В субботу в восемь утра священник Андрей Битюков проходит через шлагбаум напротив НИИ детской гематологии и трансплантологии СПбГМУ им. Павлова, поднимается по ступенькам к приемному отделению и входит в темное углубление между корпусами, слева от главной двери. Этот «кармашек» похож на склад — в ряд стоят 15 детских колясок, на металлической серой двери висит файл с листом и надписью — «Вход в храм».
Храм во имя св. мученицы Раисы Александрийской — это комната в 17 квадратных метров на первом этаже приемного отделения — бывший инфекционный изолятор, освященный в 2008 году. Отец Андрей шутливо называет его «сборно-разборным»: субботним утром он выносит складные столы, шкаф и коробки с детскими игрушками в пустые по выходным коридоры. Вскоре на помощь приходит дьякон — с пятницы по понедельник сотрудник крупной компании. К 9:30 в храме и прихожей собираются почти 15 человек — одна семья приехала из Сестрорецка, другая — из Пушкина, придерживая капельницу, из отделения спустились мама с сыном восьми лет.
После службы при свечах они накроют столы в коридоре возле смотрового кабинета, нальют чай, кто-то достанет приготовленный дома салат, кто-то сбегает в соседнюю кофейню за булочками и пиццей. Иногда на такие посиделки отец Андрей приносит гусли или волынку и играет, а когда все расходятся, переодевается в сменную одежду, берет маску и идет в отделение — к самым тяжелым больным. И так уже 12 лет. Правда, некоторые сотрудники университета, говорит он, до сих пор воспринимают его как «антагониста медицине»:
— Однажды профессор сказал: «Вы только не отговаривайте больных от операций», — рассказывает отец Андрей. — Думаю: как так можно — отговаривать от лечения, тем более от ваших уникальных операций, которые не делает практически никто в стране. Да и я человек с медицинским образованием, пришел сюда помогать врачам — делать то, на что у них нет времени. Правда, когда в больнице человек видит священника, часто сжимается: «Это представитель Бога, который меня наказал». И ты должен быть настолько корректен, любвеобилен, чтобы он понял, что он не несчастнее других, что нет никакого наказания, что болезнь — часть его биографии, которую нужно прожить достойно.
Медицина как Евангелие на практике
Сегодня в отделение отец Андрей не идет — в стационаре карантин. Накидывает синюю куртку и голубой рюкзак, заказывает такси и едет привычным маршрутом на Васильевский остров — в Андреевский собор, его основное место служения, где в субботу дежурит. В 13:00 будет крещение, надо успеть. Машина в семье Битюковых по выходным обычно занята женой Анастасией, которая развозит детей на тренировки. «И я все жду, — говорит священник, — когда на велосипед пересяду, сын вообще весь год проездил в школу на велике».
Первый раз отец Андрей, сын советских инженеров, влюбленных в музыку, попал в храм случайно — летним днем 1988 года, когда вместе с родителями решил спрятаться от грозы в храме Святой Троицы, известном как «Кулич и Пасха».
Храм Святой Троицы «Кулич и Пасха». Фото: Андрей Петров / mitropolia.spb.ru
— Он был заполнен бабушками, закопченный, духотища, темнотища, — вспоминает священник, — но я понял, что мне безумно хорошо и я хочу прийти сюда еще.
Впрочем, это был его второй поход в храм — первый раз в «Куличе и Пасхе» шестимесячного Андрея Битюкова крестили.
В итоге в 13 лет он пришел в собор святого апостола Андрея Первозванного — памятник архитектуры XVIII века.
— Я увидел профессора, который подметает пол, художника, который чистит иконы… Общался с ними, как губка впитывал их и понял, что православие настолько расширяет кругозор, поднимает личностно — это такая взлетная полоса для меня. И я благодарен людям, которые меня, мальчика из Купчино, серьезно восприняли.
Андреевский собор на Васильевском острове. Фото andrew-sobor.ru
Дружба с профессором Первого медицинского университета, хирургом-панкреатологом Ниной Николаевной Артемьевой (это она подметала храм) и подтолкнула Андрея поступать в медицинское училище.
