СИЛЖАН РОМАН В СТИХАХ И В ПРОЗЕ
ОТ АВТОРА
Это произведение содержит столько же противоречий, сколько его содержит наша жизнь. Сплавить все
существующие противоречия в единое пространство романа и создать роман показывающий бессмысленность любой войны было моей главной целью. Роман "Силжан" я начал писать в 1996 году, когда больше всего было потерь в Чеченской войне, может поэтому возникла аналогия с Афганской войной, а также с другими войнами между христианами и мусульманами... Неприятие религиозной веры, неприятие и вражда народов очень часто служили возникновению кровавых и бессмысленных конфликтов, и всегда находились люди умело пользовавшиеся политической риторикой для того чтобы усилить неприятие и вражду народов, чтобы отправить молодых ребят на кровавую бойню.
В этом смысле мой роман перекликается с романом Луи Фердинанда Селина "Путешествие на край ночи". Жанр романа - роман в стихах и в прозе в мировой литературе практически не существует, если только не брать во внимание средневековую японскую прозу и произведения ранних немецких романтиков, где стихи в прозе появлялись как речитативы влюбленных героев. Осмысленная любовь к Восточному миру, к арабской поэзии и желание прочесть Коран и проникнуться мусульманской верой возникли у меня не случайно. Будучи студентом я долгое время жил в одной комнате с узбеками, которые стали моими друзьями. До сих пор помню Равшана, Алишера, Абдамаджита и других ребят. Благодаря им я полюбил поэзию Востока, полюбил стихи Омара Хайяма, Алишера Навои и других поэтов.Также я дружил и жил в одной комнате с аварцем Магометом, кстати он тоже писал стихи.
Во многом благодаре дружбе с ними я сумел для себя понять и осмыслить мир Востока и мир Северного Кавказа. У каждого народа есть свои обычаи и своя вера, которые надо не просто уважать,
а осмыслить и понять как их земное предназначение, дабы избежать в будущем других кровавых конфликтов. Если говорить об эротической стороне романа, то я постарался наполнить ее как романтическими фантазиями, так и весьма жестокой реальностью, ибо все же писал о войне. Также я пытался выразить свое чувство вины перед всеми, кто бессмысленно погиб в этой войне, ибо я, как и многие другие, ничего не сделал, чтобы остановить эту войну.
« Если бы культура и высокое образование могли стать общим достоянием, то поэту была бы благодать, он мог бы быть всегда правдивым, и ему не нужно было бы бояться высказывать самое лучшее. В действительности же ему приходится все время придерживаться определенного уровня, он должен помнить, что его творения попадут в руки смешанной среды, и у него есть основания остерегаться, дабы не рассердить большинство людей чрезмерной откровенностью.»
И. Эккерман. Разговоры с Гете. 25.02.1824 г.
Посвящаю всем живым и павшим, всем невинным, втянутым в любую войну.
И. Соколов
Часть 1.
Это не фантазии, и даже не воображение, еще труднее назвать это воспоминаниями о моем прошлом, скорее всего это только предположения о том, что со мной было, а может и не было…
Сейчас я лежу в больничной палате и меня окружают какие-то странные люди…
По их застывшим в одной мимической маске лицам я вполне ясно осознаю, что у них что-то не в порядке с головой… Хуже всего, что я сам почти ничего не помню, ни как я оказался здесь, ни что со мною до этого было… Я пробовал спрашивать об этом врача, а может даже санитара. Поскольку все они в белых халатах, и в отличие от больных все чрезвычайно оживлены и говорливы, то поэтому и различить их между собою чрезвычайно сложно… Однако эта скотина ничего из себя не могла выдавить кроме одной презрительной усмешки… Еще мне часто делают уколы, от которых я еле шевелю языком, все время меня клонит в сон, а самое главное, почти полностью отсутствует память… Правда, едва осознанно я понимаю, что внутри себя я сохранил все, что было со мной, но только как это вытащить оттуда и все вспомнить: кто я и почему я именно здесь, а не в каком-то другом месте?
Каждый божий день мне колют в задницу какую-то гадость, отчего я постоянно проваливаюсь в белый туман забытья… Иногда бывают небольшие просветы и тогда я с интересом начинаю разглядывать свои руки… Они очень белые, тонкие и даже изящные… Это говорит о том, что прежде я больше думал головой, чем работал руками… Также на среднем пальце правой руки, на самой первой фаланге, сбоку у ногтя я хорошо различая мозоль, оставшуюся по-видимому от авторучки, что означает, что всегда что-то писал, и на подушке указательного пальца мозоль, видно я печатал, да точно я печатал одним пальцем… Именно с этих двух мозолей и начинаются все мои предположения, незаметно становящиеся утверждениями, из которых как сито в решете и сшита вся моя память…
Когда это было? Это было давно или совсем недавно…Может в году 1983-м, а может в 1996 году, где-то далеко в горах… Это были горы, и я это точно вспоминаю… Но было это в Афганистане или в Чечне, вот тут уж память меня подводит…Главное, это была война, и я был там, но только я не был солдатом, я ни в кого не стрелял, у меня не было оружия, но была авторучка, и я все время что-то записывал в блокнот… Скорее всего, я был журналистом… Случилось так, что я попал в самую гущу сраженья… Мины в полете завывали как пьяные стервы… Канонада смертельных орудий вырывала костям погребок… Наши солдаты прятались под камнями как мыши, их автоматы лишь изредка посещали Сейфуллу1… Кажется так называется тот обрывистый кряж, из-за которого в нас палили смертельным огнем горцы… Молоденький солдат лежащий вместе со мной за большим валуном, зажмурил глаза, и кажется ни о чем уже не думал кроме своей юной и до конца невостребованной жизни… Возможно, его тело сковал страх, потому что он бросил свой автомат и закрыл голову руками… Именно в этот самый момент, не зная почему, я вдруг спросил его о том, что он чувствует, исполняя свой интернациональный, то есть патриотический долг? Солдатик тут же раскрыл глаза, губы его сложились в язвительную усмешку, и, по-моему, он с великой радостью послал меня на ***…
Из-за шума я плохо расслышал его отвечает и поэтому с настойчивым упрямством задал ему снова тот же вопрос… В ответ он ударил меня по зубам и сказал, чтобы я не высовывал из-за валуна свой кочан, а то нас обоих изрежут в окрошку… Я очень здорово обиделся и сказал, что обязательно сообщу о его рукоприкладстве куда надо… Тогда он опять ударил меня, теперь уже в ухо… В ухе тут же что-то зазвенело, раздался грохот, и я увидел собственными глазами, как у моего солдатика отлетела голова, и покатилась как мячик по горному склону в ущелье…
А я в эту же секунду почувствовал ужасную боль в паху… Склонив голову, я увидел, что у меня между ног все разорвано… Осколок мины оторвал мне половой член и впился в правую ногу… Кровь хлестала из меня как из барана… Старый прапорщик вылил на меня банку зеленки и я потерял сознание… Уже сквозь дымку отзвучавших выстрелов я услышал глухое рычание наших бэтээров… Меня бросили на носилки и потащили как кусок ненужного мяса… Одни глаза кричащие от боли… Кто я теперь гермафродит или мужчина?
