможным вступать с нами в действительную войну.
В Лондоне должны были смириться перед свершившимся фактом. Великобританский посол в Петербурге вручил графу Нессельроде новую ноту, заявлявшую на этот раз, что русско-турецкий договор не повредит добрым отношениям между обоими правительствами, а лорд Пальмерстон сильно понизил тон в своих беседах с нашим послом в Лондоне князем Ливеном; тем не менее он продолжал выражать опасения относительно увеличения нашего [238] черноморского флота, протестовал против укрепления Аландских островов и жаловался на наши вооружения. Английская «любезность»¹⁷ заставила и наш кабинет быть несколько предупредительнее. Князю Ливену было поручено объяснить великобританскому правительству, что черноморский флот не увеличен, а балтийский содержит судов не более того числа, которое было во времена Екатерины II, и что «укрепления» Аландских островов сводятся к постройке казарм для двух батальонов, которые, разумеется, не могут угрожать безопасности Великобритании. К этому же времени относится свидание императора Николая с королем прусским в Шведте и с императором австрийским в Мюнхенгреце, закрепленное союзными договорами между тремя континентальными монархами, договорами, которые, как известно, направили дальнейшее течение русской политики в особое, несколько своеобразное русло. В Мюнхенгреце, между прочим, была заключена и особая секретная конвенция, имевшая, по мнению современников, целью расчленение Оттоманской империи¹⁸. Заключению конвенции предшествовал приведенный уже выше разговор государя с графом Фикельмонтом, а также переговоры между австрийским канцлером и нашим послом в Вене Татищевым. Мысли, высказанные при этом князем Меттернихом, вполне согласовались и с предначертаниями императора Николая. Знаменитый австрийский дипломат заявил, что в случае падения Турции он не допускает возможности возникновения на ее месте какого-либо могущественного государства, способного угрожать России и Австрии. Последняя «предпочла бы учреждение независимых государств Молдавии, Валахии, Сербии, Боснии, Болгарии и Албании, из которых христианские будут находиться под властью князей, а мусульманские — ханов. Австрия ни за что не допустит, чтобы государь, который получит берега Босфора и сделает Константинополь своей столицей, принял титул императора»¹⁹.
Сущность Мюнхенгрецкой конвенции 18 сентября 1833 года заключалась в следующем. Россия и Австрия обязывались поддерживать [239] существование Оттоманской империи под управлением царствовавшей династии и «противостоять общими силами всякой комбинации, которая наносила бы ущерб правам верховной власти в Турции или учреждением регентства, или же совершенной переменой династии». Особыми добавочными и секретными статьями договаривавшиеся стороны обязывались препятствовать распространению власти египетского паши на европейские провинции Турции, если Оттоманской империи будет суждено перестать существовать, и действовать в полном согласии относительно всего, что касается порядка, «имеющего заменить ныне существующий».
Наше Министерство иностранных дел ставило состоявшееся с Австрией соглашение в непосредственную связь с Ункиар-Искелесским договором. Насколько последний, по мнению органов графа Нессельроде, обеспечивал наше преобладающее влияние на Востоке, настолько же вновь подкрепленный союз с Австрией и Пруссией являлся могучим оплотом против англо-французских стремлений и низводил Австрию к роли второстепенной или, вернее, к беспрекословному следованию за нами.
В действительности же дело обстояло несколько иначе. Англия и Франция напрягали все усилия, чтобы вернуть утраченное на берегах Босфора влияние, а Австрия и не думала отрекаться от преследования своих личных целей.
Заменивший князя Ливена на посту нашего посла в Великобритании граф Медем убедился из бесед с английскими государственными людьми, что нет возможности уверить Англию в бескорыстии русской политики, что ее кабинет будет пользоваться всяким случаем «nuire à notre intimité avec la Porte»,и если британское правительство готово вступить с нами в соглашение для поддержания Оттоманской империи, то единственно с целью контролировать степень нашего влияния²⁰.
И это не было лишь мнением лиц, стоявших в то время во главе великобританского правительства, а руководящим началом всегдашнего отношения этого правительства к нашей политике на Востоке. В декабре 1834 г. министерство лорда Грея должно было уступить место тори, и граф Медем услыхал от Роберта Пиля и Веллингтона то же самое, что ему пришлось раньше слышать от Пальмерстона²¹. Герцог Веллингтон старался даже разъяснить нашему представителю, что Ункиар-Искелесский договор сам по себе вовсе не обеспечивает преобладающего положения России на Востоке. «Ведь само императорское правительство, — говорил он, — убеждено и нам доказывает, что договор не имеет действительного значения (importance réelle) — так почему бы, с согласия султана, и не отменить акта, возбуждающего ненависть во всех странах и в особенности в Англии». [240]
Профессор Мартене, приводя из донесения графа Медема это изречение, замечает, что известное уважение, с которым император Николай относился к герцогу Веллингтону, не осталось без влияния на решение государя не возобновлять Ункиар-Искелесского трактата.
В марте 1835 года физиономия лондонского правительства вновь изменилась, и во главе его стал кабинет лорда Мельбурна, имея министром иностранных дел лорда Пальмерсто-на, который свою деятельность по отношению к России ознаменовал целым рядом враждебных протестов²². Величавое спокойствие петербургского двора окончательно вывело из терпения благородного лорда, который в припадке раздражения объявил графу Поццо ди Борго, нашему новому послу в Лондоне, что «Европа спала слишком долго; она пробуждается, чтобы положить предел системе захватов, которую император желает применять на всех концах своего обширного государства. Англия должна исполнить свою роль покровительницы независимости народов». Одновременно с враждебностью лондонского кабинета шло и возбуждение общественного мнения Англии против России.
Но лорд Пальмерстон не ограничивался пререканиями с нашими представителями в Лондоне, а преследовал и более существенную цель противодействия русскому влиянию в Константинополе, [241] которая настойчиво выполнялась английским послом при Порте лордом Понсонби.
Придравшись к пустому случаю оскорбления английского подданного Черчилля, представитель Великобритании потребовал смены реиса-эфенди Акифа-паши и известного своей приверженностью к России начальника султанской гвардии Ахмеда. Уклончивый ответ Порты вызвал со стороны лорда Понсонби громовую ноту, в которой он утверждал, что Россия, Австрия и Пруссия на совещании в Теплице решили разделить Турецкую империю, которая продолжает существовать единственно благодаря Великобритании. Испуганная Порта поспешила заменить Акифа-пашу английским кандидатом Хулусси-пашой, все приверженцы России во главе с сераскиром Хозревом-пашой были отстранены от своих мест или удалены в ссылку, и среди советчиков султана перевес перешел на сторону противников русско-турецкого соглашения.
