«…Теперь я вижу, что России действительно настал конец, нет ее, а лишь жалкие куски великого целого остались. А Московское государство – такая насмешка какая-то, ужасно. Какое безысходное горе, какое крушение лучших чувств гражданина и сына любимой родины», - так писал в 1918 году генерал Иван Георгиевич Эрдели своей возлюбленной, Маре Константиновне Свербеевой, графине Олив…
Образ этой женщины сохранили Репин, Серов и Малявин. Мару Константиновну трудно найти красавицей, и потому многие недоумевали, что нашёл в ней красавец-генерал, всегда пользовавшийся вниманием дам, а к тому – муж и отец семейства. А он – на руинах своей Родины – нашёл в своей Маре целый мир, и самые тяжёлые дни лихолетья жил своею музою и для неё. Мара примиряла его с катастрофой всего, что было для него свято, была отдушиной, которой мог поверить он самое сокровенное…
Человеку нужен человек. Человеку в обстоятельствах чрезвычайный – тем более. Человеку нужно выговаривать свои мысли, свою боль и чаяния, свою душу – хотя бы кому-то. Но истинное счастье, если кем-то оказывается понимающее и любящее сердце…
Иван Эрдели происходил из семьи обрусевших венгров. Прадед служил под началом Румянцев и Суворова. Отец был херсонским помещиком. В семье росло 8 детей. Старший брат, Яков Егорович, стал впоследствии председателем Херсонской земской управы, а затем минским и екатеринославским губернатором. Большевики не простили Эрдели его прежнего высокого поста. Его арестовывали четыре раза. В последний жестоко истязали – вбивали под ногти иголки, отрывали ногти с мясом… Останки мученика бросили в помойную яму. Когда Добровольческая армия освободила Елизаветград, тело Якова Егоровича отыскали и предали земле. Иван Эрдели в ту пору наводил порядок в Терско-Дагестанском крае…
Иван Георгиевич сделал блестящую военную карьеру. Окончил Николаевское кавалерийское училище и Николаевскую академию Генерального штаба, служил в славном Лейб-гвардии Гусарском Его Величества полку. В 1900 году он уже старший адъютант штаба генерал-инспектора кавалерии великого князя Николая Николаевича, а 5 лет спустя — старший делопроизводитель канцелярии Совета государственной обороны, также возглавляемой Николаем Николаевичем.
В Великую войну Эрдели вступил уже в звании генерала. Командовал 14-й, а затем 15-й дивизиями. За доблесть был награждён Золотым Георгиевским оружием. В июне-июле 1917 Иван Георгиевич командовал 11-й армией. Окончил войну в звании генерала-от-кавалерии и должности командующего Особой армии, будучи арестован и заключён в Быховскую тюрьму за поддержку генерала Корнилова. Николай Литвин вспоминал:
«Это было после 1-го июня.
В котловине, за небольшой австрийской деревушкой, выстроились остатки разбитых частей 49 корпуса, шедших в наступление:
Ждали Керенского.
Приехал. Обходил редкие ряды, жал руки стрелкам, дарил красныя революционныя знамена полкам, кресты офицерам и солдатам.
И так непривычно было видеть, как вслед за "верховным", одетым в серый спортсменский костюм— не то жокея, не то—футболиста,—ходили по полю смотра русские генералы, начальники штабов, командиры частей, представители иностранных армий, прибывшие из ставки.
Вот тогда в первый раз я увидел генерала Эрдели, тогдашнего командующего 11-й армией. Высокий, стройный, молодой генерал недавно получил в командование армию. Еще совсем недалеко позади годы академии и пять лет блестящей столичной жизни, о которой генерал любил вспоминать впоследствии:
— Я пять лет состоял в свите его величества...
Командир кавалерийского полка, живой и храбрый...
С этим полком генерал ушел на войну и на фронте, быстро получив ряд назначений, в дни революционной весны стал во главе армии.
Помню случайную встречу с генералом в Тарнополе.