Кто-то подобрал мой член и завернув его в полиэтиленовый пакет, передал его мне и сказал: «Может его еще пришьют!» Однако до полевого госпиталя мы добирались весь день, а ближе к вечеру мой член начал вонять, причем так ужасно, что кто-то его выбросил из бэтээра…
- Теперь все, ****ец, - сказал хмурый капитан, склоняясь надо мною, - теперь тебе, парень, ни девки, ни бабы!
- Да за что?! – заревел я по-детски, совсем уже ничего не соображая.
Капитан смущенно отвернулся и больше со мной не разговаривал, как и все остальные. Всю дорогу до госпиталя я проревел белугой, неустанно думая об оторванном счастье… Может поэтому в госпитале, когда очень внимательная ко мне и сочувственно-грустная медсестра окунула меня в туманную дымку наркоза, я вдруг увидел Платона2, который поедая ветку винограда, говорит своему ученику: «Все войны происходят ради стяжания богатства, а стяжать их нас заставляет тело, которому мы по рабски служим!»
- А почему, учитель, это происходит так? – спрашивает его удивленный ученик.
- Потому что человек – это скотина, - с горькой усмешкой отвечает ему Платон и в доказательство своего довода показывает ему свой член из-под хитона.
Ученик неожиданно с вожделением смотрит на Платона, но Платон бьет его по лицу и что-то говорит ему при этом, а я уже не слышу, поскольку вся картина куда-то проваливается, а ее место занимает другая… Теперь я вижу гнусного Макиавелли3, который с хитрой улыбкой поучает подвыпившего монарха, шепча ему на ухо: «Государь не должен иметь ни других помыслов, ни других забот, ни другого дела, кроме войны, ибо война есть единственная обязанность, которую правитель не может возложить на другого!» Но тут неожиданно, из-за высокодержавного трона появляюсь я с мечом, и с коварной улыбкой отсекаю Макиавелли член… Он уже ничего не пытается объяснять простодушному монарху, и с диким воплем убегает прочь… Я с безумной радостью гляжу на отрезанный член, и быстро приставляю его к своему пораженному месту… И происходит чудо… Я вдруг просыпаюсь и чувствую, что там, между моих израненных ног что-то есть и что-то шевелится!
Я приподымаюсь, не обращая внимания на окрик медсестры, открываю одеяло, и вдруг с ужасом вижу, что к моему жалкому обрезку пришит самый настоящий член, только смуглый, большой и мусульманский! Медсестра откидывает меня обратно на подушку и что-то мне говорит, но я ее не слышу… Я с болью думаю о том несчастном мусульманине, чей член теперь пришили мне, - не просто член, святую бренность тела, освященную обрядом обрезанья… И кто я после этого, христианин или мусульманин?! Культура, вера, целый мир в одной единственной частичке, принадлежавшей миг назад другому, как-будто сам он в ней навечно заключен и слился с моим смертным телом… Свой дом нашел в моей невидимой душе…
- Он все равно был мертв, - вздохнул седой майор, он же хирург, сотворивший чудо, - все равно бы его плоть сожрали черви, душа его уже ушла, а что касается обряда обрезанья, так это даже лучше для тебя! Для гигиены обрезание полезно! Нет лишней кожи, значит, плоть твоя чиста!
- Выходит, обрезанье, мудрость божья?! Ей Богу, я был удивлен!
- Не божья, просто человечья! – хирург был с детства атеист, и кажется, немного ницшеанец4
Неблагодарностью моею огорченный, он сетовал, как портятся умы
У всех людей, кому хоть что-то оторвало,
Как-будто этой лишь оторванною частью до этого и думали они.
Его гротеск был, право, очень целен, он то смеялся, то стихи читал,
Как член мужской любой жене полезен, из них никто без члена не рожал…
Он говорил, боясь услышать осужденье, так часто вздохи надо мной ронял,
Осознавая всю губительность рожденья… любого зверя, приоткрывшего оскал…
Два месяца спустя меня списали, оно понятно, с чужим членом мужику
Весьма почетно записаться в инвалиды, пусть и бессмысленной, но все-таки войны!
Сказал же генерал в пылу однажды, что за Россию – счастье – умереть!
Сказал он очень громко и отважно в Москве остался при царе сидеть!
Я слышал – будто он войну устроил, пообещав царю врага разбить
Дня за три – он считал себя героем, когда с царем весь день мог водку пить!
Однако, Бог с ним! Под перстом владыки мы все живем как в банке пауки,
От Вавилона мир разноязыкий помечен мукою отчаянной вражды…
Коль нет нигде скрепляющей идеи, и деньги заменяют божество,
Война становится той самой панацеей, в которой прах – творение всего!
Итак, пока христиане истребляли мусульман, а мусульмане не оставаясь в долгу, делали с ними то же самое, я волею судьбы сделался не просто жертвой их вражды, опять же навязанной им кем-то сверху, я неожиданно соединил в себе две части враждующих народов, причем самая драгоценная, детородная его часть досталась мне от мусульман…
А дело все не в крайней плоти, любая плоть на свете этом бренна,
Есть совесть, мука и душа на взлете, ощущаемая Богом неизменно…
Что-то странное и ничем необъяснимое вдруг проснулось во мне и рука моя помимо моей собственной воли потянулась к Корану… Почему-то вдруг я ощутил, что Аллах есть, что он существует…
Вместе с плотью пришитой ко мне от убитого горца
Округленная буква с Корана…С душою на небо взошла…
Холодает во тьме Ватикана… Православная дремлет столица…
Когда я приемлю так странно… От Мухаммеда слово Твое…
Родители тогда меня отвергли, им было стыдно видеть сына инвалидом, но еще хуже – правоверным… От несчастия пропал его рассудок, - они всем людям говорили, и даже обращались к психиатрам, но те руками разводили…
Любую веру причислять к безумью можно, но если только осторожно!