В 1837 году русскому влиянию в Константинополе был нанесен новый удар назначением на пост реиса-эфенди Решида-паши, который являлся олицетворением танзимата, т. е. реформ Турции. Решид-паша поставил себе целью заслужить доверие западноевропейских держав и всю свою деятельность направил на упорядочение финансов государства и экономической жизни страны. Появился целый ряд гатти-шерифов о наказаниях за продажность чиновников, об обеспечении их постоянным содержанием, об отмене податных откупов, и, что всего важнее, Порта вступила в переговоры с западными державами о торговых трактатах. Такой договор с Великобританией был заключен 16 августа 1839 года, и он, несомненно, явился одним из могучих средств для упрочения в Константинополе влияния держав, которые имели наиболее значительные торговые обороты с Оттоманской империей.

Бороться с морскими державами в Турции на почве экономического влияния и торговли нам представлялось невозможным. Порта могла искать русского покровительства и защиты в минуту непосредственной военной опасности, но в обыкновенное время, когда дело касалось исключительно экономических интересов, наша дружба не имела для турок особого значения. Поэтому влияние наше в Царьграде естественно падало, хотя петербургский кабинет и сознавал, что «главная опасность в Константинополе, и Бутеневу следует быть весьма бдительным, чтобы Порта нам не изменила»²³.
Нельзя искать причины умаления нашего значения на берегах Босфора в ошибках русских дипломатов; она лежала более глубоко, а именно в руководящих основах нашей политической программы относительно Турции, принятой после Адрианопольского мира. [242] Секретный комитет 1829 года поставил целью русской политики иметь соседом Турцию слабую, неспособную к внутреннему и внешнему росту, а потому вполне естественно, что мы и не могли поддерживать турецких реформ, направленных к укреплению и обновлению империи оттоманов. Мы считали ее обреченной на неминуемое в ближайшем будущем падение и заблаговременно желали условиться с Англией и Австрией относительно нового устройства судьбы турецких областей.
Совершенно другого взгляда придерживался в этом отношении лорд Пальмерстон. Он являлся убежденным защитником живучести Турции и возможности ее долгого и самостоятельного существования. «Я расположен думать, — писал он сэру Бульверу в конце 1838 года²⁴, — что ежедневно развивающиеся сношения между Турцией и прочими странами Европы должны в непродолжительном времени разъяснить недостатки турецкой системы и повести к различным в ней улучшениям».
Что касается французского правительства, то, сочувствуя Мехмеду-Али, оно не было расположено поддерживать целость Оттоманской империи, но оно, подобно Англии, опасалось нашего преобладания на Востоке и нисколько не сомневалось в завоевательных замыслах России. [243]
Австрия в этом отношении была спокойна, так как знала, что император Николай не нарушит данного им в МюнХенгреце слова²⁵ , но князя Меттерниха смущали другие обстоятельства. Он более всего заботился о том, чтобы на Востоке не было никаких потрясений, а поэтому одинаково опасался и покровительствуемых Англией «улучшений», которые ему казались «революционными», и исключительного влияния России на Порту, которое могло повести к возбуждению среди турецких славян и вызвать нежелательные осложнения.
Лорд Пальмерстон и князь Меттерних одинаково были убеждены, что единственным средством разрешения Восточного вопроса может служить установление общеевропейского покровительства над Турцией и подвластными ей народами. Более откровенный лорд Пальмерстон определенно заявил, что прежде всего Порте необходимо отделаться от Ункиар-Искелесского трактата. Единственное средство для этого он видел в «погружении его в какой-либо общий договор такого же рода».
Случай для осуществления желания великобританского министра вскоре представился.
Кутахийский мир не удовлетворил Мехмеда-Али, и он продолжал стремиться к заветной своей цели — независимости Египта; султан Махмуд, в свою очередь, желал восстановить утраченную власть в захваченных египтянами областях и унизить гордого вассала. Столкновение между противниками делалось неизбежным, и все державы усиленно занялись принятием мер к его предупреждению.
Лондонский кабинет вступил в переговоры с парижским с целью заставить Мехмеда-Али отказаться от своих честолюбивых планов, и идея руководителя английской политики состояла в том, чтобы, в случае надобности, великобританский, французский и русский флоты оказали бы Порте поддержку на море, а Австрия — на суше.
Между тем осложнения на Востоке развивались с большой быстротой. Султан Махмуд отправил против египтян отборную армию Гафиза-паши, которая вступила в апреле 1839 года в Сирию. Это еще более обеспокоило лорда Пальмерстона, который немедленно обратился к парижскому кабинету с новым предложением принять меры для предупреждения возможного поражения Турции и вторичного искания ею опоры у одной России. С этой целью великобританский кабинет предлагал обратиться и в Вену для совместного представления России о необходимости заключить общеевропейское соглашение в видах поддержки Оттоманской империи. Мысли лорда Пальмерстона встретили самое живое сочувствие в Вене и Париже. Результатом начавшейся оживленной дипломатической переписки явилось приглашение [244] австрийским двором прочих держав к участию в совещании по делам Востока, которое предполагалось собрать в Вене. Франция и Англия уже заблаговременно выразили свое согласие на эту меру, и таким образом удача предпринятого западными державами дипломатического шага зависела от решения России.
Наш кабинет, однако, решительно отказался от участия в совещании. Граф Нессельроде в своей депеше русскому поверенному в делах в Вене Струве объяснял этот отказ такими соображениями²⁶: Англия и Франция, по мнению вице-канцлера, вовсе не имели в виду сохранения независимой Турции как залога безопасности России. Они только стремились к учреждению там порядка, прямо враждебного нашим интересам, и задались мыслью освободить Порту из-под влияния России, поставив ее под покровительство всех европейских держав. Подобную общеевропейскую гарантию граф Нессельроде совершенно основательно полагал исключительно направленной против нас, «поэтому, — прибавлял он, — требовать от нас, чтобы мы дали Порте такую гарантию, значит требовать от нас невозможного и безрассудного».
Этот ответ нашего кабинета привел в отчаяние князя Меттерниха, который до того вышел из себя, что решился заметить Струве, будто «пришло для России время сбросить маску, которой она закрывается, когда дело касается Восточного вопроса»²⁷.