В кафе вошел вместе с адъютантом генерал. Задвигались стулья, быстро вскочили с мест и безмолвно замерли офицеры. Тогда в полках подчеркнуто-строго соблюдались офицерами правила воинской дисциплины и вежливости.    
Генерал приветливо поздоровался с присутствующими и сел за свободный столик.
И вдруг увидел в нашей группе офицеров с погонами полка, о доблести которого в день 18 июня по армии ходили целые легенды.
Генерал встает и подходит к нам
Снова почтительно вытягиваемся.
— В—Н-ского полка?
— Так точно, ваше превосходительство.
— Рад побыть с вами. Садитесь, господа.
И генерал садится за наш столик, пьет с нами расспрашивает о нашем старике-командире, изумляется всему тому, что слыхал и снова слышит о нем.
У нас тогда еще в головах кружилось после только что пережитых дней. Мы еще переживали наш боевой триумф.
И вот, теперь мне кажется, что генерал Эрдели менее нас был рад этому триумфу, и за его первым блеском уже видел близкий, позорный скандал 6 июля.
За 6-м июля—побежали дни сплошного разгрома и полного развала армий.
Из 11-й армии генерала Эрдели переводят в армию особого назначения.
Наступают корниловские дни, и за ними— длинная цепь унижений, мытарств, опасностей.    
В ненастную, унылую прошлогоднюю осень генерал Эрдели появляется на Дону.
Сюда, вслед за генералом Корниловым, переносится мечта о новой русской армии. Здесь пылкие люди снова берегут свою веру в воскресение России, в возврат русской чести.
В Новочеркасске, на Ермаковском проспекте живет генерал Корнилов.
В Европейской гостинице—штаб генерала Алексеева.    
На Барочной улице, в бывшей гостинице „Лондон", генерал Эрдели формирует первые роты будущей добровольческой армии.    
У блестящего генерала „свиты его величества"—одна дума:
О будущей России.
В жилах этого человека бьется не русская кровь:
Эрдели—грек, а душа у него русская.
Русская ли?
Он слишком любит Россию...»
Сам Эрдели после гибели Корнилова и окончания 1-го Кубанского похода чувствовал опустошённость. Он не имел в себе т.н. военного азарта, гражданская война тяготила его, и успех белых в ней казался ему призрачным.
«ы не думай, что я хвастаюсь, но правда, наши походы и бои в кольце большевиков, без сочувствия населения с крохотными средствами, со всевозможными препятствиями, без железных дорог и [среди] во много-много раз превосходящего нас врага. Эти походы и бои – такая страница исключительная, что второй такой не найдешь. А сколько брожений, сколько слабых духом, сколько убитых, раненых, больных, сколько невзгод, холода, вшей, отчаянных положений – а все-таки стоим, держимся, закалились.
И конечно, если бы не сволочь большевики, у которых было все в руках – и люди, и ружья, и патроны, и сахар, и перевозки по железным дорогам (броневые поезда), автомобили и все-все – то мы бы! Никто живой не ушел – все были бы переловлены. И потом, их много, а нас была горсть. Если Господь даст благополучно закончить эту эпопею, то уж действительно будем честно и горделиво вспоминать минувшее, и ты, Марочка, оценишь, что в идее сохранения единой и неделимой России в борьбе против большевиков и против немцев – душой я не покривил. И ты оценишь это больше, чем кто-либо другой, потому я знаю твой образ мысли, я знаю, как ты ценишь верность тому, что дорого, чему обязан, и что составляет честь и долг совести. Люблю в тебе это благородство мыслей гражданина, моя любимая. Я знаю, что ты и любовью и жизнью моей пожертвуешь, лишь бы твой Ванюшенька остался честным и исполнительным по совести и чести своего долга до конца. Люблю тебя за это и горжусь тобой. И мне легче, меня поддерживает в моих мыслях, решениях, действиях твое подобное направление.