Я вырвался в свободу тайных знаний, я упивался сурою «Пещера»5…
Она хранила глубину молчанья… Звезда и полумесяц – моя вера…
Пророк Муса, по христиански Моисей, встречает ангела в случайном человеке,
И просит его взять с собой, чтобы познать всевышнюю идею,
И больше не бояться умереть…
Аллах чрез ангела Муссу предупреждает, что у того не хватит сил терпеть
Все то, что он еще не знает и никогда не сможет именем назвать.
Мусса скорбит, Мусса печально умоляет, и ангел в путь его берет с собой…
В пути корабль дырявит бедных мореходов, и отрока младого убивает,
И в городе, откуда их прогнали, вдруг укрепляет падшую стену…
Пророк без объяснения страдает, безумьем кажутся ему поступки эти,
Когда ж язык гонец Аллаха отверзает, Мусса осознает премудрость Божью,
Ничтожность всякого пред ним как перед Смертью…
Корабль дырявил ангел, чтоб у бедных царь не отнял последнего жилища,
А отрока убил, чтоб тот не заражал родителей своею скверной жизнью…
И стену укрепил, чтоб клад под ней нашли
Дети доброго отца, кому стена принадлежала…
На вечных скрижалях записана наша Судьба…
Не вправе никто постигнуть Всевышнюю Власть…
Аллах – мой Бог и мечеть – святыня моя…
Несчастье лишь вскрыло мою голодную пасть…
Так погрузившись с думою в Коран и отдаляясь от неверных христиан,
Я вдруг почувствовал в горах моя голубка, стихи которой посвящал Омар Хайям…
Да, я неожиданно понял, что моей женой может быть только мусульманка… Внезапно я захотел вести праведную жизнь и не осквернятиь ее никакими христианскими обрядами… И хотя где-то в глубине души я все еще думал о том, что христианство дало начало из себя исламу, как дерево дает вырасти из себя цветку, а затем превратиться в плод, и упав от него в землю вырасти новым деревом…Я все же чувствовал, что в этом таинственном перевоплощении было что-то еще, необъяснимое и недосказанное для всех…
Может поэтому мне стала так близка идея Чжуан-Цзы: « В жизни всякая вера отрицает себя через другую веру, составляющую ее противоположность. В жизни всякая вера утверждает себя через свое же отрицание другой!»
Так осознав, что мертвые живые, что путь последний – он же изначальный,
Я вдруг увидел – мысль моя впервые обыкновением своим сразила тайну!
Ведь тайна Вечности, она же – нашей Смерти, ведь наша Смерть, она же и рожденье.
Как не бессмысленны словосочетанья эти, вся музыка плодится в дуновеньях…
От меня очень быстро отвернулись и мои родители, и друзья… И жил я странной, почти ошеломляющей жизнью… Я писал скучные статьи для никому ненужной газеты, которая тягостным бременем лежала на местной власти… И только благодаря нашему главному редактору – Нине Адамовне, постоянно совокупляющейся и с первым, и со вторым человеком в городе, наша газета еще кое-как держалась на плаву…
Она лишь отдавалась за газету, которую печатала сама…
Смешав все в кучу вроде винигрета без боли, без идеи, без ума…
Приблизительно так выражались наши сотрудники в кулуарных беседах об известных талантах нашей легендарной редакторши… А вместе с тем, ее я уважаю…
Мне надо было в горы возращаться, она одна достала мне бумагу,
Благодаря которой я спецкором мог бегать между боевых позиций,
Брать интервью у гибнущих солдат… Хотя звала меня туда не смелость…
И не желанье истребить чужой народ…Я в нем хотел найти святую половину,
Чтоб до конца с ней путь земной пройти…
Итак, опять в горячей точке я чувствовал себя уже спасенным,
Когда с солдатами вновь полз по горным склонам…
Никто не знал, еще какая участь к нему придет как вечная дорога…
Я не стрелял, хотя в меня стреляли, сержант протягивал мне новый автомат,
А я блаженно улыбаясь, видел дали, и чтил стреляющих в меня, и Шариат6…
Установив в душе такой порядок, чтоб никого не трогать на земле,
По выражению сержанта был я гадом, остающимся все время в стороне…
Но мне плевать, патриотическую музу в такие войны я с собою не беру,
Пусть кто-то спел анафему Союзу, затеяв с нами эту страшную игру…
Весь бой я в забытьи искал рассудок, всем сердцем неподвластный злу…
Я видел, чувствовал здесь каждый промежуток пропавшей жизни облетающей вновь
тьму…
Со мной солдаты рядом погибали, совсем еще невинные мальчишки,
Едва узнав устройство автомата, они стреляли наобум и без разбора…
Их Смерть косила беспощадною косой…
Я думал, что, возможно, я – предатель, раз, своих родных не выручаю,
но не я - войны такой создатель, и я тоже пули получаю,
Но уже как праведная жертва, затеявшая спор с самой Судьбою…
Упиваясь мудростью Аллаха… Однако пулею меня вмиг подкосило…
Она прошла на сантиметр левее сердца, и только это жизнь и сохранило…
Когда я в плен попал уже не к иноверцам…
Меня и трех солдат перевязали… Без жалости, но и без всякой злобы…
И за собою увели подальше в горы как покорный и уставший скот…
Я почти не шел, меня держали… Только ноги опуская, волочился…
В тот самый миг я болью наслаждался, казалось мне – я искупаю грех народа,
Обманутого собственною волей – вдруг отдаваться вмиг, кому попало!
Так проститутка тело поручает тому, кто, получая наслажденье
От тела, отдает ей деньги, но что дает правительство народу?
На войне получишь пулю и поймешь!
Не потому ли и солдаты наши с безумной легкостью себя продали
Как-будто в рабство бесполезный скот… Они решили – жизнь всего дороже!
Не все ль равно в кого, зачем стрелять, если правительство пустило их на мясо,
Не лучше ль свое мясо поберечь?! – Я отказался от такой почетной роли…
Решил я просто без расспросов умереть…Был месяц Мухаррам7 вполне священный,
Поэтому семь дней я разговлялся…
Грехом считали мертвым сделать… Меня, не знающие правды одноверцы…
Не слышали они как в час намаза8 в своем холодном высохшем колодце…
Украдкой подстелив под ноги куртку, я тоже пел, Аллаха тихо славя…
Аятом9 вечным поднималась в высь «Фатиха»10…
Потом был час, когда свершилось чудо!
