Байки деда Максима

В начале 80-х, в соседней с посёлком деревне жил дед Максим по прозвищу Вояка, хотя он и участвовал в Великой Отечественной, но из-за ранения провоевал недолго и прозвище получил не поэтому. Воевал он в основном со своей женой, с возвращающимися с пляжа, в чём купались, девками, приехавшими в деревню на лето, с соседским петухом, не раз клевавшим деда и попадавшим почему-то всегда в мягкое место, что, естественно, не вызывало у Максима приятные ощущения, и иногда со своим другом-соседом дедом Павлом по прозвищу Ядрило. Прозвище закрепилось за ним в силу двух причин. Первая причина было любимое выражение деда: «ядрить тебя…» Это универсальное выражение применялось дедом при разных жизненных обстоятельствах и в различных формулировках. Знал дед и про Статую Свободы и поэтому очень часто любил и её использовать в этих формулировках. А вторая причина появления прозвища возникла от того, что Павел, как и славянский бог Ярило — покровитель любви и плодородия, по молодости, не пропускал ни одной девки по весне.
Любил дед Максим после трудового дня посидеть на завалинке, поучать молодёжь. Поучал он её с помощью баек, забавных историй из жизни односельчан и своей собственной. 
    
Заклинание.

Наступил очередной летний вечер, и дед Максим, по привычке, вышел посидеть на завалинке, поучить жизни молодёжь, которая, зная привычки деда, уже с нетерпением ожидала новых историй.
– Здорово, дед Максим! — гаркнул самый бойкий из ребят, выражая общее приветствие.
– Здорово, молодёжь!
– Ну ты, боров, твою мать! Распёр …, твою мать, один всё место занял! — раздалось где-то сбоку от деда.
– Эх, молодёжь! Материтесь вы всё без толку, к месту, не к месту норовите выражения-то приладить. А мат-то, то ж, к месту надобно применять.
Вот раньше, после трудов-то праведных в колхозе, пойдёшь к деду Клементию культурно отдохнуть, значить, — ох, и знатную «отдушину» он гнал — засидишься, иногда, за разговором-то с отдыхающими мужиками, до позднего, а возвращаться домой приходилось мимо кладбища, и вот идёшь, бывало, и слышишь позади: «Эгей!!! У-гу-гу!!!». А ты им: «Пошли вы … !» Они обидятся и уходят.
– Кто, дедушка? — спросила сидевшая рядом с дедом, самая младшая и любопытная.
– Да покойнички! Им же скучно просто так лежать, они и пугають, развлекаются, значит, — сказал дед Максим и добавил: — Боятся покойнички-то таких вот заклинаний, а вы ими разбрасываетесь попусту. 

Вот что значит – образование!