— Я заканчивал 9-й класс и понимал, что в школе не смогу… У меня были длинные волосы, я единственный из всего класса ходил в церковь, играл на флейте, слушал другую музыку — «Аквариум», народ тогда уже слушал «Мальчишник», «Сектор Газа». И был большой конфликт в классе.
Отец Андрей вспоминает, как Нина Николаевна пригласила посмотреть на ее работу, и он — уже первокурсник медучилища — шесть часов провел в операционной, в то время, как одноклассники ходили в музей Достоевского. В следующий раз держал крючки для расширения раны. Тогда и сформировалось его отношение к медицине:
— Для меня она стала явным способом приложить Евангелие на практике — «иди возлюби ближнего своего». Я же могу больше ближнему помочь, если знаю, как.
На практику 15-летний Андрей пришел в первый в России хоспис, основанный психиатром Андреем Гнездиловым и английским журналистом Виктором Зорза в Лахте, пригороде Петербурга. Медсестры из английских хосписов читали семинары по паллиативной медицине, психологии умирающего человека, хоспис получал гуманитарное обеспечение из-за границы — самые современные средства ухода за тяжелобольными были там.
— И я учился делать разные манипуляции, но самое главное — учился разговаривать с людьми в таком тяжелом состоянии, смотреть на человека, а не на его болезнь. И оказывалось, что были люди уникальные, с огромным опытом прожитой жизни, — рассказывает отец Андрей. — С кем-то мы просто молчали, кого-то угощали водкой, а с кем-то смеялись до упаду. Однажды зимой по всему городу искали арбуз — женщина очень хотела его попробовать, но понимала, что не доживет до лета. И мы нашли и купили этот арбуз, он был один во всем городе! Да, врачом я не стал, но осталась способность не бояться идти с человеком этот путь к черте. И иногда момент умирания становился торжеством. Торжеством перехода из времени — в Вечность.
Отец Андрей вспоминает, что всегда молился о христианской кончине пациентов — без боли и страданий. При этом грохот каталки в коридорах старого здания говорил всем, что кто-то умер. «Старался нести эту каталку на руках, чтобы не дай Бог нигде не загремела».
После трех лет работы в хосписе выпускник медучилища Андрей Битюков оказался на скорой помощи: в медицине хотелось уже чего-то интенсивного, а будущая теща как раз работала на станции и пригласила с собой на дежурство — после него каждую карету он провожал влюбленными глазами. Работа была «большим приключением» — выезжали в зоопарк, на борт судна, рок-концерты — во многие места, в которых мечтал побывать в детстве.
Во время работы на скорой помощи
— Думал про медицинский, — вспоминает отец Андрей, — но пришел 1998 год, героин вышел на улицы, и наша работа резко поменяла специфику. Вытаскивать человека из опиоидной комы было опасно последующими нападениями пациентов на медиков, работа начала меня ожесточать. Понял, что я не делаю то, ради чего пришел в медицину. Я хотел помогать ближнему.
И хотя священником он быть не собирался, в семинарию, как и на брак, его благословил духовник протоиерей Василий Ермаков. Получал повышенную стипендию, на первом курсе в 21 год стал папой, через три года — священником, но вскоре понял, что Андреевского собора мало:
— Должны же быть какие-то еще мои приложения как служителя Церкви, кроме храма.
Стал помогать настоятелю часовни на кафедре госпитальной хирургии Первого меда, потом по назначению митрополита начал посещать все клиники университета и однажды заметил — между двумя корпусами начинается стройка будущей Клиники детской онкологии, гематологии и трансплантологии имени Раисы Горбачевой.
— И я ходил и мечтал: вот бы здесь открыть храм, пока еще не поделены все помещения.
Идею поддержал директор Борис Владимирович Афанасьев, и в 2008 году на месте предполагаемого в плане инфекционного изолятора появился храм.