Меня подняли очень рано из колодца… Солнце чуть прорезалось в вершинах…
Гор дышавших чистотой рожденья… Исмаил как самый старый горец…
Совсем недавно потерявший дочь, жену и сына…
С решимостью повел меня к ущелью…
Чтоб я не только пал от пули, но разбился, как кувшин на тысячи осколков…
В нем пробуждалась кровь далеких предков… Когда они возрадовавшись мщенью…
Готовили врагов своих к мученью… И раздевали их срезая терна ветку…
И били ей, лишь после убивали…
Он срезал терн у тропки над ущельем, холодный, мрачный, лишь в глазах слезинка,
Мне говорила, что его живое сердце давно не чувствует от жизни утешенья…
Оно занозы ищет, в Смерть проникновенья…Уже на теле моем видя след от
умерщвленья…
Он в пыль втоптал мою лежащую одежду… И вот глаза его в меня проникли…
Адат11 зовет меня разделать в жертву… И вдруг он удивленный видит член мой…
Такой печальный, и такой несчастный, с сомненьем тягостным он видит обрезанье…
И тут же вспоминает про солдатов, которые ему же говорили, что я ни разу автомата
не держал, не то чтобы в врагов своих стрелял…
- Ты иудей, - спросил меня он тихо… Я головою быстро замотал…
И он, старик, упал вдруг на колени… Передо мной и за ноги обнял…
- Прости, - сказал старик и я заплакал… Рассудок мой в тот миг весь помутился…
Себя почувствовав его погибшим сыном, готов был навсегда с ним здесь остаться…
Рассвет лучами обрамлял нагое тело… Клубами пар от жара моего стелился…
Пыль села на его затылок голый… Он был похож на малого ребенка…
Вмиг устыдившегося собственной ошибки… Потом он одевал меня с любовью…
Отцовской нежностью теплились его руки… Возможно, думал он о том погибшем
сыне…
И в моем облике его вновь возращал он…
Прошло немало дней, как мы блуждали, вдали от войн и брошенных селений…
Сам Исмаил боялся меня выдать своим же горцам, полюбившим запах крови…
Нас теребил в горах жестокий ветер, мы одной шкурой прикрываясь, спали…
Он вел меня к далекому жилищу, где поселилась дочь его – Силжан…
Единственная веточка от рода, она жила одна, чтоб просто выжить…
Две ночи до нее мы добирались… Потом дня три или четыре
Я старика тащил, он был уж болен… Он еле говорил, в горячке бредил…
Едва в тумане различая путь… С себя сорвал последнюю одежду…
Его накрыл, терзаясь тишиною…Он спал, а может даже умер…
Силжан возникла вдруг походкой внеземною… К нам подошла, из рук ее ружье упало…
Она увидела лежащего отца… Который поманил ее глазами…
Лежали руки, ноги неподвижно… Сухие губы что-то говорили…
Но я не слышал его смертной речи… Казалось, боль коснулась свода неба,
Потом слезой стекла по подбородку… И под рубашкой капнула на сердце…
Старик исчез – ветвистые деревья печально обнимали свои скалы…
Силжан щеки моей щекой коснулась… Сестра моя или жена?!
Назвать нельзя одним каким-то словом родное это существо…
Смеркался вечер, было уже поздно… Над отцом Силжан молитву прочитала…
И тут же вместе мы его зарыли… Нам было горько созерцать его растленье…
Хотя, конечно, знали мы, к Аллаху спешит его блаженная душа…
Но лучше б было если б был он с нами…
Через мгновение Силжан брела чужой… Пусть и моей руки не выпуская…
Она глядела в прошлое свое… В комочек сжавшись, плакала чуть слышно…
А я смиренно и задумчиво молчал… Ужель судьба сама ее мне подарила?!
Ей лет семнадцать, может двадцать пять… Война меняет облик драгоценный…
И не щадит при этом никого… Виски Силжан под снежной пеленою…
Как два крыла простертые над бездной… Хранят молчание о мертвых…
Всего лишь год назад погибла мать…сестра и брат, теперь отец…
Отец теперь ее оставил существовать совсем одну…
Меня она сквозь горе не впускала в свое израненное сердце…
Бывает, люди наслаждаются мученьем, чтоб до конца остаток чувств своих избыть…
Мы поднимались вверх по узкой тропке, теперь наши руки одиноко болтались в воздухе, и мне было понятно, что сейчас я для нее не существую, я, плетущийся сзади и несущий старое заржавленное ружье… Вижу ее рваную со спины черную куртку, такой же черный платок и волосы, посеребренные на висках… И кругом одна темная ночь… Лишь луна освещает наш облик… Я хотел ее поцеловать, но она нежно отняла от себя мои руки, и мы продолжили путь в темноте, в тишине, венчающий все бренные пути… Вскоре я увидел притаившуюся под склоном горы бедную саклю, сложенную из камней, обмазанных глиной… Силжан зажгла свечу и уложила меня в углу, на соломенную подстилку, а сама легла на железную колченогую кровать с панцирной сеткой… Рядом за стенкой, в хлеву блеяли овцы и козы… И вся душа наполнялась какими-то странными детскими воспоминаниями и теплом… Так я уснул в печали всех миров…
Она женою мне была, но я не знал…Проснувшись рано утром я увидел…
Как она встает с постели голой… И мочится в углу у самой двери, в серое железное ведро…
Ее моча, как запах всего тела, в меня вошла бессовестным влеченьем…
Глаза мои безумием горели… Мой уд разбух и весь поднялся…
Его стрелою запустил в ее пещеру… Она сначала вскрикнула и только…
Потом рукой дрожащей горло мое сжала… Зубами локоть мой схватила…
Но я испытывал одно лишь наслажденье…Я упивался ощущеньем ее тела…
Кровь с молоком – горели ее щеки… Глаза блестели будто черный уголь…
И стан ее змеею извивался… В такт моим ласкающим движеньям…
Семя брызнуло на дно… В ее пучину…И размяк я всей блаженной плотью…
И дышал как загнанная лошадь…
Она встала… Кровь с лобка стекала… Капала как с льдинки дождик горный…
Поступью поспешной встала к стенке… У окна ружье с гвоздя сорвала…
И темноту зияющего дула направила мне с ненавистью в сердце…
Тогда рубаху распахнул, где гнила рана… На сантиметр от бьющегося сердца…
- Стреляй быстрей, не промахнись, Силжан! – сказал с улыбкой я, почуяв близость Смерти…
Ружье упало из дрожащих рук… Она поникнув, тоже вниз упала…
Ее поднял… подстреленную птицу… И уложил с собою на солому…
И вмиг почувствовав истому… Опять уд запустил в ее пещеру…
Теперь она как прежде не дрожала… Внимательно прислушиваясь к телу…
Она услышала, как плоть ее внимала… Концу и первородному началу…
Когда на взлете нет уже паденья, а только образ Вечного Творца…
Край тьмы своей над нами поднимает, даруя свет несбывшимся надеждам…
Лишая смысла и лица… Одна душа парит по воле неизбежной…
В жилище смертном…Как птенец внутри яйца…
Так без муллы и без четвертой суры12 мы стали просто мужем и женой…
Силжан барана тут же заколола… Чтоб мы смогли на нем в день страшного Суда
Добраться до таинственного рая… И вместе быть уже всегда…
Мечты горянки стройной сердце залучили… Она делилась телом и душой…
Даже Шайтан13не знает такой силы, какой Силжан была полна, насытясь мной…
Нет Правды на земле – она на небе, хоть тыщу лет с умом здесь проживи…
Ты не найдешь ее и твой священный трепет напрасно сердце тянет из груди…
Напрасно тканью самой яркой ложи Театр времен расписан на века…
Напрасна всякая Любовь до смертной дрожи… Аллах, прости, с сомненьем верю я в Тебя!