– А ведь я был матерщинником в молодости – будь здоров. Но однажды и мне пришлось удивляться. Столько обормотов ентой самой речи…
– Оборотов, дедушка — перебила деда Максима сидевшая рядом внучка деда Ядрило, девочка лет 12 – 13.
– Ну, оборотов. У Яшки Пупкина — жил такой в конце деревни, на путях работал. И был у ентого Яшки сын — Лёшка. И вот решили Лёшку от колхоза, значить, послать учиться на механика — парень башковитый. Поехал, значит, Лёшка в город, и нашёл себе там невесту — образованная, институт окончила. Элеонорой звали. Поженились, значить, и стали тута жить. Устроилась работать в Дом Культуры — библиотекаршей, городская ведь — ентеллигентша. И вот, иду я однажды, значить, мимо ихнего дома, а лето, все на улице едят-то и ента Элеонора чавой-то стряпает, на кухне летней. Решил подойти, поздороваться. Только к забору подошёл, и тут Элеоноре чайник на ногу упал… Вот тут-то я услышал енти обороты, аж дар речи потерял. Столько ентой самой матерщины, я даже и не слыхивал. Вот, что значит – образование!
– А сейчас-то они где? — спросила одна из сидевших рядом девчонок.
– Да уехали. В столицу, — ответил дед
– В Москву? — спросила опять девчонка.
– В северную – в Ленинград! Ентелегентша же! Тёща Лёшкина, мать — значить Элеоноры, квартиру им выхлоптала в Ленинграде ентом. Живут теперь в хоромах, лоджий у них какой-то там есть. Лёшка теперь тоже весь такой ентеллигент – Алексей Пупкин! Приезжали как-то, ещё отец его живой был. И детей назвали по-своему – Альберт и Лизавета Пупкины. 
Косари.
– Здорово, дед Максим! — крикнул, проходящий мимо них молодой мужчина.
– Здорово. Ты чавой-то на ночь глядя-то косить что ль вздумал? — спросил в ответ дед.
– Да вот тёща всё пристала, да пристала: покосить у забора её. Вот и иду, пока время есть, — ответил мужчина.
– Вот однажды в историю я попал. Перепугался здорово. Председатель колхоза нашего решил мужиков послать покосить траву на небольших луговинках вокруг деревни. Тут клочок травы, там клочок — всё подспорье для колхоза. Ну, и послал, значить, молодых парней-то. Ну, те покосили и решили, как положено, отметить енто дело-то, ну, и засиделись до темна. А я опять, после трудов, значить, колхозных-то решил у деда Клементия отдохнуть, ну, и за разговором с такими ж отдыхающими припозднился, домой-то по темну пошёл. Погода начала портится, дождь заморосил, всё тучами заволокло, темень кругом — енто сейчас кругом столбов-то с фонарями понатыкали, а тогда-то, на всю деревню два фонаря. Ну, иду я, значить, а идтить-то мимо кладбища, смотрю, с другой стороны кладбища, как раз супротив меня, кто-то выходит. Присмотрелся и ахнул. Плащ длинный, капюшон ентот на голове и коса на плече. Ну, думаю: «Вот и за мной пришла. Как же теперь бабка-то одна останется? Дети все далеко разъехались. Бросать надо пить-то. Ну, нет, — думаю, — я ещё посопротивляюсь». Смотрю, а за ней ещё несколько таких же выходят. Ну, думаю, вот вы как, значить, ходите — компанией, а то вдруг покойничек-то сопротивляться начнёт, вы его тогда все вместе-то и скрутите. А тут луна как раз из-за тучи показалась, посветлей стало. И слышу, первая из них знакомым таким голосом и говорит мне: «Здорово, дядя Максим. Вот погода-то испортилась, хорошо плащи с собой взяли, а то промокли бы». «Так это ж Лёха – Ядрилин», — думаю я.
– Лёха! Мать-перемать! Ты ж, твою мать, меня чуть до кондрашки не довёл. Думал всё, помру здеся, возле кладбища, и хоронить легче будет.
А за несколько дней до ентого, в сельпо наше, плащи привезли: здоровые такие, длиннющие с капюшоном энтим самым, все и скупили их сразу, мол, в хозяйстве пригодятся. Вот и пригодились. Отдыхать у деда Клементия, я с тех самых пор бросил.

Террорист.

– Это ты тогда, дед, пить-то бросил? — спросил у деда Максима, вышедший покурить молодой мужчина, живший в доме напротив.
– Нет, позже. После сарая, — ответил дед Максим.
– А, это после той истории, тебя дед террористом-то прозвали? — опять спросил мужчина.
– После ентой. Тут бросишь. Бабка вон с тех пор проходу не даёт. Всё сарай забыть не может. Чуть что, мне его припоминает.
– Раньше-то я и сам-то енту самую «отдушину» гнал, самогон-то. А кто не гнал-то? Да и сейчас также гонят. А у меня знатный был. Чуть у кого праздник — бегут, уваж, мол, на праздник надо. Ну, а как не уважить-то. Вот и помогал, значить, людям-то, веселей праздник справить. С ентой водкой магазинной разве сравнится, самогон-то наш? Гнал всегда в сарае, ночью. Милиционеры-то хотя и гоняли почём зря, но трогали-то не всех. Люди ж тоже, и у них праздники бывают. Ну, а тут у самого праздник, значить, большой. Надо ж было людей удивить, позабористей чтоб был, покрепче. А как так сделать-то? Вот тут-то мне инженерная мысля и пришла, значить, в голову. Сделал аппарат из скороварки, чтоб давление, значить, побольше, значить. И перегнал не один раз, а пару. Ну, попробовал. Малова-то вроде иль чавой-то не хватает? Давай думаю, значить, ещё разок прогоню.
– Ну, и как? — с удивлением и нетерпеливым ожиданием развязки, спросил один из сидевших парней.
– Ох, и хороша получилась. Прозрачная, как вода родниковая и цветом аж прям голубая стала. Ну, я и решил, значить: «Попробую-ка я её на пламя». Ну, и поднёс спичку к бочке… Такой залп, не то что наших деревенских, даже кур с петухами напугал, голосить во всех концах деревни начали.   
– А сам-то как? — опять спросил тот же парень.
– Ну, как видишь, живой. Как вылетал из сарая-то не помню. Очухался. В ушах звенит. Смотрю — сарай-то вовсю полыхает. Бабка моя запилила меня совсем после ентого сарая, мол, все припасы её подорвал. До сих пор простить не может. Как будто припасы на всю жизнь заготовила. Вот тогда и прозвали ентим самым — террористом.