Между тем в депеше вице-канцлера Татищеву от 24 августа 1839 года точка зрения русского правительства была выражена более определенно. Граф Нессельроде объяснял, что Россия готова специально поручиться за исполнение соглашения между Пор-той и Египтом, но при условии, что Франция и Англия подпишут декларацию об отказе их от идеи общей гарантии целости Оттоманской империи, провозгласят закрытие Дарданелл и Босфора для военных судов как во время мира, так и во время войны и откажутся от введения своих эскадр в Мраморное море в случае появления русских войск на берегах Босфора²⁸.
Возможность такого факта уже предвиделась в наших дипломатических кругах. Еще в половине 1838 года граф Поццо ди Борго советовал нашему правительству серьезно готовиться к тому времени, когда султан обратится к России за помощью, и рекомендовал, чтобы эта помощь была оказана значительной армией, потому что, «только заняв прочно Босфор и Дарданеллы, Россия может спокойно ожидать событий». И действительно, в 1839 году Турция сразу лишилась государя, армии и флота. Султан Махмуд скончался вскоре после победы египтян над Гафиз-пашой, а через несколько дней египетскому паше передалась и турецкая эскадра под флагом Ахмеда-Февзи-паши.
Однако новый султан Абдул-Меджид не обратился к нам за помощью, а вступил в переговоры с Мехмедом-Али, предлагая [245] ему удовольствоваться наследственным владением — Египтом. Честолюбивый вассал этим не ограничился и потребовал предоставления ему управления всей империей в звании верховного визиря. Порта сочла тогда необходимым обратиться за помощью к представителям всех держав.
Посланники, в том числе и наш представитель Бутенев, собрались на совещание у австрийского интернунция и решили предъявить Порте общую ноту, в которой заявляли, что согласие России, Австрии, Франции, Великобритании и Пруссии в египетском вопросе обеспечено. Это заявление, по словам лорда Понсонби, «придало Порте силу и мужество, чтобы противиться требованиям паши и защищать права султана».
В действительности же ввиду отказа петербургского двора от возможности общеевропейской гарантии Оттоманской империи согласия между державами еще не существовало, хотя его и можно было предвидеть благодаря образовавшейся группировке держав.
1833 год в Турции повториться не мог, и о призыве наших войск султаном нельзя было и думать. Абдул-Меджид вполне подчинился влиянию Англии, которая поддерживала Решида-пашу в его реформаторской деятельности, и был далек от мысли возобновлять с нами Ункиар-Искелесский договор. Венский кабинет, видимо, также склонялся на сторону английской политики; Франция, соединясь с Англией [246] против России, по словам графа Поццо ди Борго, «положит громадную тяжесть»²⁹.
Такая политическая комбинация, являясь прелюдией обстановки 1854 и 1855 годов, делала вероятным открытое столкновение России с Европой на почве турецких дел еще за четырнадцать лет до разгоревшейся впоследствии Восточной войны. Ввиду этого, говорит профессор Мартене³⁰, является понятным решение императора Николая Павловича предупредить скрепление союза великих западноевропейских держав против России.
Но государя были и другие побуждения не отказываться от вступления в общие переговоры. Он, как известно, стремился к восстановлению Шомонского союза 1814 года с целью сплотить между собой консервативные государства Европы, а в том числе и Великобританию, эту «vieille amie et alliée», к которой питал особое расположение, несмотря на неблагоприятные отзывы наших дипломатов об ее государственных людях. И эта симпатия государя к Англии особенно укрепилась во время пребывания в Петербурге великобританского посла лорда Дюргема, искренно полюбившего Россию. Выгода сердечного соглашения между обоими государствами, в видах поддержания европейского мира и их собственных интересов, сознавалась, впрочем, и руководителями внешней политики этих стран. «Как только Россия и Англия придут к соглашению, — говорил лорд Пальмерстон³¹, — то мир в Азии будет обеспечен»³². Граф же Нессельроде был того мнения, что между Россией и Англией не существует никаких недоразумений, кроме простых предубеждений. По его словам³³, Россия не желает ни оспаривать у Англии ее морского влияния, ни делать из Средиземного моря русского озера, ни уничтожать империю оттоманов, ни, наконец, низвергнуть британское владычество в Индии³⁴.
Поручение отвлечь Великобританию от совместных действий и союза с Францией было с 1839 года возложено на нашего посланника в Штутгарте барона Филиппа Бруннова, и такая задача была не из легких. Граф Поццо ди Борго еще в апреле этого года доносил из Лондона³⁵, что английское общественное мнение заражено дуновением правительства (par le souffle du gouvernement) и возбуждено против России, и что деятельность английского кабинета обнаруживала план систематической враждебности против нас. И действительно, великобританское правительство в течение целого ряда лет пользовалось всяким удобным случаем, чтобы жаловаться на русскую политику. Оно обвиняло нас в подстрекательстве персидского шаха в походе на Герат и в желании утвердить наше влияние в Афганистане, спорило с нами по делам Турции и Бельгии, оспаривало наши права на восточном побережье Черного моря, считало Ункиар-Искелесский договор недействительным и обвиняло наше правительство, по поводу его заключения, в стремлении поработить Турцию и захватить ее владения.
Барон Бруннов должен был одновременно вести в Лондоне переговоры о делах турецких, персидских и греческих³⁶. Наиболее важными были переговоры о Турции, в которых наш кабинет пошел на большие уступки относительно Англии. Россия соглашалась на свое участие в коллективной гарантии турецко-египетского соглашения, отказалась от возобновления Ункиар-Искелесского договора и принимала на себя обязательство явиться в случае надобности на Босфоре с вооруженной силой не на основании своего частного договора с Портой, а в качестве уполномоченной представительницы всей Европы. Эти предложения наш кабинет обусловливал, однако, отказом морских держав от объявления неприкосновенности владений Оттоманской империи, их согласием на закрытие проливов для военных судов всех наций и отказом Франции и Англии от посылки в Мраморное море военных флотов для охраны турецкой столицы.