Силжан меня, конечно, утешала… И жил я с ней, и пас в горах овец…
В вечерний час в руках моих пиала струила мяты аромат, а с ней чабрец…
Когда болел, Силжан меня лечила, из винограда мне варила свой бекмес14…
Коран по памяти читала, отец ей в детстве заменял Медрес15…
Пусть женщин там не обучают, и в христианстве тоже царствуют мужи,
Но на Востоке ими обладают как частью собственной души…
Не потому ль Силжан стояла в час обеда, не смея даже рядышком присесть…
Напрасно я просил у ней ответа, она привыкла всем мужчинам делать честь…
За исключением врагов ее народа, к которым я вчера принадлежал,
Пока мне не пришили ветвь от рода, пока не понял я, что правоверным стал…
Вся жизнь – мираж… Законы мирозданья едва ли правят звездами Судьбы
И значит, я напрасно в оправданье ищу какой-то смысл земной борьбы…
Силжан моя наивна как ребенок, лишь я один как волк среди овец
По сотни раз терзаю ее лоно, чтобы не думать какой ждет всех нас конец…
Не потому ль она несчастная бесплодна, что слишком рано приняла всем сердцем
горе…
И в одиночестве с собою словно в ссоре, она была свободна, но условно…
Я чуял камень у нее на сердце с тех пор как мать и дому ее наш танк сравнял с землею…
А младшую сестру одиннадцати лет насиловала долго обкуренная рота…
Она не выдержав такого, умерла, а роту ту отбросив в глубь ущелья,
Облили нефтью вмиг и подожгли от гнева возмущенные селяне…
И брат ее погиб в бою, когда бросал вниз разгорающийся факел…
Одна из пуль задела его сердце, но было поздно – все сгорели как в аду…
И даже криков не было там слышно… Силжан мне рассказала все как есть…
И я глядел в ее глаза – и было больно… В них Смерть сама мне посылала весть…
Она с отчаяньем мне говорила правду, как-будто с правдой можно душу произнесть…
И как она жила все это время, и как любить меня несчастного могла?!
О, как ужасно провинилось мое племя, а впрочем, всех скотами делает война!
После такого жуткого рассказа я полюбил Силжан еще сильней…
О ней молился я в священный час намаза, чтобы Аллах ей все же дал детей…
Прошло три месяца как мы уединились… Однажды вечером в подножии у скал,
Когда сбегала вниз, в загон отара, нас окружила кучка мрачных горцев…
Тогда Силжан меня так горячо обняла… Словно уж прощаясь навсегда,
Но в тот же миг улыбка злая, и взгляд летящий огненной стрелой…
Ее лицо внезапно озарили, предупреждая, что мне ценности нет равной…
Как и лекарства от ее скорбей… А потому меня так просто не отдаст им…
Ружье нацелив в одного из них, она как изваяние застыла…
- Силжан, - сказал Абу, ее селянин, - как можешь ты, дочь правоверных,
За кровь родных любить проклятого врага?! О, неужели как змея подкралась жалость
и твою душу гадко оплела?!
-Он нам не враг,- Силжан устало отвечала, - умом и сердцем принял он ислам,
А на войне был только журналистом, и ни в кого из наших не стрелял!
- А если он тебе солгал?! – с презрением прищурился Абу.
- Тогда Аллах ему судья! – Сижан со страстью отвечала.
- Еще живой отец мой Исмаил ему как сам себе поверил…
Дух задержав пред Смертью, он мне прошептал, чтоб я его как талисман хранила!
- Так Исмаил уж мертв, - задумался Абу… Его в молчанье обступили горцы…
Казалось, воздух лишь мгновенье шевельнет… И выстрелы сразят меня их гневом…
Силжан молчала тоже, но вздыханьем частым молила явно мудрого Абу
Найти в своем сужденье справедливость, слепою яростью народа пренебречь…
И он, Абу, вроде услышал это… Взглянул то на меня, то на Силжан,
Обезоруживая нежною улыбкой суровых братьев как честнейший Мухаддис16…
Он произнес в момент опасности с испугом одну понятную всем мысль:
«Ла-хавла ва ла куввата илах ва Биллах!»17
Случилось так, что истина простая объединила на алифом18 стройным…
Нашли все вмиг и ласку с пониманьем, и все меня как своего обняли…
А я готов упасть был на колени… Так я любил их всех почти до боли,
Которая дает найтись в нас Смерти…
Юсуп был молод, он обнял меня нежнее, он был племянником моей Силжан…
В 15 лет стрелял из миномета, и всякий танк чертил он шрамом на руке…
Мне было грустно сознавать кончину моих же соплеменников по крови,
Но единоверцы этого не знали, они, смеясь, мне говорили о победах,
Пусть даже маленьких, но все же очевидных, рассаживаясь вместе у огня…
Силжан барана тут же заколола… Кебаб19 обходит всех уже по кругу…
Все мысли заняты войной… Сочится мясо жиром… Сердце кровью…
Душа своей невидимой виной… Обман своей непрошенной любовью..