Оборотень.

– О, прибежал. Что, решил проведать старика, — проговорил дед, гладя подбежавшую к ним небольшую собаку. А та, радостно прыгая, лизнула деда в щёку.
– Дедушка, это же Полкан, с зернохранилища, — сказала внучка деда Ядрилы, гладя довольного Полкана.
– Он самый. Ох, уж и напугал он, однажды, всю округу-то.
– Это как же дед? — спросил кто-то из парней.
– Было енто несколько лет назад. Он ещё небольшой, значить, был. Работал я тогда кладовщиком на току, а ентот тут рядом со складом жил. Ну, выдал всем, кому чего, делать-то нечего, решил, значить, прилечь. А я только челюсть себе новую поставил, ну, вытащил её, значить, и положил рядом. А ентот, — и дед кивнул на лежавшего в тёплой пыли у дороги Полкана — небольшой же, ну и как ребятёнка всё чем-то забавляться, значить, тянет, вот он челюсть-то мою и умыкнул, поиграть, так сказать. Ну, сплю, значить, и вдруг слышу бабы орут чавой-то. Я-то спросонья, не пойму нечаво. Ну, вскочил, значить, смотрю бегут бабы и орут, а моя громче всех: «Монстр!!! Оборотень!!!». Подбегает одна ко мне и говорит: «Беги Максим, сожрёт и не подавиться!». Мол, кого поймает, тут же сжирает, уже сожрал кавой-то, только челюсть-то и оставил. Ну, думаю, дай посмотрю, что за монстр-то такой. А бабы-то всё орут: «Беги, мол, сожрёт!!!» Взял я, значить, палку здоровую и пошёл, за угол, откуда бабы прибежали. Смотрю, что за диво такое, навстречу мне бежит Полкан, засранец такой, и улыбается во всю морду-то, а зубы так и блестят на солнышке. Подбегает ко мне. Смотрю, а у него во рту-то челюсть моя, я уж и забыл, в суматохе-то, про неё. А он положил челюсть-то на место и смотрит так довольно на меня: «Как, мол, хорошо я поиграл-то?» «Ах, ты, мать твою, засранец такой, что ж ты всех баб-то всполошил, сейчас же всю округу на ноги поставят». А бабы-то, и правда, по всей деревни уж разнесли. Смотрю, мужики бегут, кто с палками, один с топором, оборотня, мол, ловить. Вот так вот и напугал. С тех пор, как отдыхать вздумаю, челюсть в карман стал класть.

Да кто ж ночью, по кладбищу ходить будет?