Дети с капельницами гоняют мяч по коридору, а ты у них учишься жить
Храм им св. великомученицы Раисы Александрийской, или просто «Раиса», как называет его отец Андрей, необычен всем. Например, иконами. Одну — «Воскрешение сына наинской вдовы» — написал человек, победивший рак, другую — женщина с аденомой гипофиза. Икона Спасителя была разрублена топором на три части, а на обратной стороне иконы «Христос в терновом венце» виден след от выходного пулевого отверстия и ноги — ее восстанавливала сестра-двойняшка настоятеля, она реставратор.
Отец Андрей до сих пор разводит руками, когда его спрашивают, как получилось, что в тесную комнату в НИИ едут с разных концов Петербурга и пригородов.
Интерьер храма св. Раисы
— Хотелось сделать такую семейную форму общения, чтобы люди были сосредоточены не на мне как на каком-то духовном лидере, а прежде всего стали друг другу близкими людьми, — рассказывает он. — И они ходят в гости на праздники! Я же устраиваю какие-то мероприятия. Например, средневековый бал, в мае проводим велопробег 60 километров в память жертв репрессий, в WhatsApp у нас есть чатик. И в храме рады детям. И здоровые дети видят сверстников с онкологией. Мы научились жить рядом, наверное. В больнице ты на острие отношений, здесь нет никакой фальши, и ты не можешь с кем-то поступить жестко. Человек приходит в храм, боится, а у нас тут пир горой, столы накрыты, все улыбаются — садитесь с нами.
Дети-пациенты тоже сначала воспринимают отца Андрея как носителя страданий: маска делает его очень похожим на доктора, поэтому священник не ходит в клиниках в черном и старается, чтобы его увидели у палаты без маски. И очень радуется, когда дети к нему привыкают.
— Когда ты видишь, как дети с капельницами гоняют в футбол по коридору, понимаешь, что они умеют жить лучше, чем ты, они ничего не боятся, живут сегодня. И ты у них учишься, а не наоборот. Больше года здесь были дети… ангелоподобные, и что они спрашивали, как слушали, как причащались… — отец Андрей отворачивается и больше минуты смотрит в другую сторону. — Тогда не плакалось, потому что некогда было, нам нельзя было плакать — там плакали мамы. Хорошие были детки, каждый со своим миром и богатой жизнью здесь и сейчас. Одна девочка даже предсказала свою смерть, утешала маму: «Ты без меня не горюй». Ей было шесть лет. Просто я потом их всех отпевал… Рядышком лежат на одном кладбище.
Когда кто-то говорит, что «болезнь дана за грехи», настоятель храма возмущается и расстраивается одновременно. Он готов каждому повторить давно осмысленные слова: «Нет никакого наказания, потому что мы веруем в распятого Бога!»
— Есть люди, в том числе и священники, с готовыми ответами на все. Иногда вижу, что человек не аккуратен в своих словах, не щадит людей. «Ходила на дискотеку, плясала, теперь расплачивайся!» Зачем же вы так? Что хорошего вы в человека внесете? — недоумевает отец Андрей.
— Христос пришел с благой вестью к грешникам, мытарям, блудницам. Что такого Он им сказал, что они начинали жить, понимали, что надежда есть?
Видимо, в этом слове было столько надежды и радости, что человек получал, как сейчас говорят, супермотивацию. И уже явно «не за ваши грехи».
— Вы пытаетесь дать пациентам супермотивацию?
— Я пытаюсь ее нащупать в каждом конкретном человеке, пробудить жажду жизни, понимание, что и в больнице она продолжается. Например, в разговоре с подростком пытаюсь сделать акцент: «Ты сейчас развиваешься личностно, знаешь больше, чем твои сверстники, и к этой взрослой жизни, где страданий очень много, готов. Здесь ты взрослеешь правильно, и человек, которому плохо, не пройдет мимо твоего внимания».
Лечились здесь три девушки 20 лет, настолько мудрые — как Евангельские девы из притчи, и в палате у них я не говорил, а слушал… Одна спокойная, как вода, другая религиозная, третья — яркая, веселая. Двух я потом провожал, держа за руку…
Смотря на родителей ушедших детей, священник вспоминает своего дедушку, ветерана Великой Отечественной:
— Он сидел в прихожей, курил, и я понимал, что то, что он знает, он никому не расскажет и никто его не поймет. И вот эти родители – тоже ветераны.