Великобританское правительство приняло наши предложения с нескрываемым удовольствием, и барон Бруннов счел себя вправе утверждать, что «Англия пока еще не с нами, но она уже более и не с Францией»³⁷. Нельзя не признать такого заключения нашего дипломата несколько поспешным. Конечно, отказ России от возобновления Ункиар-Искелесского договора и от самостоятельного отношения к Турции, с заменой его коллективным воздействием всех держав, представлялся для Великобритании таким большим успехом, что английские министры готовы были несколько разойтись с Францией, но подобное охлаждение было временное и скорее вызывалось текущими политическими размолвками частного характера на почве египетского вопроса³⁸. И действительно, в январе 1840 года добрые отношения между морскими державами вновь восстановились, и Пальмерстон заявил французскому послу, что он «никогда не думал разрывать союза с Францией и в особенности приносить его в жертву России». По его словам, соглашение с нами состоялось по одному [248] лишь вопросу; по всем прочим союз с Францией остается в прежней силе.
Однако с.-джемский кабинет не сразу принял наши предложения и потребовал внесения в будущую конвенцию поправки, допускавшей появления флотов западных держав в Дарданеллах одновременно с появлением наших военных сил на Босфоре. Императорское правительство согласилось и на эту поправку, но переговоры благодаря новым требованиям лорда Пальмерстона еще затянулись. Английский министр выдвинул вопрос об участии в европейской конференции по делам Востока также и Турции и прилагал новые усилия для достижения соглашения между Великобританией и Францией. Он всеми силами убеждал французского посланника Гизо воспользоваться настроением России, чтобы ввести Восточный вопрос в европейское международное право. «Достаточно будет для всех, — говорил Пальмерстон, — если держава, стремящаяся к исключительному протекторату над Турцией, откажется от него и свяжет себя договором».
Но французское правительство относительно Египта осталось при своем мнении, а кабинет лорда Мельбурна не решался заключить конвенции, в которой не приняла бы участия и Франция. Только решительное заявление Пальмерстона о выходе из состава кабинета поколебало наконец упорство его товарищей. Английский министр иностранных дел объяснял, что если европейские державы не воспользуются сговорчивостью России, то она возьмет обратно свои предложения и будет стремиться к заключению нового Ункиар-Искелесского договора с Турцией, но в еще более неблагоприятной для Англии форме. Оттоманская империя разделится, таким образом, на две части, из которых Египет будет послушным орудием в руках Франции, а особенно Турция — в руках России; при этом в обеих частях английское влияние будет совершенно [249] уничтожено, и великобританские торговые интересы нарушены³⁹. Лорд Пальмерстон даже лично отправился к королеве и представил ей по этому поводу доклад, на котором она поставила собственноручную надпись: «Highly approved».
При таких обстоятельствах была заключена конвенция 3 (15) июля 1840 года между Россией, Австрией, Пруссией, Англией и Турцией; в ней не приняла участия только Франция.
Первой статьей конвенции четыре державы приняли на себя обязательство соединить свои единодушные усилия к побуждению Мехмеда-Али согласиться на условия, предложенные ему султаном.
Вторая статья определяла действия держав в случае отказа египетского паши согласиться с предложением договаривающихся держав. Они обязывались в этом случае оказать султану вооруженную помощь, предварительно приняв меры к прекращению морского сообщения между Египтом и Сирией.
По третьей статье, державы обязывались принять сообща меры для защиты Константинополя, если Мехмед-Али направит туда свои войска, причем военные силы договаривающихся государств должны оставаться в турецкой столице лишь столько времени, сколько потребует султан.
«Эта мера,— говорится в четвертой статье, — не будет отменять старого права Оттоманской империи, в силу которого военным судам иностранных держав во все времена запрещалось входить в Дарданелльский и Босфорский проливы». Султан решился сохранять это начало, а державы обязывались уважать такое решение⁴⁰.
Пруссия, со своей стороны, объявила особым протоколом 2(14) августа, что в случае возникновения вооруженного столкновения между державами из-за Восточного вопроса ее участие в конвенции не пойдет далее строгого нейтралитета.
Представители России, Австрии, Великобритании и Пруссии в сентябре подписали новый протокол, которым соглашались при выполнении обязательств, принятых на себя конвенцией 3 июля, не искать никакого увеличения территории, ни исключительного влияния в Турции и торговых преимуществ в ней для своих подданных. Уполномоченный Порты Хекиб-паша принял к сведению эту декларацию.
Заключение конвенции вызвало взрыв негодования во Франции, и парижский кабинет, обвинив Англию в «измене», начал готовиться к открытому разрыву. Дело едва не дошло до вооруженного столкновения между обеими морскими державами, и император Николай поручил барону Бруннову объявить великобританскому правительству, что русская эскадра немедленно придет на помощь к англичанам⁴¹. Тучи, однако, вскоре рассеялись. С.-Жан д'Акр был взят турецкими войсками, подвезенными англо-австрийской [250] эскадрой, а великобританский флот появился под флагом адмирала Непира у Александрии, и Мехмед-Али был принужден принять условия лондонской конференции. Франция, видя свое одиночество и невозможность дальнейшей борьбы за египетского пашу, вновь начала искать сближения с Англией.
Это дало возможность лорду Пальмерстону сделать дальнейший шаг к довершению своей заветной мечты подчинить турецкие дела общему надзору европейского концерта. Он обратился с вопросом к барону Бруннову, не сочтет ли наше правительство своевременным заключить новую, более определенную конвенцию о проливах, но на этот раз и при участии Франции. Парижский кабинет действительно предлагал заключить новый договор, который гарантировал бы неприкосновенность Турции, проводил бы христианские пожелания в пользу населения Сирии, а также разрешал бы вопросы о суэцком коммерческом пути и о закрытии проливов.
Но французский проект в полном его объеме встретил самое решительное противодействие не только со стороны барона Бруннова, но и лорда Пальмерстона. В покровительстве христианской религии в Сирии русский посланник и английский министр одинаково видели право вмешательства Франции во внутренние дела Турции, что представлялось вполне нежелательным⁴². Были отвергнуты также предложения о гарантии неприкосновенности Оттоманской империи и вопрос о суэцком коммерческом пути и, таким образом, из всего французского предложения был принят лишь один последний пункт о закрытии проливов.
Новая конвенция о проливах была подписана представителями России, Австрии, Франции, Великобритании, Пруссии и Турции 1(13) июля 1841 года и отличалась от 4-й статьи конвенции предыдущего года тем, что устанавливала закрытие проливов, «пока Порта находится в мире»⁴³.