– Чаво старый, всё учишь, да байками кормишь? — спросила бабка Авдотья, жившая на краю деревни.
За бабкой Авдотьей прочно закрепилась слава ведьмы, потому что она всё время собирала какие-то травы, была злющая и вечно всем и вся недовольная. А ещё бабка Авдотья часто ходила в соседнее село к родственнице, такой же старой бабке, за которой закрепилась та же слава, так что в народе говорили: «Авдотья на шабаш пошла». И часто засиживаясь у этой родственницы, бабка Авдотья возвращалась домой поздно ночью, и, чтобы сократить путь, ходила через кладбище. 
– Здорово, молодуха! — рассмеялся дед Максим и добавил: — Учу. А ты всё брюзжишь?
– Старый хрен! Тьфу, — ответила бабка и, пробурчав ещё какие-то ругательства, пошла в сторону своего дома.
– Дедушка, а дедушка, — дёргая деда Максима за рукав, проговорила внучка деда Ядрилы, — а правда, что бабка Авдотья — ведьма, как все говорят?
– Да какая она ведьма. Сказки всё это.
– А она ночью по кладбищу, говорят, ходит, — не унималась девчонка.
– Отходила уж. Раньше, чтоб путь-то сократить, когда от родственницы, значить, своей домой шла, ходила через кладбище-то, а сейчас уж не ходит. Бабки поболтать любят, сидят, за временем-то не смотрят, а потом глядь — темень уж, домой идтить надо, а по дороге-то долго, вот через кладбище и шла. Говорила: «Чаво, мол, бояться-то? Не молодуха ж. Но жизнь проучила шастать по кладбищу-то.
– Это как же? — спросил кто-то из парней.
– Да вот была история. Сама Авдотья потом родственнице ентой своей рассказывала, а у той язык-то плохо держится, вот и разнесла историю по всем селеньям. Умер, значить, у нас как-то один из жителей. Ну, мужики могилу пошли копать. Выбрали, значить, место возле дорожки. Ну, а как же без ентого дела-то, выпьют – вскопают, выпьют – вскопают. Ну, и не докопав как следует, бросили лопаты и ушли, значить, домой. А Авдотья, как всегда, к родственнице накануне ушла, и опять разговор за разговором и под утро домой. Ну, как обычно, путь-то сократила. Идёт, значить. Смотрит — холмик какой-то недалеко от дорожки, думает: «Схоронили кавой-то, что ль, подойду посмотрю». А землю-то кидали на противоположную сторону, чтоб дорожку. значить, не засыпать. Ну, и пошла. Шаг-то сделала и в могилу провалилась. Не убилась — живучая, крепкая бабка. Стоит там и думает, как выбраться-то? Никого нет, до рассвета ещё далеко. Что делать?  А что тут сделаешь-то? Утра надо ждать, придёт ктой-нибудь, вытащат. Хоть и одета-то тепло, ночи-то уж холодные, от земли-то холодом тянет. Так и просидела, значить, до утра. Ну, утром мужики-то пришли, значить, в могилу не заглядывают. Чего там не видали? Лопаты взяли и слышат взаде из могилы голос: «Мужики, вытащите меня, холодно тутова, замёрзла совсем». Мужики побледнели аж, смотрят друг на друга, повернуться, посмотреть бояться. Один из них — Никита, такой ярый безбожник — в революцию попов гонял, тот аж перекрестился и говорит: «Господи, спаси и сохрани». А оттудова опять: «Мужики, вытащите меня, замёрзла уж тутова совсем. Холодно здеся, в яме-то». Мужики думают — вроде голос знакомый, а повернуться, посмотреть страшно. И тут, то ли от испуга, то ли ещё от чего, один из них и спрашивает: «Мы для кого могилу-то копали, вроде мужика хоронят, а голос женский?» Мужики обалдели, глядят на него, значить, как на свихнувшегося, и тут Сашка — один из могильщиков ентих — возьми и скажи: «Так можь у них голос-то меняется, после смерти-то?». Мужики теперяча на него глядят. «Вы чего, — говорят, — оба сбрендели совсем? Вы чего думаете, покойник в могилу, ночью придёт и квартиру новою осматривать будет? Не маловата ли? Там же явно живой человек». «Ну, так сам и лезь. Чего тогда побелел-то?». Ну, Сашка, видать, посмелее, значить, оказался, повернулся, глядь в могилу, а там бабка Авдотья стоит и глядит на него. Ну, вытащили. Смеются и спрашивают её: «Ты чаво бабка в могиле-то делаешь? Помирать чтоль собралась? Примеряешь квартиру?» А Авдотья им: «... мол, такие-разэтакие. Огородить чтоль не могли, могилу-то?» «Да кто ж, ночью-то по кладбищу ходить-то будет? Чего её огораживать-то?» В общем ушла бабка и спасибо не сказала. С тех пор и не ходит больше через кладбище-то, даже днём перестала. А к родственнице только по утречку ходит и до обеда сидит. Вот так и проучила её жизнь.