Что мог сказать я им в тот скорбный миг… Они родные горы защищали…
Свою страну, и веру, и язык, которые веками отнимали у них словно от матери дитя…
Когда оно лишь грудь ее почуяв, сосок губами жадными схватя,
Не то питается, не то его целует… И кроме жизни ничего не сознает…
Потом Абу мне предложил быть с ними и до победы полной воевать…
- Раз ты такой же правоверный, то доказать всем это должен…
Силжан, ответ мой скорый чуя, и зная, что я им сейчас скажу,
Меня же тотчас обхватила, и так сказала мудрому Абу…
- Все у меня потеряно на свете, отец и мать, брат и сестра,
Его лишь ласкою душа моя согрета как языками вечного костра…
Так не губите сердце молодое, пусть я седа, но мне семнадцать лет,
И так устала жить одной бедою, и пусть врагам давно пощады нет,
Но дайте мне землячке Вашей и сестре необходимую и верную защиту,
Добру предайте искренний аман20…
Абу опять печально улыбнулся, ему понятно было все…
Юсуп насупился, но все же… Силжан обнял он напоследок…
Меня все обходили стороною… Я был не с ними, но не против них,
Но все ж читалось в их глазах прощенье…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Они сходили вниз как снежная лавина… С решимостью подобной силе ветра…
Мужчины потерявшие очаг свой, стремились в бой как раненые львы…
Аллахом осененные игиты … В их душах бился Искандера ключ…
Как-будто дал гора за ними изогнулась… И снова в прошлое свое ушла…
Силжан стояла долго без порыва… Так бурей сорванное древо порою длани простирает…
Так мулла порой смолкает на минбаре , чтоб аятом каждым в разум опереться…
Так камнерез мечту лелеет в грустном сердце, изобразить в узоре всех, кто будет в рае…
Я еле шевельнул ее рукою… Она стояла молча чуть живая…
А по щекам ее слеза к слезе катилась… И кажется, что это Божья милость…
В ее обличье жить ко мне явилась… Я целовал ей ноги… На коленях,
Ее возвышенностью стройной восхищался… Ее невидимым, но странным воспареньем…
Как горлица глаза свои раскрыла и полетела в далях растворяться…
Кыбла расплылась в дымке бирюзовой… Силжан меня впускала как Кааба …
Величественным в небо погруженьем… Не потом, мускусом дышали ее ноги…
Амброю налитые груди, из под нимтене падали мне в сердце…
И там мою же нежность находили…
Словно Карун за скупость съеденный землею, я за Любовь свою был съеден ею…
И в глубине ее как в Земземе хранился…
Через несколько дней моя Силжан заболела и слегла… Ощупывая ее горячий лоб, я чувствовал как неудержимо поднимается ее температура… Она вся горела и металась в бреду… Я делал травяные настои, но они не помогали… Температура никак не спадала, а у нас не было никаких лекарств… С досады я готов был кусать себе локти, ибо разрывался между ее беспомощно лежащим телом и необходимостью броситься на поиски нужных лекарств… Некормленые овцы в загоне блеяли, поселяя в сердце еще большую смуту…
Я не знал, что мне делать и готов был расплакаться от отчаяния… Почему-то она рождалась как река и уходила…
Ужасно было все – я потерялся, в тревожном лесе мыслей беспощадных,
Силжан моя как солнце уходила, вся жизнь моя была чернее ночи…
Я заколол барана и кебаб ей сделал… Быть может и поест его…
С надеждою подумал я тогда, а сам пошел искать лекарство…
Пусть я не врач, но все же я услышал, как легкие от кашля разрывались…
Целебна в этих случаях лишь плесень, из которой панацею добывают…
Я вниз бежал как сумасшедший, едва ли что-то видя пред глазами…
Я уставал, я быстро задыхался, но перерыва в беге я не делал,
Всего на миг, лишь силы умеряя, ибо голова моя кружилась…
Лишь под вечер, одолев весь горный кряж, я в селении каком-то очутился…
Как было в нем все пусто и мертво, казалось, мир весь исчезая, вымер…
Тогда я заходил в дома пустые и рылся в брошенных вещах,
Ища лекарства для моей Силжан, дрожа в поту, почти уже отчаясь,
Аллаха я молил, держа Коран, который здесь нашел в кромешной пыли…
Я пыль оттер своим же рукавом и прочитав всего одну лишь суру,
Раскрыл стоящий рядом шкаф… В нем было несколько шприцов, и ампулы одна к одной лежали…
Так я увидел, что сама судьба… Аллахом данная мне счастьем открывалась…
Ведь жизнь Силжан моей в опасности была, теперь она немного удалялась…
Я чувствовал, Силжан еще жива… И мое сердце заполняла жалость…
Как долину быстрая река, в весенний паводок, когда бессильна старость…
Душа уносится как ветер в облака… И тела грешного предсмертная усталость…
Здесь дремлет бесконечные века…
Итак, я плыл назад, находкой окрыленный… Ночь обнимала горные вершины…
Звезда с луною освещали путь во мгле… Намаз- и - хуфтан к омовенью звал…
Но я, боясь с Силжан своей проститься, ход шагов все чаще повторял…
Прижимая к сердцу Ходадад , уже покинул я тревожное селенье…
Когда вдруг за спиной услышал дыханье чье-то будто рухавзай
Мелодию в пространстве разливала, окутывая юностью своей…
Лишь оглянувшись, очертания увидел… Глаза таинственно горели под луной…
Затвор у карабина передернув, девчонка наслаждалась моим страхом…
Я на родном ее наречии шептал, что я хочу спасти свою Силжан…
Которая, быть может, умирает…
Еще не веря мне и мрачно холодна, она мне карабином тыча в спину,
К моей Силжан за мною же пошла… Так отец порой воспитывает сына,
Так правоверных учит разуму мулла…
Я шел, съедаемый не страхом, а печалью… Она боясь, что я в потемках убегу,
Камчой мне обвязала ноги… Теперь я шел, едва переступая,
Как-будто когти в сердце запустил терьяк …
Молил ее, и унижаясь, клялся, но непреклонной девушка была…
Как одна из голубиц Тараза , чья чаша полная вина не для меня…
Слезами горькими была умыта полночь… Я шел, едва хватало в сердце сил…
И лишь одну божественную помощь на крыльях приносил мне Джебраил …
Я чувствовал – добро неизлечимо, и злом его каким не оскверни…
Оно подобно Ибрахиму сад из пустыни мертвой возродит…
Живыми сделает прекрасные мечты… Алмазами заполнит твой худжин …
Рассвет блеснул в глаза горящей кровью… Запнувшись друг о друга мы упали…
И камни ранили нас острыми краями… И в этот миг я вырвал карабин…