Нельзя не признать, что такая оговорка давала Турции полную возможность пропускать во время войны суда своих союзников через проливы, а потому глубоко ошибался барон Бруннов, высказывая свою искреннюю радость по случаю подписания международного акта, в составлении которого он принимал такое деятельное участие. Со своей стороны, и император Николай, проникнутый победными донесениями своего посла, полагал, что лондонская конвенция навсегда обеспечивала полную безопасность наших владений на Черном море⁴⁴. Последующие события показали, что это обеспечение являлось мнимым, и в 1854—1855 гг. англо-французский флот свободно бомбардировал русское черноморское побережье.
Июльская конвенция 1841 года послужила к началу восстановления согласия между Англией и Францией, которое не замедлило еще более укрепиться последующими событиями. Осенью этого [251] года на смену министерства лорда Мельбурна явился кабинет Роберта Пиля и лорда Абердина, не участвовавших в причинении Франции дипломатического поражения, а приезд в эту страну королевы Виктории окончательно довершил новое скрепление англо-французской дружбы.
Наше правительство совершенно ошибочно полагало, что барон Бруннов успел окончательно похоронить эту дружбу, и еще в 1850 году граф Нессельроде не успел отказаться от этого заблуждения. В своем обзоре нашей внешней политики, представленном государю ко дню двадцатипятилетия вступления на престол, канцлер, между прочим, писал, что конвенции 1840 и 1841 годов «сохранили навеки» Ункиар-Искелесский договор, хотя и отмененный «по виду», и «обеспечили нас от какого бы то ни было нападения с моря». При этом, граф Нессельроде выражал свою уверенность, что «замешательства на Востоке имели одним из важнейших для нас последствий распадение англо-французского союза»⁴⁵...
Одержанные английской дипломатией успехи и непосредственное участие Великобритании в усмирении Мехмеда-Али сильно подняли ее влияние на турецком Востоке. Центр тяжести Восточного вопроса переместился благодаря ловкому шахматному ходу в Лондон.

На Балканском полуострове события, между тем, шли своим чередом. Молдавия и Валахия отдельным актом Аккерманской конвенции 1826 года и Адрианопольским мирным трактатом были поставлены под особое покровительство России, и для управления этими княжествами предполагалось выработать особые уставы.
В 1828 году, в начале возгоревшейся русско-турецкой войны молдавский и валахский господари были сменены «за навлечение на себя крайнего неудовольствия государя», и во главе местного управления стал особый русский полномочный председатель диванов генерал-адъютант П. Д. Киселев. Составление же органических уставов обоих княжеств было возложено на особый комитет под председательством нашего генерального консула Минчаки, который должен был руководствоваться инструкцией, выработанной статс-секретарем Дашковым.
В 1831 году работы комитета были окончены, статуты выработаны, одобрены и приняты валахским и молдавским диванами. На основании заключенной в Петербурге в 1834 году особой конвенции Порта обязывалась утвердить органический статут обоих княжеств и обнародовать его отдельным гатти-шерифом, по издании которого наши войска должны были очистить княжества. И действительно, [252] после назначения в апреле этого года Михаила Стурдза молдавским господарем, а Александра Гика валахским, наши войска покинули княжества, несмотря на доводы П. Д. Киселева, который в особой секретной записке⁴⁶ убеждал, что «Россия в течение столетия не для того подвигалась вперед, чтобы остановиться на берегах Прута». Восемь лет управления господаря Гики прошли довольно спокойно, но в 1842 году собрание бояр обратилось на него с жалобой в Петербург и в Константинополь. В Бухарест в качестве чрезвычайного комиссара был немедленно отправлен генерал Дюгамель, на основании расследования которого петербургский кабинет потребовал от Порты смещения Гики. Господарем был избран Георгий Бибеско.
В том же 1842 году произошли волнения и в Сербии. Этой страной управлял князь Милош Обренович, признанный еще фирманом 1830 года наследственным князем сербского народа. Вообще упомянутый фирман предоставлял Сербии почти полную самостоятельность. Он обеспечивал княжеству свободу вероисповедания, передавал внутренние дела страны в управление князя и совета старейшин, не допускал турецких чиновников вмешиваться в сербские дела, запрещал мусульманам селиться в Сербии и предоставлял князю содержать в Константинополе агентов для сношений с Портой. Зависимость Сербии от Турции выражалась только платежом ежегодной дани и оставлением турецких гарнизонов в сербских крепостях⁴⁷.
Барон Бруннов замечает по этому поводу в лекциях, читанных наследнику цесаревичу⁴⁸, что фирман 1830 года не был формально признан нашим кабинетом. «В наши виды, — писал барон, — не [253] входит давать слишком большого развития власти правителя, неправильная администрация которого уже вызвала много жалоб со стороны сербов. Объявленное Милошу неудовольствие государя внушает ему опасения, которые наталкивают его на ложную дорогу и побуждают искать у иностранных держав опоры против России». Свои объяснения барон Бруннов заканчивал рассуждением о неблагодарности народов, которая «служит нам поводом к тому, чтобы не идти далее и не эмансипировать вполне (турецких) областей».
Петербургский кабинет действовал в смысле ограничения власти неприятного ему сербского князя. Наш представитель в Бухаресте Рикман поддерживал сношение с сербскими великошами, которые желали достигнуть политического положения румынских бояр, и по нашему настоянию Порта издала в 1838 году особый фирман, который ограничивал власть сербского князя в пользу образованного из великош сената. Вслед за этим князь Милош отрекся от власти, и, после смерти его старшего сына Милана, сербским князем сделался младший сын Михаил.
Однако такая перемена не дала спокойствия княжеству. Против нового режима восстали сербские либералы, так называемые «уставобранители», пользовавшиеся поддержкой турецкого коменданта Белградской крепости. Князь Михаил принужден был бежать, а созванная временным правительством скупщина избрала князем Александра Карагеоргиевича. Порта утвердила этот выбор без предварительного сношения с петербургским кабинетом, чем вызвала крайнее неудовольствие со стороны императора Николая, который решил даже послать в Сербию особого чрезвычайного комиссара и вступил в переговоры с Австрией о пропуске в Сербию двадцатитысячного отряда русских войск. Дело, однако, окончилось мирно, так как Александр Карагеоргиевич добровольно отказался от своего звания, а вновь созванная скупщина избрала его вторично. Порта утвердила новое избрание, но на этот раз с нашего согласия.
В начале сентября 1843 года произошел переворот и в Греции, преобразовав это государство в конституционную монархию. Во главе правительства стали представители либеральной партии, приверженцы Великобритании и Франции. Наше правительство отозвало после этого из Афин своего представителя, Катакази, и на его место не был назначен новый посланник. В 1844 году Россия признала все-таки новый порядок в Греческом королевстве.