Чистая нечистая сила

– Ту куды собрался-то? Не уж-то в баню? — спросил дед проходящего мимо мужика.
– Да вот к свояку, попариться пригласил, — ответил тот.
– А чаво пустой-то? Без ентой-то, без «отдушины»? — усмехнулся дед.
– Нет уж. Теперь без неё, парюсь. Домой потом идти по тёмну, да и мимо леска пойду.
– А чего он так про «отдушину-то»? — усмехнулся один из парней.
– Да был случай. Выпить он любил и баню страсть как любил. Своей бани не было, вот и ходил по воскресенью в соседнее село, значить, к свояку своему, такому же любителю. Ну, попарились, значить. Какая ж баня без ентово. А уж вечереет, домой пора идтить. А идтить-то мимо лесочка небольшого. Зима, да после бани, и чтоб не замёрзнуть, значить, свояк ему тулуп, длиннющий такой, дал. Ну, завернулся он и пошёл, значить, домой. А принял-то изрядно, устал по дороге, в сон клонить стало, ну, и прилёг около дерева-то, в тулуп завернулся с головой. А тут покурить приспичило. Достал «Беломор», закурил, значить, и лежит на боку, спиной к дороге и дымит вовсю. А тут бабка Серафима, прабабка значить твоя, — и дед повернулся к внучке Ядрилы — А уж почти темнеть начало. Идёт бабка и смотрит — чавой-то тёмное у дороги, подошла поближе, посмотрела, а зренье-то уж не то, да, так и ахнула – медведь, мол, белый. И думает: «Отродясь тута и обычных-то медведей-то не было, а тут — на тебе, сразу белый завёлся». Не успела ещё закричать, как смотрит, а медведь-то лежит и дым пускает, курит значить, и бормочет, чавой-то по-своему видать. Ну, она давай креститься: «Свят-свят-свят. Оборотень». И как заорёт: «Сгинь нечистый!!!» А он же пьяный, не соображает. Ну, и отвечает ей, серьёзно так: «Почему не чистый? Я чистый, только после бани». Бабка пуще прежнего давай орать, и как долбанёт его палкой-то своей и бежать домой, сразу силы прибавилось, побежала, как молодуха. А ентот вскочил, значить, глазами хлопает, не поймёт нечаго, вмиг протрезвел. С тех пор и пить перестал. А у бабки от гимнастики, значить, ентой, аж радикулит прошёл, стала бегать прям по деревни, только леском в темень больше не ходила. Вот так-то. И бабку вылечил, и сам пить бросил.

Золотодобытчик.

– Здорово, дед! Всё байками кормишь, молодёжь-то? Собрал уж, смотрю, вокруг себя, — крикнул проходящий мимо мужчина.
– Здорово, здорово! А чаво, пускай посидят послушают.
– Дед, а чего этого Гришку золотодобытчиком называют? Вроде золото добывать не ездил, а всегда здесь, безвылазно, жил? — спросил один из парней, кивая в сторону прошедшего мужчины.
– Да вот была история. Он любитель был ентово дела-то, — и дед щёлкнул себе по горлу. — Ну, и прятал от жены получку-то. А жена вреднющая у него баба, всю жизнь только и пилила Гришку-то и все места, куда он заначку-то клал со временем находила. Ну, пошёл Гришка, значить, в сортир. Сидит думает — куда б ещё спрятать, чтоб жена-то не нашла, значить. Глядь вниз-то, а там половица одна приподнялась, вот-вот выскочит. Ну, он, посмотрел — вот место хорошее, тутова точно искать не будет. Вытащил деньгу-то и хотел уж положить, значить, под половицу, а половица не поддаётся. Ну он, взял и положил деньгу-то енту самую, в суматохе-то на сидельник-то и начал, значить, половицу отдирать. А сортир-то построил в своё время хороший, просторный, но времени-то сколь прошло, с той поры-то, жена его и ентим всё пилила: «Построй, мол, новый сортир-то. Ентот-то уж весь щелястый, да и сидеть на такавом страшно, провалишься ещё». А Гришка всё отнекивался: некогда, мол. Ну, сортир-то просторный, но и Гришка не махонький, здоровый и ввысь и в плечах. Развернулся задом-то к двери, а дверь-то напора не выдержала и отварилась, тама хоть и был крючок, а сортир-то старый уж, он то ж Гришкиного напора не выдержал и отвалился. Ветерок подул, и деньга улетела, значить, в дырку-то. Гришка стоит, репу чешет и жену ругает, что, мол, из-за ентой бабы заначку спрятать не можешь, как все люди-то нормальные, всё новые места искать приходится. Дверь прикрыл, значить, чтоб не дуло больше, вниз-то глянул, а она лежит чуть в сторонке, ветром, значить, отнесло не в ведро, а рядом. Ну, чего делать? Жалко деньгу-то Гришке. Ну, думает, лезть надо. А сортир-то старый. Ну, нагнулся он, значить, руками-то надавил на сидельник-то, а он возьми и развались под ним, Гришка весит-то сколь? Ну, и Гришка вслед за деньгой вниз головой. А здоровый сам-то и дно близко было, ну руками-то, значить, упёрся, а назад-то как? А тут ещё спину прихватило, радикулит знать. Разогнуться-то не может. Стоит так и думает, что делать-то? И давай орать. А жена как раз на огороде что-то тяпала недалеко от сортира. Слышит: «Орёт, чтоль ктой-то? Вроде в сортире». Кликнула Гришку-то, а он не отвечает. Ну, взяла тяпку-то и пошла, значить. Дверь открыла, а там из дыры-то только зад и торчит. Смотрит, не поймёт, одежда-то мужа, вроде, её. Ну, она ему: «Гриш ты, чтоль?». «Ну, не видишь, чтоль, что я. Помоги выбраться-то. Спину прихватило и дышать уж нечем». «А чёй-то ты полез-то туда?» Ну, а Гришку зло взяло, вместо того чтоб помочь, значить, она стоит и лясы точет: «Зачем, зачем? Клад искал. Мож золото найду! Что там ещё искать можно!? Помоги лучше, занемог совсем уж» Ну, она к соседям. Пришли мужики-то. Вытащили, значить. Стоят ржут, и кто-то возьми и ляпни: «Чавой-то ты, Гришка, вроде не тем местом-то в сортир полез? Золото, чтоль добывать?» А Гришка в то время как раз золотарём работал, за провинности всякие посадили на поля енто самое «золото» развозить, — усмехнулся дед. — Ну, а Гришка им: «Да вот деньга, мол, улетела туды, а жалко бросать-то. Вот и полез, а он, — и показывает на дыру-то — возьми и сломайся». А жена и тут за своё: «Ах ты, поскудник-то такой, уже и туда прятать начал! Тьфу! Золотодобытчик хренов!» Вот поэтому, с тех пор, его так и зовут, а не из-за того золота, что на побрякушки разные идёт.