И развязать ее камчу заставил…
Она не плакала, но злобы не скрывала… Ее мечта была одна – меня убить…
Я имя ей заранее дал Лала , хоть непокорностью дышала как Иблис …
Готовая пропасть на дне Зиндана или с решимостью злой снова овладеть
Моим ей неподвластным гордым духом, или за счастье от меня взять свою Смерть…
Напрасно я тогда блажил, ее, как можно, дольше утешая,
Она оплакала уж тысячи могил… Она стремилась быть со всеми в рае…
Но я стоял пред нею как глухой Ризван и больше думал о моей Силжан…
Поэтому недолго речи длились… Теперь ее вперед себя пуская…
Я торопился жизнь Силжан спасти… Еще две тысячи шагов и мы уж дома…
Силжан в бреду… Кебаб застыл у изголовья…
Я пленницу связал, чтоб не смогла в безумной ярости испачкать дом наш кровью…
Потом в железной банке шприц согрел… Из кипятка его руками вынимая…
Без спирта сделало я Силжан укол… Своей мочою это место протирая…
Заразу я тем самым погубил… Свои ожоги мятным маслом умащая…
Я радость мудрого Хызры в тот миг вкусил…
Силжан моя на третий день очнулась… Как-будто вышла вся из забытья…
Горянка пленная была уже добра и от пут моих навек свободна, но не уходила никуда…
Я на глазах ее выхаживал Силжан и пять раз в день как всякий правоверный,
Аллаха чтя, свой совершал намаз… И с нею же на выпас гнал овец…
Она мне молча помогала и улыбалась даже иногда, но слов на ветер и в глаза мне не бросала…
Силжан ее увидев, встрепенулась… Та руки протянув, ей что-то зашептала…
Я не услышал, но расслышала Силжан, и к ней приникнув, под рукой ее застыла…
И плакали они навзрыд как-будто птицы… Еще не знал я – это дочь Абу была…
Она отца совсем недавно потеряла… Как, впрочем, всех живых из их села…
Что делать мне – они лишь жаждут мщенья… Готовы обе сгинуть на святой войне…
Я молча клял себя, свое происхожденье… И свой народ, измаранный в дерьме…
Они ж мое молчанье презирали… Они почувствовав раздвоенность мою,
Как две голубки из сераля , решили одолеть мою тоску…
Любовным жаром тел своих прекрасных…
Так игит проворный верную узду дарит одичалому коню…
С лаской, хитростью и лестью, способной приручить его к нему…
Предчувствуя как Смерть неотвратима, лишь плоть мою алкать они спешили…
Чистейшие, невинные творенья, они в Любви искали миг забвенья…
Я как вино сочился в их устах, они лобзанием пронизывали прах…
Из лона в лоно уходил мой член, мой разум свергнутый попал в их нежный плен…
И лишь потом, когда остыло тело, одна Силжан понять меня сумела…
Я плакал, потеряв свое величье, будто став их жалкою добычей…
Увы. Я не был никогда игитом, зато несчастным был чрезмерно и открытым…
Не мог я убивать народ родной, но и покинуть их не мог в беде такой…
Что делать мне?! Как скрыть свое уродство?! – Познал я ужас женского господства?
Но не у тела своего я был в плену, когда за ними торопился на войну…
Одно лишь старое ружье и карабин… Силжан, Пата и я сквозь мрак летим…
Они объяты гневом, я - тоской… Жизнь на земле – ступенька в мир иной…
Безумство в скорости, а высота в паденье…Рожден здесь всякий мукам на съеденье…
Только один запрятался в жилище, другой в норе, но Смерть везде разыщет…
Везде останки праха разнесет… И кто был прав из нас, наш предок не поймет…
Непонимание течет как мед из сот… Не жалость ли внушает Богу черт,
То есть Аллаху проклятый Шайтан, чье имя огласил в веках Коран…
Вот так и я судьбой своей терзаясь, не за себя боюсь, за дев сражаюсь…
Семь раз дорогой я их обошел … Семь раз в глаза их черные взглянул…
Зиял холодной Смертью каждый ствол… Молчал внизу разграбленный аул…
Слов не было, чтоб их остановить… Они как все, в раю хотели жить…
Нас повязала призрачная нить…И пусть душой и телом я не Сасанид ,
Но я никак не мог их осудить…
Они правы в своем священном гневе…Их скорбь отражена на небесах…
Там, где Джебраил на звездах дремлет… Ковсар течет, погибших исцеляя…
Тела и души покидают вмиг болезни…
Я шел отчаясь и безумно плача… Я чувствовал их скорую кончину…
Кейван над родом их висел бесстрастно… Зулмат притягивал своим холодным чревом…
Изед молчал, держа в руках творенье… Он претворял собой его бессмертье…
Но я был здесь, и ничего не видел… Глаза мои пренебрегали правдой…
Во мне давно зияла рана, с мгновеньем каждым разрастаясь…
Мы день прошли, и ночь проспали в муках… Они любить меня, уж больше не пытались…
Остыла страсть, застигнутая гневом… Душа внимала только Азраилу …
Его касанье я почувствовал спиною… Пришла пора найти священный трепет…
И не бояться вечных расставаний… Ведь жизнь задуматься едва, лишь сновиденье…
Душа Силжан моей подобна вещей птице… Пата – ее подруга вроде тени…
За нею в мир иной стремится… Один лишь я вопросы задаю и мучаюсь их тайною игрою…
Как ясновидящий слепец вперед иду… Удивляясь сам себе порою…
Чем ниже спуск наш, тем все реже горы… Тем беззащитней мы в глухом пространстве…
Но я давно уже устал всего бояться… И захотел вдруг умереть, но без позора…
Пусть без оружия, но рядом с ними, даже телом я готов был защитить их…
Они мне были сестрами родными… И как Фаркад на небесах светили…
Здесь у подножия горы вилась дорога… Мы выше, меж деревьев затаились…
У входа в тайную пещеру, чью пасть давно скрывала пихта…
И можжевельник чуть стелился над оскалом…
Как будто нун Силжан с Патой склонились…Внимая шуму ветра у дороги…
Чей раш вздымала к высям бесконечность… Глотая-сплевывая всякое творенье…
Шум ветра доносил его движенье за сотни-тысячи невидимых шагов…
Я был печален, ощущая свою кровь… В тех, кто их прощения лишился…
В могиле черви к радости моей не притронутся гибельными ртами…
Не вкусят всех неистовых страстей… Не прослезятся над пропавшими мечтами…
Кого из нас помилует судьба?!... Кого азан опять склонит к молитве?!…
Колонна русских танков предстает… Бессмысленно сражаясь в такой битве,
Силжан с Патой стреляют наугад… Но пули отлетают от брони…
Я их хватая за руки, кричу… Но они не понимают ничего,
Ослепленные одной лишь жаждой мести, готовые проникнуть в Смерть как в сон…