Имевшая место в том же году поездка императора Николая в Англию не принесла в отношении нашей восточной политики тех плодов, на которые, со свойственным ему оптимизмом, рассчитывал барон Бруннов. Хотя графом Нессельроде и был составлен после бесед с лордом Абердином одобренный английским министром [254] меморандум, который напоминал в своих выводах пункты Мюнхенгрецкой конвенции, но ему не было суждено получить обязательную силу⁴⁹. Предубеждение лондонского кабинета не было рассеяно, и спустя четыре года противоположность нашей и английской политики на Востоке проявилась во всей своей резкости. И действительно, по мнению графа Нессельроде⁵⁰, «две причины содействовали всеобщему восстанию народов: бессмысленная страсть к демократическим установлениям и сумасбродная идея перестроить общественное право на воображаемом принципе расы, языка и национальности», между тем как английское правительство избегало «всякой войны идей» и поддерживало революционные движения чуть ли не во всех странах Европы.
Волнения коснулись также и балканских областей. В Валахии вспыхнуло восстание; господарь Бибеско отрекся от власти и уехал в Австрию, а в Бухаресте было организовано временное правительство, которое ввело вместо органического статута либеральную конституцию. Султан, по совету английского посла, отправил в Бухарест своего комиссара Сулеймана-пашу, который, получив от временного правительства 20 тысяч червонцев, начал действовать в его пользу; он для вида распустил это незаконное правительство, образовав вместо него наместничество, в состав которого вошли, однако, все те же члены, и стал доказывать необходимость введения реформ. Лорд Пальмерстон, со своей стороны, горячо поддерживал эту идею и успокоился только тогда, когда русская оккупация княжеств стала свершившимся фактом.
Наше правительство принуждено было заняться выработкой мер, могущих предотвратить в будущем повторение смут, и потребовало от Порты заключения особого договора относительно тех изменений, которые предполагалось ввести в управление княжествами. Желание России было исполнено в форме особой декларации, подписанной 19 апреля 1849 года на даче великого визиря Балте-Лиман. [255]
Согласно заключенному договору, избрание господарей заменялось назначением их на семилетний срок властью султана; дарованный княжествам в 1831 году органический устав сохранял свою силу; созыв собраний бояр отменялся, а для пересмотра существовавших установлений в Яссах и Бухаресте учреждались ревизионные комитеты из «заслуживающих уважение» бояр. Кроме того, до восстановления в княжествах спокойствия там должны были оставаться отряды русских и турецких войск, силой от 25 до 30 тысяч каждый. После водворения в обеих провинциях спокойствия в них должно было остаться по 10 тысяч человек с каждой стороны, а «по окончании работ по органическому улучшению и укреплению внутреннего спокойствия в обеих странах» войска должны были очистить княжества, но оставаться наготове немедленно вступить в них снова. Пребывание русско-турецких войск в княжествах в действительности ограничилось более коротким сроком, и к началу 1851 года оккупация этих провинций была окончена. Об этом с особой энергией хлопотал между прочим и лорд Пальмерстон, который создавал себе, таким образом, друзей среди либеральных румынских бояр и их многочисленных приверженцев.
Враждебное настроение английского правительства к России обнаружилось также по поводу требования, предъявленного Порте петербургским и венским кабинетами относительно выдачи участников венгерского восстания, которые нашли убежище в Турции. Наши требования опирались при этом на статью 2-ю Кучук-Кайнарджийского договора, истинный смысл которой с большой энергией оспаривался лордом Пальмерстоном. Неодинаковое толкование статей этого договора, обнаружившееся уже в середине первой половины прошлого века, вновь всплывало, таким образом, наружу и вновь прошло незамеченным для нашего Министерства иностранных дел. Следует, впрочем, отметить, что барон Бруннов хотя и доказывал лорду Пальмерстону правильность нашей ссылки на Кучук-Кайнарджийский договор, но в своем секретном донесении графу Нессельроде признавал возражения английского министра «parfaitement juste»⁵¹.
Великобританским послом в Константинополе в то время уже был сэр Страдфорд Каннинг, впоследствии знаменитый лорд Редклиф, который советовал султану противиться нашим требованиям. Однако, вопреки этим советам, султан отправил в Петербург Фуада-эфенди с особым поручением к императору Николаю. Это неповиновение султана вызвало бурю со стороны английского посла, который не постеснялся пригласить эскадру адмирала Паркера приблизиться к турецкой столице, и адмирал прошел мимо спокойно его созерцавших турецких батарей и замков через Дарданеллы и бросил якорь в Мраморном море. Такое беспримерное [256] нарушение конвенций 1840 и 1841 годов о закрытии проливов вызвало справедливое негодование императора Николая Павловича. На представленном по этому поводу графом Нессельроде докладе государь написал: «Il est bon de répondre à ce goujat de Palmerston, que ses menaces ne nous effraient pas, ni que nous ne souffrirons pas d'ingérence dans nos affaires directes avec la Porte. Tout cela peut être dit poliment, mais degnement et fortement».
Но на этот раз наше столкновение с Турцией уладилось без участия британской дипломатии. Император Николай решил не настаивать на первоначальном нашем требовании и ограничился лишь некоторыми мерами относительно польских выходцев из русских подданных; они должны были подлежать удалению из Турции, кроме лиц, принявших мусульманство⁵². Беседы же барона Бруннова с Пальмерстоном относительно входа в Мраморное море английской эскадры окончились предписанием адмиралу Паркеру вернуться в Архипелаг и заявлением лорда Пальмерстона, что «этого более не случится».