Вода родниковая.

– Здорово, дед, — сказал улыбаясь проходящий мужчина.
 – Здорово, тёзка. Ты чавой-то, весёлый сегодня? Куда собрался-то?
– Так, погода-то какая хорошая выдалась, аж на душе весело. Да вот решили с мужиками прогуляться, малость, до лесочка, — подмигивая ответил Максим.
– А в кармане-то чаво? — спросил хитро улыбаясь дед.
– Так «родниковая». Какая ж прогулка-то без неё? — смеясь ответил Максим.
– Это что за родниковая-то такая? — спросила сидевшая рядом девушка.
– Так та же «отдушина». Личного производства, так сказать.
– А почему родниковая? — спросил кто-то из парней.
– Да было как-то. У ентого тёзки моего, Максима значит, соседка, вреднющая такая бабка Лукерья, вечно они воюють друг с другом. Ну, и решила ента Лукерья нажаловаться в милицию, значить, на Максима: гонит мол самогонку-то. Ну, приехали два милиционера, изымать, енту самую самогонку и аппарат. Зашли, значить, в дом-то, а там у двери ведро под крышкой стоит. Ну, они рассказали зачем приехали, что, мол, жалоба на тебя, будем изымать. Других соседей позвали, значит, мол, свидетели будете. Ну, а милиционеры, хотя и гоняют самогонщиков-то, но сами-то тоже ж люди, ну, и они отдыхают иногда, как вон Максим с мужиками, — и дед кивнул в сторону, куда ушёл Максим. — Они ведро-то увидели и спрашивают его: «Что в ведре-то?» Ну, а Максим им: «Вода, мол, родниковая. Набрал вчерась». Ну, а жара стояла такая, он и смекнул, и говорит им: «Жара-то какая стоит, небось в мундирах-то своих запарилися совсем. Может водички-то испьёте. Сам набирал, на роднике-то». Ну, а чего не испить-то, ежели жарко. Ну, он налил им по кружке. Они глаток-то сделали, глаза округлились, друг с другом переглядываются, видит Максим — понравилась водица-то. Они ещё глотнули, глаза уже повеселели. И говорят ему: «Ох, и вкусна вода-то родниковая. Хороший источник, мол», — и смеются. Сосед-то понял и тоже говорит: «Да и мне, чавой-то тоже пить захотелось, налил бы». А другая-то соседка стоит смеётся, поняла в чём дело-то. А Максим, видя такую картину, и опять, значить, им говорит: «Дак это ж, не ваша водопроводная вода-то. Родниковая и душу лечит, выпил, а по душе прям, как бальзам разлился, хорошо! Да я вам и с собой пару бутылочек, в дорогу налью. Работа-то у вас нервная, вот и полечитесь». Максим отнёс им пару бутылок в коляску мотоцикла. А бабка, видя, чавой-то Максим им там в мотоцикл-то ентот кладёт, любопытство верх взяло и спрашивает его: «Чёй-то ты Максим милиции-то положил в коляску-то? Не уж-то сам, добровольно сдаёшь?» А Максим ей: «Вот ты бабка Лукерья на меня нажаловалась. Человека не за что оклеветала, и сейчас успокоиться никак не можешь. А я вишь какой добрый — на власть зла не держу. Я им водички родниковой в дорогу, если умаются в жару-то такую, попьют и меня добрым словом вспомнят». Бабка смотрит — не поймёт, какая такая вода родниковая? Родников-то поблизости отродясь не было, и опять ему: «Ты где ж, родник-то нашёл такой?». Ну, а бабка из семьи староверов, ну, набожная жуть, а вера-то у них своя — православную не признавали. Ну, зная это, и чтобы отвязалась и слух про «родник» не пустила, и говорит ей: «Да это бабка не для тебя родник-то. Он вон у бывшей церкви Православной рядом пробил». Бабка аж перекрестилась по-своему. А в протоколе, ентом самом, написали, значить, что мол ничего не нашли, и свидетели ещё расписались, что согласны, мол. Вот с тех пор и пошло: «Пойти к Максиму за водой родниковой».