Много во мне бывает и бывало слабостей, колебаний, которые я закладываю в моих листках одной тебе, но у кого не бывает сомнений, кто видит и знает и чужую душу, но я за собой знаю, что как я ни колеблюсь, как ни сомневаюсь, а все-таки с честного и достойного пути я не сверну, и помоги мне в этом Господь и ты, моя радость, прелестная моя Мара», - писал генерал своей музей.
Они познакомились на балу. Он был женат на племяннице С.А. Толстой, она – замужем. Но оба забыли обо всём… Своей Маре Иван Георгиевич писал письма-дневники. Изо дня в день в толстых тетрадях вёл он записи, обращённые к ней, делясь каждой подробностью дня, мыслью, чувством. Эти чудом сохранившиеся дневники представляют собой не только ценнейший исторический материал, но и литературный. Эрдели обладал прекрасным слогом:
«7 часов утра. Проснулся рано, думы одолели, не спится. Чудное утро. Едем по зеленым степям, покрытым травой, цветов много, сено уже косят. Ширина необъятная. Виден Терек, а за ним синеют предгорья Кавказа. Станицы вдоль Терека в садах утопают, а между деревьев видны колокольни церквей, и кресты золотятся на солнце. Так все свежо, так ярко чувствуешь, что весна, что утро, что дождик был ночью – перестал, и теперь все искрится, все сверкает, все живет, радуется. <…>
Мара, сейчас едем, и целое поле белых и лиловых ирисов. Как хорошо, никогда этого не видел. Потом боярышник цветет чудно, но красный, кровавого цвета цветочки – удивительно. Лошади пасутся, жеребята скачут кругом матерей. Пастухи-мальчики в огромных папахах лежат в траве на животах, задравши пятки кверху, и глазеют на поезд точно зверьки. Сейчас Терек совсем близко, другая сторона, чеченская, уже гористая, и так вспоминается, помнишь: „По скалам струит Терек, Плещет мутный вал, Злой чечен ползет на берег, Точит свой кинжал“».
Иван Георгиевич также прекрасно музицировал, что позволило ему в эмиграции зарабатывать на жизнь, работая аккомпаниатором. Этот творчески одарённый человек, по характеристике генерала Лукомского, воевал доблестно, но… неудачливо. Может, от того, что не был человеком, рождённым для войны, но лишь честно выполнял свой долг, тяготясь им? Однако, подчинённые не замечали этого и вряд ли согласились бы с Лукомским. Вот, ещё одна зарисовка Н. Литвина:
«Все в прошлом. Даже грустный Новочеркасск, затерявшийся в донских степях, и он в прошлом.
Над этим прошлым—семь месяцев изумительного похода.
А вот сейчас я снова сижу с генералом Эрдели, вижу его так же близко, как тогда, в кафе маленького австрийского городка.
У генерала в волосах—серебряные виточки.
А говорит он так же спокойно и ровно, и вспоминает тепло и охотно:    .
— Когда я был в свите его величества...
Генерал командует добровольческой кавалерией. В сводках и разговорах ее так и называют:
— Конница генерала Эрдели.
Любят генерала офицеры, солдаты, казаки, черкесы, старики, молодежь.
— Ваше превосходительство, а дальше? Что дальше— за Кубань, в Россию?...
— Да, в Россию, во имя нашей любви к этой погибающей, родной, прекрасной России...
— Ведь у нас, у добровольцев, больше ничего нет. Возьмите в пример меня: была у меня усадьба в Херсонской губернии. От нея не осталось камня на камне. Сейчас я гол, как сокол. То же самое и со всеми другими. У всех у нас осталось только одно, заветное, дорогое:    
Россия...
По улицам тянутся эскадроны. Кавалерийские части уходят в новый поход, за Кубань.
На углу площади на коне—генерал Эрдели. Окидывает внимательным взором уходящих.
Идут, как на веселую прогулку, и отвечают на привет генерала радостнее, чем на учениях, чем на парадах.
А вечером, перед отъездом на фронт, генерал ужинает с офицерами в офицерском собрании.
— Господа, в чем высшее счастье?
Спросил и, улыбаясь, ждет ответа.
Молодежь шумит. Ответов много. Говорят наперебой.