В 1850 году произошло событие, по поводу которого наша дипломатия в своем споре с Англией нашла себе союзника во французском правительстве. В этом году дом поставившего себя под покровительство Великобритании португальского еврея Пачифико был разграблен в Афинах уличной толпой. Греческое правительство предлагало выдать пострадавшему вознаграждение по действительной его стоимости, но еврей Пачифико желал получить в несколько десятков раз больше. Английское правительство для поддержания требования Пачифико блокировало греческие берега и конфисковало греческие суда; однако против таких действий лорда Пальмерстона одновременно восстали и барон Бруннов, и французский посол в Лондоне Друэн де Люис, который называл такую меру «вопиющим злоупотреблением». Со своей стороны, граф Нессельроде отправил в Лондон 7 февраля 1850 года ноту, в которой напоминал великобританскому кабинету, что Греция — государство, созданное в такой же мере Россией и Францией, как и Великобританией, и что одной из этих держав не может принадлежать право разрушить общее их дело, покушаясь на неприкосновенность Греции и на унижение ее перед всем светом. «Прием, который будет оказан нашим представлениям, — так заканчивал свою ноту граф Нессельроде, — прольет свет на характер отношений, который мы должны ожидать со стороны Англии; скажу более, он выяснит положение Англии в отношении всех держав, больших и малых, побережье которых повергает их опасности внезапного нападения»⁵³. Несмотря на справедливость наших доводов, лорд Пальмерстон не счел возможным согласиться с требованиями графа Нессельроде. В своем ответе от 2 апреля он доказывал законность предъявленных к Греции претензий [257] и действий английского флота. Его популярность после блестящей победы в палате общин над оппозицией достигла к этому времени своего апогея.
Император Николай был, видимо, разочарован в своих симпатиях к Англии, но, находясь под впечатлением донесений барона Бруннова, он полагал, что виною всей враждебности политики великобританского кабинета был исключительно лорд Пальмерстон, тогда как остальные государственные люди этой страны, вроде лордов Исллингтона, Абердина, Дж. Росселя, Дэрби и других, придерживаются мнений, более согласных с видами нашей политики. Когда в декабре 1851 года Пальмерстон вышел из состава кабинета, то барон Бруннов приветствовал это событие как радостное предзнаменование перемены направления английской дипломатии и, считая политическую карьеру Пальмерстона окончательно погребенной, даже написал подробный «некролог» этого государственного деятеля⁵⁴. А между тем ровно через год погребенный нашим послом Пальмерстон снова стал министром в кабинете лорда Абердина.
Тем временем английское влияние на Востоке продолжало возрастать и укрепляться. Пальмерстон был уверен в возможности обновления [258] Оттоманской империи при посредстве устранения причин недовольства христианских подданных султана и «утверждения, таким образом, его престола на прочном и широком основании»⁵⁵.
Англия поддерживала реформаторскую деятельность Решида-паши, которая началась провозглашением гатти-шерифа 3 ноября 1839 года, обещавшего всем, без различия вероисповедания, подданным султана безопасность жизни, чести и имущества. В 1841 году Решид-паша был временно удален от дел, но реформаторская деятельность оттоманского правительства продолжалась. Она, соображаясь во всем с западными образцами, совершалась при участии иностранцев и сводилась к переорганизации вооруженных сил (новый военный закон 1843 года), к упорядочению внутреннего управления и финансов и к признанию некоторых прав за христианскими подданными султана. Усовершенствование армии производилось, между прочим, при посредстве прусских офицеров, в числе которых наибольшим расположением султана пользовался будущий фельдмаршал Мольтке. Но господствующее влияние в Константинополе принадлежало в это время великобританскому послу сэру Страдфорду Каннингу, или «великому послу», как называли его турки.
О нашем «преимущественном влиянии» в делах Ближнего Востока в то время не могло уже быть и речи. Вот что говорил по этому поводу один из современников, хорошо ознакомленный с положением вещей в Турции⁵⁶ : «Ежели страна, ищущая влияния, из-под личины благонамеренности выкажет неловко иные замыслы и даст основательный повод сомневаться в искренности ее дружбы или, при обнаружении своих требований, забудет о началах умеренности, приличия и права, в таком случае влияние ее непременно исчезнет. На место доверия явится недоверчивость, и чувство благорасположения заменится отвращением. Для поддержания влияния необходима также последовательность в действиях. Кто льстит сегодня мне, а завтра врагу моему, тот лишается общего доверия и уважения; кто сегодня грозен, а завтра уступчив, тот никому не страшен; кто, смело высказав свое требование, не окажет твердости в поддержании его, а уступит перед сопротивлением посторонних лиц, тот подвергнет себя заслуженному презрению; кто предпримет дело, не имея под рукой достаточных средств для достижения своей цели, тот выйдет из дела побитый и отброшенный. В сих коротких строках заключается история сношений наших с Востоком или, лучше сказать, с Оттоманской империей в течение последнего сорокалетия. Один только пятилетний период, протекший с 1829 по 1833 год, составляет исключение из общей жалкой картины наших неудач на Востоке».
Автор записки резко критикует союзный русско-турецкий договор 1833 года, и нельзя не признать за этой критикой большой [259] доли справедливости. Вместо того, чтобы удовольствоваться ослаблением Оттоманской империи посредством постепенного раздробления ее на самостоятельные государственные единицы, мы пожелали сразу стать полными хозяевами на Босфоре, и наша дипломатия не нашла для этого лучшего средства, как Ункиар-Искелесский договор. «В С.-Петербурге, — говорит по этому поводу Волков, — забыли, что Махмуд не имел ни силы, ни желания, ни возможности привести когда-нибудь этот договор в исполнение».
Необходимость, кроме того, являться в глазах христианских народностей Оттоманской империи союзником и «другом» султана и желание защищать повсюду, даже в Турции, установившиеся политические и общественные отношения вызвали недружелюбные к нам чувства почти во всем населении Балканского полуострова.
«Оттоманское правительство и мусульмане, — пишет Волков, — почитали нас людьми лукавыми, неловкими и слабыми. В глазах христиан союзный договор с Портой казался явной изменой... В Сербии нашими ошибками мы отбивали смелость и дух у наших приверженцев, а неприличными выходками против западной партии раздражали сию последнюю до чрезвычайности, не внушая ей ни малейшего страха, ибо эта партия, под покровительством Турции, Англии и Франции, никого не опасалась»... Когда в Фессалии, Эпире и южной Албании усилилось эллинское народное движение, то [260] «наш двор, — замечает Волков, — наистрожайшим образом приказал своему представителю в Афинах объявить грекам, фессалийцам, эпиротам и арнаутам, что султан есть его первый друг и союзник, и что, ежели кто из помянутых племен дерзнет против султана восстать, то русская армия вступит в ряды войск султана»...