— Что вы им говорите?
— Что я могу им сказать? Только то, что в больнице вы жили полной жизнью, там каждый день был ради этого ребенка и вы ни на что его не променяли — ни на деньги, ни на карьеру, вы были настоящими родителями.
Горе должно быть выплакано, выкричано обязательно, и надо человеку дать поскорбеть, как он считает нужным: пусть ругается, пусть говорит вещи даже богохульные — он так о своей боли говорит. Это такая глубокая рана, которая инвалидизирует человека, и я только радуюсь за мамочек, которые нашли себя, начали работать, и в соцсетях вижу, что маска скорби с их лица постепенно сходит. Для меня это очень важно.
Иногда я общаюсь с их мужьями, просто по-мужски удается поговорить, что-то посоветовать, но опять же иду только на ощупь. Все эти вопросы «За что, как жить дальше?» и сам рассматриваю с разных сторон, и когда у меня заканчиваются аргументы, старюсь найти их у хороших писателей или более опытных людей, например, в книгах митрополита Антония Сурожского.
Самоирония – классное лекарство от себя самого
— Вы сегодня служили в двух храмах, крестили, причащали на дому, беседовали с прихожанами, провели панихиду. Когда придете домой, не захотите от всех спрятаться и отдохнуть?
— Ну там же Саввушка любименький! (улыбается). Собака хвостом машет, дети на шее виснут, дочки тоже пытаются на коленки забраться, и ты должен каждому дать немножечко внимания. Есть принцип — рабочий день папы заканчивается после отбоя детей, и потом уже можно с женой нормально по душам поговорить.
Понятно, что иногда я очень рад никуда не ездить и ничего не делать. Как говорил, кажется, Черчилль, «когда было можно лежать, я никогда не сидел», поэтому когда устаю, просто сплю. Младший, Савва, папин сын, с самого рождения под мышкой любит засыпать, и нам вдвоем это очень нравится.
А вообще от усталости помогает смена деятельности — велосипед, наш средневековый театр. У нас же формат дуракаваляния, и это, кстати, необходимо, иначе я бы в больнице не смог, наверное. Почему там и нужны клоуны — дурачество позволяет человеку выйти за пределы своей скорби, понять, что жизнь есть, ты можешь смеяться.
— А почему именно средневековая музыка?
— У меня с детства была мечта оказаться в прошлом, очень хотел, очень. Прожить такую маленькую жизнь там. Мы с супругой любим разную музыку — и «Аквариум», и народную, этническую, симфоническую, с детьми делали маленькие семейные представления на праздники, а в 2008 году познакомились со школой старинной музыки Schola Cantorum и создали свой музыкальный театр.
И мы же ведь не просто играем музыку, мы погружаемся в ту эпоху, чтобы она немного стала частью нашей. И это ощущение очень дорого. Не просто академично собрались, «порепали», как сейчас говорят, и разошлись, довольные друг другом. Это всегда общение — и музицирование часть этого общения, как и танец, и еда.
Музыка раннего ренессанса и позднего высокого средневековья — музыка, только что вышедшая из храма, очень целомудренная, музыка удивительной паузы. Все песни, посвященные Деве Марии или Рождественской звезде, человек как молитву нес дальше. Ты в эту флейту дуешь, играешь, а потом вы достаете круглый сыр, грубый хлеб, капусту, как тогда. И будете длить минуты погружения. А для детей, конечно, это сказка.
— Ваши дети тоже в этом театре играют?
— Так как у нас с матушкой повышенная любовь к средневековью, то у детей просто не осталось выбора, мы их активно погружали. Дети видели эту жизнь не в музее, не по телевизору, а трогали руками щиты и шлемы, общались с кузнецом, который сделал меч и кольчугу.