— Нет, господа. По моему так. Даже не в солнечном дне радость, не в красоте дорогого коня, не в ласках любимой женщины...
Знаете, в чем счастье, господа?
В той минуте, когда видишь, что бежит разбитый тобою враг...
Генерал говорит серьезно.
Пьют за его здоровье, говорят еще и еще.
— А дальше, господа... За Кубань?
— За Кубань, ваше превосходительство!
— В Россию?
— В Россию, ваше превосходительство...
— Тогда—ура за нее, за бедную, дорогую Россию!...»
Тягости генералу добавляло и недовольство командованием. Несмотря на дружбу с Деникиным, Эрдели часто спорил с ним, прощая Антону Ивановичу грубость и даже «хамство», и считал неверной его стратегию. Как и П.Н. Врангель Иван Георгиевич считал необходимым переход через Волгу, соединение с Колчаком, а не одиночный напор на Москву, оказавшийся столь фатальным для Белого дела.
Была и ещё одна мучительная для Эрдели дилемма, показывающая его разногласие уже с П.Н. Красновым, сотрудничавшим с немцами, дабы достать столь необходимое Белым вооружение:
«Этот вопрос с немцами у меня шаток. Мне по душе полное отчуждение от них и не вступление с ними ни в какие компромиссы и сношения, а ум подсказывает, что, быть может, было бы практичнее на них опереться, а потом их сбросить. Ну вот это «сбросить» не по плечу теперь, а дело будущего России – совместно с народом и всеми русскими людьми. Но когда это будет? Пока солнце взойдет, роса глаза выест. И простит ли русский народ тем, которые с немцами шли наводить порядок в России, – не простит.
А в конце концов у меня безнадежное чувство, что все равно мы побеждены и от немецкой власти теперь не уйдем никак – как ни старайся, и единственная борьба теперь – это борьба подпольная для сплочения русских сил, и для изгнания большевизма нужны немцы. И так надо пользоваться немцами для уничтожения советской власти, а избавившись от нее, возбуждать тихо, потом все больше и больше патриотизм русского народа, чтобы в известный период времени сбросить немцев. Это государственная задача России. А нам, маленькой кучке людей, остается идти честно, с немцами не знаться и предпочесть обратиться в мирных граждан, чем иметь с немцами какое-либо общее боевое дело в качестве союзников и помощников. Но сила вещей заставит соприкоснуться с немцами, и мы можем очутиться на одном поле сражения против большевиков с немцами, и тогда что будет, так нам и быть».
Эрдели оказался прав и тут. Пройдёт два с лишним десятилетие в гражданской войне, вновь разгоревшейся на фоне войны мировой, часть белых вновь понадеются свергнуть убийственную для русского народа большевистскую власть с помощью немцев. И каковы бы ни были рассудочные доводы, правые цели, но народ такого альянса не простил. И не потому, что стал «советским»…  
До этой очередной русской трагедии Иван Георгиевич к своему счастью не дожил. Он скоропостижно скончался в 1939 году, успев завершить расследовании дела агента НКВД генерал-майора Н.В. Скоблина, которым он занимался в качестве главы Особой комиссия, организованной РОВСом.
А что же Мара? Если начало их романа и дивные письма генерала вызывают ассоциацию с романом Колчака и Тимирёвой, то финал вышел совсем иным. В эмиграции и Эрдели, и графиня Олив остались со своими семьями. Когда же жена Ивана Георгиевича скончалась, то новой избранницей его стала совсем не та, кого именовал он единственным своим солнцем… Впрочем, кто знает, как сложилась бы судьба адмирала и его звезды, если бы не трагический финал, если бы и им обоим привелось раствориться в эмигрантской повседневности, вновь соединившись с законными половинами…
Мара Свербеева надолго пережила своего генерала. Она ушла из жизни лишь в 60-е, а толстые тетради писем-дневников остались в России у её квартирной хозяйки, откуда в дальнейшем перекочевали в спецхран, где, по счастью, сохранились.

Е. Фёдорова
Русская Стратегия