Только я тяну их в глубь пещеры за выступом укрывшей нас горы…
И бью их по щекам, как будто верю: их ум подснежником из ледяной коры…
Восстанет сквозь ужасные потери на зов все исцеляющей Любви…
Как я подумал, так и получилось… В них разум постепенно пробудился…
Они за мною прыгнули в пещеру… И тотчас выступ, за которым мы скрывались…
На части разнесло свирепым взрывом… Как будто мим отверстие закрылось…
И темнота своим безмолвием сковала… Силжан с Патой вдруг страстью загорелись…
Клубком свернувшись, ринулись в меня… Так шальные кони мчатся в бурю…
В предчувствье Вечности, в предчувствии погони, когда их обхватил фарсанг огня…
Так каждый зверь, свою жизнь защищая, стремится самкой овладеть, род обессмертить…
Продлить в другом свое познание с мученьем… Увы, грустна поэзия земная…
И прах везде как Смерть возобладает… Не от того ли святость прячется в Каабе…
В тот день особый пятница была … Тьма заполняла нас свободой вечной…
Наверное, простит меня Аллах, Силжан с Патой меня любили бесконечно…
Так гурии в заоблачном раю избранных всю вечность услаждают…
Я на земле те ощущенья узнаю… И не завидую богатству Хаджаджая …
Хотя в тот день, когда архангел Исрафил жизнь у каждого возьмет трубой небесной…
Я не хочу, чтоб воскрешал меня потом… Я жизнь свою сложил как-будто песню…
И вечно петь ее уже не в силах… Я слишком много на земле узнал…
Чтобы оттачивать безумье с любопытством… О, да простит меня Аллах…
Но не над всяким пролетает Гомагон …
Определяя меру с постоянством, мы сами намечаем путь…
Но беспредел тщеты во мрак нас погружает… И человек теряет все свои мечты…
А ветер, раскрывая жизни глубь, ее же Смерть из воздуха рождает…
Прошло безвестное количество часов… Громада тьмы уже пугала хладом…
Мы камни разгребали как могли… Мы жить хотели и каким бы адом…
Нам не казалась эта сумрачная жизнь… Мы были ей во тьме пещерной рады…
Уж занемели руки, и лицо покрылось потом…
И словно исторгаясь Огнь Души, нас посылает в вечный сон…
Но пробуждает яростная жалость, которую Любовью вознесло…
От наших тел в небесную туманность… Последний камень будто человек…
От наших рук скатился вниз к дороге… Ночная тьма стелилась как ковер…
Из звезд и горных привидений… Молчали камни… Весь разрушенный аул…
И мать в земле… И купол рухнувшей мечети… Мы слышали какой-то странный гул…
Дрожа от страха, мы шептались словно дети… Но вот среди вершин алмаз блеснул…
И твердь земная перед нами раскололась… Из тьмы Мухаммед руки протянул…
И мы услышали его печальный голос… Сюда идите… Я вам прочерчу…
Священный круг божественной Каабы… Вся ваша жизнь подобная лучу…
Скользнет в грядущее с бровей Михраба … Буран белеет словно снег…
С вершины онемевшего Эль-Бруса … Под кисеей давно уснувших рек…
Бежит вода поющего Навруза …
Силжан, Пата и я на Бураке летим с Мухаммедом в неведомые дали…
Ризван стоит совсем невдалеке… И освещает нас раскрытыми крылами…
Один лишь миг и нас покинул сон… И мы стоим у края недвижимы…
И ветер льет тоску со всех сторон… Спина сгибается как нун в объятьях джима …
Уже одни мы снова рвемся в горы… Зовет нас в высь увиденный мираж…
Ласкает месяц страждущие взоры… Как легкий дым вниз стелется пейзаж…
Силжан молчит… Пата безмолвно плачет… Кусая ногти, я предчувствую беду…
Жизнь представляется нелегкою задачей, ответ которой в Смерти я найду…
Мы шли, едва превозмагая боль, когда вдруг тень мелькнула за горой…
Я у Паты вмиг вырвал карабин, и тень ту сразу выстрелом сразил…
В тревожном разуме к тем скалам подошли мы… У ног лежал молоденький солдат…
Дыра во лбу чуть освещенная луною струила Смерти терпкий аромат…
Я слезы лил холодными ручьями… И было страшно, душно, тяжело…
Встречаться взглядом с синими горами… С улыбкой женской, выражающей все зло…
Как, впрочем, и несчастную судьбу… Желанье мести, сотворяющей вражду…
Недолго мы над ним молчали… Град выстрелов взлетел из-за скалы…
Его товарищи во тьме нас различали… Пылало солнце в отражении луны…
Силжан лишь вскрикнула, приняв собой все пули… Холодный ветер обласкал красу желанной…
Весь мир гудел как разъяренный улей… С Патой бежали мы от Смерти окаянной…
Увы, не смог я схоронить свою Силжан… И даже преклонив свои колена…
В последний раз коснуться ее лба устами… И прочитать молитву над прекрасной…
Чтоб в рай ее впустил немой Ризван… Аллах велик, а мы здесь все ничтожны…
Зачем дана нам эта жалкая Душа, которая так часто и безбожно…
Служит лишь праху своему, в Огонь спеша…
Как будто в нем она и сможет насладиться, невидимой свободой, трепеща…
Как окрыленная полетом вечным птица…
Еще два дня и две безумных ночи в отлогах гор мы прятались с Патой…
Мох на скалах с базиликом сочным был нам пищей от тоски глухой…
И я любил ее, едва себя прощая… Руками с языком лаская грудь…
Девчонки лет пятнадцати незрелой, желающей свой возраст обмануть…
А, впрочем, горе с этой страшною войною равняет всех в немыслимых правах…
Пата сочится грустной тишиною, давно уже утратив детский страх…
У Смерти на устах мы дух врачуем щемящей лаской крохотной Любви…
Мы мир волшебный поцелуями рисуем…Так ветер ищет лоно у травы…
Чтобы она его вкусила дуновенье… И плод в самой себе нашла…
Безмолвная душа ложится в темень… Как бесконечна ею вызванная страсть…
Пата приемлет лоном семя…В слезах сама… Вдруг хочет мамой стать…
Простившись с мамою родной, всего за миг объять земное бремя…
Аллах ее мольбам внимая, под сердцем дал ей совершенное дитя…
Творенье двух враждующих народов осталось с моей нежною Патой…
Туманами клубясь, исчезла в прошлом вся дорога… Не помню я как в сонм больных попал…
Одну лишь только весточку от Бога… Пророк Иса мне сновидением послал…
Своим дыханьем дух мой исцеляя… Он тело грешное мое земле предал…
Одна гора возвысилась как дал … Случайных жизней, вечных совпадений…
Кружится, пенится, бежит с горы Дарьял… Как правда чистая для Вашего Спасенья!
Как капля, что дала земле Ковсар… От погребенных всем живущим в утешенье…