Cемья Битюковых на фестивале
Помню, Савва был маленький, матушка находилась в очень тяжелом психологическом состоянии, я не знал, как ее вытащить, и говорю: «Слушай, давай устроим Рождественский бал». Для прихожан «Раисы» мы проводили мастер-классы по созданию вертепов в разных традициях, приглашали Петрушку. Матушка всегда пишет сценарий, и если она загорается, то сидит с ним до утра. Но в тот раз сказала: «Прости, даже говорить об этом не хочу».
Думаю, надо зажечь. Нашел очень красивый лофт в здании цеха XVIII века с огромными старинными окнами, показываю Асе фотографию: «А здесь?» И вижу: глаз загорелся. Ну все. И мы провели этот бал, все были в восторге. Сейчас матушка проводит музыкальные занятия и с детьми в клинике.
Дома у нас есть коллекция инструментов — три волынки, четыре флейты, барабан — еще парочку приобрести, и я буду счастлив. Музыка у нас дома все время звучит, дети слушают не попсу, а хорошую современную музыку.
— Вам когда-нибудь говорили, что ваш театр, средневековая музыка — это как-то «неправославно»?
— Однажды в Петергофе на Дне города устраивали очередное дуракаваляние, смотрю: знакомый батюшка в светской одежде, с семьей приехал. Стоит сдержанный, и когда узнает меня, глаза начинают округляться. А потом спросил: «Ты трезвый? — Абсолютно. — А ты так можешь трезвый? — Могу». Это же такая радость из тебя идет!
Хотя у меня самого когда-то были мысли, что вся эта деятельность не совместима со священным саном, хотел быть очень серьезным священником — только служение и ничего больше, но, наверное, у меня бы не получилось. Такие радости помогают жить, и вообще самоирония — очень классное лекарство от себя самого.
Музыкальный театр
— Поэтому во «ВКонтакте» вы написали про себя «папашка»?
— Да, папашка, и вот еще лысею… Надо к себе совершенно адекватно относиться, никогда не надо серьезно, иначе ты начинаешь черстветь.
Некоторые приходят в церковь хмурые, не улыбаются и все время борются с каким-то врагом, все им нельзя. Главный вопрос ко священнику — а можно ли? Можно ли рыбу в пост, можно ли поклоны не бить, а можно ли чем-то заниматься, а можно ли с начальником поспорить, а можно в воскресенье окошки помыть? И когда мне очень надоедают эти вопросы бесконечные, начинаю спрашивать человека: «Скажите, вы ведь читали Евангелие? Что там Христос запрещал?» То есть для человека был важен лишь свод внешних правил, происхождение которых причем неизвестно.
— Наверное, поэтому православие часто воспринимают как «религию запретов».
— Я всегда говорю новокрещаемым, что православие — это не религия запретов, это религия радости. Радости от того, что ты прощен, что ты любим и имеешь возможность делать добро и тем самым уподобляться Богу. Мы же делаем добро не потому, что так положено и за это нас чем-то наградят, а потому что так Бог поступал на земле. Но человек почему-то не понимает, что ему с этой свободой делать, ведь все должно быть по благословению, четко. Очень тяжко с такими людьми общаться.
Не знаю, как воспитывать детей, но хочу с ними дружить
— Что вам кажется самым важным в воспитании детей?
— Я не знаю, как воспитывать детей, но очень хочу с ними дружить. Хочу, чтобы они полноту жизни видели через родителей. И с ребятами мы ходим под парусом, по горам, катаемся на горных лыжах, занимаемся театром. Тихон у нас — моряк бывалый, штурмовал вместе с папой по-настоящему.
На яхте с сыном Тихоном
Знаете, в Анапу приезжаешь летом и понимаешь, что эти родители и дети совершенно не знают друг друга, они виделись, дай Бог, два часа в день, а на выходных дети были у бабушки. И тут случилось страшное — дети и родители оказались вместе на курорте. Как сейчас на карантине…
— Уже есть прогнозы, что после карантина будет много разводов.
— Это же кошмар — ради чего вы жили-то? Иллюзия семьи, иллюзия родительская, иллюзия работы. Где же основы-то?