После Адрианопольского мира румыны были исполнены благодарности к русскому монарху. «Они, — по словам автора приводимых записок, — называют его отцом, воссоздателем их утраченной народности, великим покровителем восточных христиан и, лаская себя той обманчивой надеждой, что русское правительство не отступит впредь от свободолюбивых идей, коими проникнуты молдо-валахские и сербские постановления, устроенные под личным надзором русских сановников и одобренные русским двором, предаются всем сладким мечтам обольщенных людей. Но эти мечты скоро рассеиваются. Либеральная политика графа Киселева уступает место воздействию, и это воздействие тем сильнее тяготит на сербах и румынах, что осуществление мыслей русского правительства поручается чиновникам второстепенным... Агенты русского правительства своими гордыми приемами оскорбляют личность и достоинство князей, уничтожают чувства народности, делаются гонителями всякого свободолюбивого человека, объявляют неловкую войну Западу, преследуют того, кто не их раб, превращают дома свои в вертепы интриг и своей необдуманной готовностью угождать Высочайшему двору доводят всех благомыслящих людей в княжествах до отчаяния, так что народы, любившие Россию, как мать, исполняются неприязнью к их благотворительнице».
Упомянув далее о наших беглых раскольниках и крепостных, проживающих в пределах Турции, присутствие которых за Дунаем не способствовало усилению влияния России среди балканских христиан, Волков отмечает недружелюбное к нам отношение константинопольской православной церкви и ее патриарха. «Представитель России есть в глазах его естественный покровитель православия на Востоке, но с тем условием, что он не дозволит себе ни запроса, ни разбора, ни порицания, ни надзора по делам Вселенской церкви... Патриарх и Синод боятся одной Порты и потому ей одной и хотят угождать». Дело в том, что, несмотря на частую смену патриархов, самостоятельность церкви в ее внутреннем управлении не нарушается; власть переходит из рук в руки, но она остается все той же самостоятельной властью, относящейся крайне подозрительно ко всякому внешнему покровительству.
Таковы в общем несколько односторонние выводы Волкова. Пе удивительно, что наше влияние на турецком Востоке в тридцатых и сороковых годах прошлого столетия он признает влиянием мнимым. Оно таковым и было на самом деле. [261]

Примечания

¹ Ed. Engelhardt: «La Turquie et le Tanzimat». T. I. P. 23.
² См. главу VI.
³ В письме к цесаревичу Константину Павловичу. Татищев. Внешняя политика императора Николая I. С. 340.
⁴ Муравьев H. H. Русские на Босфоре в 1833 году.
⁵ Татищев. Внешняя политика императора Николая I. С. 349. ⁶Муравьев H. H. Русские на Босфоре в 1833 году. С. 9—13.
⁷ Русские на Босфоре. С. 78.
⁸ В письме к П. Д. Киселеву. «Внешняя политика императора Николая I». Татищев. С. 374—376.
⁹ Секретное письмо к князю Ливену от 24 июля 1833 года.
¹⁰ История Турции. Т. 1.С. 223.
¹¹ Бутковский. Сто лет австрийской политики. Т. II. С. 4.
¹² Татищев. Внешняя политика императора Николая I. С. 381.
¹³ Русские на Босфоре. С. 47.
¹⁴ Фикельмонт — князю Меттерниху 1 февраля 1833 года.
¹⁵ 24 октября 1833 года.
¹⁶ Мартене. Собрание трактатов. Т. XII. С. 45 и 46.
¹⁷ «Comme le gouvernement anglais demande avec politesse des explications sans les exiger» (Из письма графа Нессельроде к князю Ливену от 4 января 1834 года).
¹⁸ Мартене. Собрание трактатов... Т. IV. С. 445.
¹⁹ Там же.
²⁰ Там же. Т. XII. С. 54.
²¹ Там же. С. 56.
²² Там же. С. 60—63.
²³ Пометка императора Николая на донесении графа Поццо ди Борго от 30 сентября 1838 года (Мартене. Собрание трактатов. Т. XII. С. 73).
²⁴ Татищев. Внешняя политика императора Николая I. С. 471.
²⁵ «Jamais l'Empereur n'oubliera ce qu'il promis à Muenchengraetz à son auguste ami et allié, l'Empereur François» (вице-канцлер Татищеву 13 мая 1837 года). Мартене. Собрание трактатов... Т. IV. С. 477.
²⁶ Мартене. Собрание трактатов... Т. IV С. 481. ²⁷Там же. С. 483.
²⁸ Там же. Т. XII. С. 71.
²⁹ Там же. С. 73.
³⁰ Там же.
³¹ Там же. С. 53.
³² «Dès que la Russie et l'Angleterre s'entendent, la paix de l'Asie est assurée».
³³ Мартене. Собрание трактатов... Т. XII. С. 160.
³⁴ «Ni lutter d'influence maritime avec les Anglais, ni faire un lac russe de la Méditerranée, ni briser l'Empire Ottoman, ni renverser la puissance britannique aux Indes».
³⁵ Мартене. Собрание трактатов... Т. XII. С. 83.
³⁶ Там же. С. ПО. [262]
³⁷ «L'Angleterre n'est pas encore à nous, mais elle n'est plus à la France».
³⁸ Как известно, Франция покровительствовала Мехмеду-Али и желала предоставить ему на наследственном праве не только Египет, но и всю Сирию; английское же правительство не находило согласным со своими интересами образование сильного египетского государства.
³⁹ Татищев. Внешняя политика императора Николая I. С. 516 и 517.
⁴⁰ Мартене. Собрание трактатов... Т. XII. С. 135.
⁴¹ Там же. С. 146 и 147.
⁴² Там же. С. 151.
⁴³ Там же. С. 158.
⁴⁴ Там же. С. 154 и 155.
⁴⁵ Гос. архив, 1850, № 323. См. приложение № 12.
⁴⁶ Татищев. Внешняя политика императора Николая I. С. 328.
⁴⁷ Попов. Россия и Сербия. Т. I. С. 236.
⁴⁸ См. приложение № 8.
⁴⁹ См. главу III.
⁵⁰ Всеподданнейший отчет за 1848 год. Архив Мин. иностр. дел, карт. Д.
⁵¹ Мартене. Собрание трактатов... Т. XII. С. 256.
⁵² Татищев. Внешняя политика императора Николая I. С. 606, 607.
⁵³ Мартене. Собрание трактатов... Т. XII. С. 262, 263.
⁵⁴ Приложение № 29.
⁵⁵ Пальмерстон Страдфорду Каннингу 7 ноября 1849 года.
⁵⁶ Волков Мих. Что довело Россию до настоящей войны. Рукописная записка, представленная автором князю Александру Михайловичу Горчакову 6 мая 1856 года. Записка эта помещается в приложении № 30.