— А нужно выбирать?
— Нет, но нужно жить по-настоящему. Меня дети видят редко, но отец Василий Ермаков, мой духовник, говорил: «Наступает отпуск — бери рюкзак и иди с семьей в лес». И мы уходили аж в Хибины и наслаждались полностью и горами, и друг другом.
Мы вообще какие-то не очень социально адаптированные, многие вещи пропускаем, не выписываем, не добиваемся льгот, нам все это кажется настолько неважным… И у детей нет какой-то хватки перед этим миром… Но мне неинтересно быть прагматичным.
С детьми
— Ваши дети учатся в обычной школе или в православной?
— Наши дети не ходили в детский сад, и никто не учился в православной школе. Это было принципиально. У нас с женой плохие впечатления от детсада в принципе, и не для того мы рожали пять детей, чтобы отдавать их в садик.
А по поводу школы — я считаю, что церковное образование и воспитание дети должны получать дома от верующих родителей, а в православных школах, к сожалению, есть момент лицемерия: надо же соответствовать, и пропадает искренность.
Однажды я общался с дочерью англиканского священника, и она сказала: «Я очень рада, что мой папа был университетским священником, а не приходским — нам не надо было изображать из себя маленьких святых». Я все понял.
— То есть вы против показного — и поведения, и веры?
— Моя средняя дочка только за лето не раз сменила цвет волос, но я все время детям говорю, чтобы внешнее не было главным.
Когда-то и я ходил по улице в таком виде, что меня милиция останавливала — искали наркотики. Правда, находили Псалтирь и молитвослов.
Очень важен переход от родительской веры в детскую. У нас был показательный период, когда один ребенок избегал молитвы, на которую раньше все становились по умолчанию. А однажды дети увидели, как эфиопы танцуют на службе, и им это настолько понравилось, что когда пели «Достойно есть» — а мотив ведь подвижный, всегда прыгали. И мы решили, что это нормально. А потом они сказали, что радовались в том числе и тому, что молитвенное правило уже скоро закончится (улыбается).
— Это действительно очень смешно.
— Мы им дали, что могли, и постарались, чтобы дети видели самые теплые, самые радостные образцы христиан в разных странах — а я служил в Румынии, Англии и Черногории, у арабов, финнов. Чтобы видели, насколько христианин полон любовью.
И я понимаю, что с возрастом они будут какие-то вещи переоценивать, у кого-то может произойти отторжение, может, кто-то перестанет ходить в храм, но я верю, что он вернется. Мой старший сын Федор в армии сейчас, недавно сказал: «Как хорошо, что ты мне об этом рассказал пять лет назад».
Думаю, детям в переходном возрасте тяжелее, чем мне: это я пришел к вере из неверующей семьи, а они в других условиях воспитывались, им сложнее принять веру как свою. Это теперь путь для них. Но моя самая любимая притча из Евангелия — это притча о блудном сыне.
Хотя равнодушие старших детей к медицине меня расстраивает, зато Савва уже хочет лечить людей от паразитов, и мы с ним уколы на подушке учимся делать. Очень важно, чтобы дети читали хорошие книжки, наша мама их приучила читать, у нее талант.
С супругой Анастасией. Фото Анны Гальпериной
— Друзья ваших детей знают, что вы священник?
— Да, и я детей спрашиваю: не стесняешься ли ты, что у тебя папа священник? Говорят: «Нет, я даже горжусь, что ты такой». Я пытаюсь с их друзьями тоже разговаривать и опять же хочу своей жизнью развеселой стереотипы разрушать, чтобы люди не думали, что православие — религия запретов.
«А что, у вас и инстаграм есть? — Да! — А разве можно? — А почему нельзя-то?» У меня в подписчиках есть люди из Японии, Америки, Европы, с ними у нас много общих интересов — велосипед, парусный спорт, музыка. И они тоже видят, что я еще и священник, еще и православный, и у них тоже какие-то представления рушатся.
Как я вижу свою веру, так о ней и пытаюсь говорить. И показывать, и делать.
«ПАповское и поповское счастие — видеть сынов на Божественной службе»
— Опишите, пожалуйста, вашу веру одной фразой.
— Это радость и доверие к Богу, как к папе. От доверия происходят чудеса. И крещаемым всегда говорю: «Не читайте правила, говорите с Папой, для этого есть определенный язык — язык молитвы. Он очень красив, это язык поэтов». Опять же в больнице особенно видно это ощущение чуда и прямого вмешательства Бога, когда реальность — «Да будет воля Твоя».
— А как понять, где грань между «принятием воли» и «надо не опускать руки и что-то делать»?
— Вот это синергия. Как говорится, молись, как будто все зависит от Бога, и делай, как будто все зависит от тебя. Да, ты постоянно идешь на ощупь, и ждешь, и спрашиваешь.
Если говорить про больницу… Иногда врачи не могут обогнать болезнь, но при онкологии у человека есть время, это не инсульт. И иногда человек сам ощущает свое заболевание как путь.
Однажды меня пригласили домой к пациентке, я захожу и вижу женщину без волос после многократных химий, с улыбкой. Редко такое выражение лица встречаю, когда прихожу первый раз. В разговоре она произносит: «Да я вообще счастливый человек». Оказалось, женщина — гинеколог, когда заболела, дочке было 8 лет, с мужем развелась и стала просить Бога только об одном — чтобы Он дал ей возможность воспитать дочь. «Батюшка, я болею 10 лет, столько при моем диагнозе не живут, я как врач знаю». В этот момент в комнату зашла ее дочь, уже студентка.
Мы как-то с одной мамой сидели в реанимации часа три, разговаривали. Лечение сыну не помогало. И она сказала: «Я больше не могу», — и вскоре решили уехать домой. Через два месяца позвонила мне, сказала, что сына не стало, но все это время они жили на даче в абсолютном счастье. Была поддерживающая паллиативная терапия, и мальчик весь мир впитал в себя – ощущал листву, опилки, шершавое дерево. И это тоже выход — обеспечить паллиативный уход.
Вдохновитесь добрым делом — простым, как суп
— Как сделать, чтобы испытания — любые — не сломали человека?
— Конечно, очень помогает ощущение, что человек не одинок — получается, что этот груз мы делим с ним. Сколько раз я слышал: «Я боюсь быть обузой, боюсь одиночества, боюсь, что мои страдания будут невыносимы для других».
Близкий страдающего тоже остается в одиночестве. Я знаю таких женщин, которые ухаживали в одиночку годами, они настолько привыкли к такому состоянию, что потом не понимали, как жить дальше. Таких надо сразу же погружать в какую-то другую деятельность, чтобы у них не возникало чувство вины, что они что-то не доделали. Здесь надо быть очень деликатным, чтобы понять, куда человека встроить.
В практике английских и американских хосписов вокруг одного пациента создается команда. Так больной человек находится в обществе людей, которые его понимают и поддерживают, и окружающие люди — родственники, врачи, психолог, священник — с рук на руки передают, и им тоже не так тяжело.
— Поэтому для пациента хосписа вы искали зимой арбуз?
— Вот нужно было найти арбуз… Это состояние такого воодушевленного исполнения чьей-то воли на грани какого-то безумия, но мы настолько вдохновились! И митрополит Антоний Сурожский говорит, что именно такого себя, в таком состоянии, надо любить.
— Как этого состояния достичь? Когда кризис, рубль падает, конфликт в семье, близкий болеет…
— Но ведь можно прийти домой с мыслью, что я сейчас какой-нибудь «Наполеон» сварганю. Я потому начал супы варить и рассказывать про это в соцсетях, что понял — это вид служения ближнему. У матушки просто не хватает времени, к концу дня она на нуле, а утром дети проснутся, а супа дома нет. Вот и давай я сварю! А за ночь он настоится.
На кухне
То есть надо спрашивать себя: что я могу сделать? Вдохновиться каким-то добрым делом, от которого будет классно всем. Пускай оно будет самое прозаическое, как суп, но для меня тоже это выход.
— А если человек одинок?
— Так есть же масса возможностей себя приложить. В каждом доме живет бабушка одинокая, просто надо научиться видеть людей. Одиночество разное бывает: я знаю одиноких священников, у кого времени нет поспать.
Как в песне поется: «Что бы такого сделать хорошего?» Для христианина это вообще сверхзадача, он к этому призван. Любовь — это же способность видеть человека, его нужду, боль. И не сделать что-то за него, а сделать с ним, без сажания на шею — это тоже искусство.
Я считаю, что самая главная наша болезнь хроническая — это нелюбовь к ближнему на всех уровнях.
Люди хотят быть понятыми, услышанными, а вот этого в системе здравоохранения мало. И когда семьи уезжают лечиться в Германию… Да, их там могли не вылечить, но так полюбили — не за их деньги, а просто по-человечески. Вот этого нам не хватает. Помню, когда хоспис открылся, работать нянечками пришли простые лахтинские женщины, и врачи говорили им: «Вам не надо на пациентов кричать, просто будьте людьми». Устаешь, хочется отключиться…
Но, конечно, ситуация меняется, медицина казарменная уходит, слава Богу. Мы в одном роддоме всех детей рожаем, и матушка говорит, что изменился и персонал, и условия. Хотелось бы, чтобы это было не в федеральных центрах, а везде, но когда это до глубинки дойдет…
У нас очень много людей разочаровавшихся, в любовь которых когда-то плюнули, и они решили, что свое сердце больше никому не откроют. А я давно понял: когда любовь даешь — сразу же получаешь ее в ответ. У христианина есть этот источник неисчерпаемый — любящий тебя Бог, который в твое сердце входит в таинстве Причастия и тебя Собой заполняет, если ты правильно воспринимаешь, конечно.
— Как вы думаете, нужно ли мечтать или лучше жить настоящим?
— Хорошими мечтами надо жить обязательно, я всю жизнь мечтаю! Но надо мечтать о разном, и есть мечты, которые недостижимы сейчас.
Недавно узнал статистику: 80% людей перед смертью жалели, что не жили своей жизнью. Вот я так не хочу. Я хочу жить тем, что мне интересно. И это радует людей, позволяет им видеть что-то новое и что-то постигать.
— То есть вы за широту взглядов?
— Я вообще за кругозор и свободу.
Позвоните пожилым родителям и просто выслушайте
Протоиерей Андрей Битюков почти никогда не готовит проповеди заранее, в основном импровизируя — «иначе она умирает». А сейчас, говорит он, особенно важно живое слово: «В пост у людей и так повышенные требования к себе, высокая тревожность из-за коронавируса, поэтому надо человека расслаблять, говорить, что он хороший и у него все получится».
— Не надо никогда ставить больших целей, — поясняет священник. — Например, я могу маме звонить чаще. Есть люди, которые не общаются с родителями месяцами, потому что разговор сложно выдержать. Проведите аутотренинг перед звонком и просто выслушайте — у мамы накопился груз ее проблем. Пожилые родители могут бить в болезненные точки, к сожалению, это свойство стариков, которые нас хорошо знают. Но пусть они скажут, пусть им будет легче, а я потом себе пирожное куплю и настроение повышу.
Сейчас на карантине можно заказать маме продукты через приложение, помочь освоиться в новых технологиях, чтобы она не телевизор смотрела, а хороший сериал или слушала аудиокнигу. Проявить деятельное участие в жизни человека — мне кажется, самое лучшее для нас. Может быть, на всех нас не хватит, но на кого-то одного точно, — заключает он.
В ближайшие недели отец Андрей планирует чаще быть «участковым» священником и ходить на вызовы по домам:
— С появлением мобильной связи у священника стало еще меньше свободного времени. Но каждый раз это как призыв, начало новой истории. И чем она сложнее, тем большее участие надо принять.
В эту среду, как и во все среды последние десять лет, его встретят в приюте для пожилых женщин.
Фотографии из архива священника Андрея Битюкова
Фото на обложке: Евгения Петрова