Берегите природу — вашу мать.

– Ты чего сегодня не пришёл-то? — спросил, проходящего мимо парня, один из сидевших рядом с дедом.
– Да некогда. Надо плакаты к завтрашнему вечеру подготовить.
– Вот один раз к нам направили одного любителя плакаты рисовать. Он и нарисовал, — сказал дед Максим.
– А что за плакатчик?
– Да из города прислали. В сельсовет кем-то. И любителем всяких лозунгов оказался. В деревне никогда не жил, городской, значить, ентеллигент. Уехал, не выдержал деревенской жизни. Он, енти самые, плакаты к месту и не к месту рисовал, ума нет совсем, жизни деревенской не знает, а плакаты про неё пишет. То один раз нарисовал плакат к приезду начальника какого-то из города, значить. Начальник ентот лес наш приехал смотреть и работников, значить, как работают, мол. Ну, он плакат-то написал, а ктой-то ночью взял и созоровал, и дописал в конце, значить, по-своему. Приехал начальник, а его взору плакат во всю стену: «Берегите животных, они наши меньшие братья. Кроме волков — те товарищи, особенно тамбовские!» Председатель его к себе вызвал, что мол понаписал-то? А тот глазами хлопает, не поймёт в чём дело-то, рисовал-то другой, мол, плакат, про волков там и не слова, мол, не писал. Ну, простил, значить. Но он не остановился. И однажды говорит: «Надо, мол, как везде в городах, значить, плакаты поставить: «Берегите лес от пожара» и «Берегите природу». Но и здесь решил ум свой, — и дед Максим постучал пальцем по лбу, — показать и поставил в лесу плакат: «Берегите природу — вашу мать!» Начальник его опять к себе: «Ты, — говорит, — с какой планеты свалился на мою голову!? Твою мать! Ентеллигент — хренов! Мать твою! Ты сам-то понял, что понаписал-то!?» Ну, и жители объяснили ему также как на надписи, теми же словами. Ночью переписал… Пришли, значить, утром-то, а там новый плакат: «Берегите природу — она же мать ваша!» Так и выгнал его взашей председатель. В город лично ездил просить забрать, ентого, ентеллигента.

Пиджак кожаный.

– Ты чавой-то бегом-то, Стёпа? — спросил дед пробегающего мимо мужчину.
– Да вот телогрейку новую спёрли. Только раза два надеть и успел, — ответил, остановившись мужчина.
– Кожану? Телогрейку-то? — спросил опять дед.
– Да нет. Не успела ещё, — засмеявшись, подмигнул деду Степан.
– Дед, а разве телогрейка кожаной бывает? — спросила одна из сидевших девушек.
– Нет, конечно. Но светиться как кожана, в темноте, может, — ухмыльнулся дед.
– Это как же? — удивилась другая девушка.
– Да была история. У Ивана, тракториста колхозного, телогрейка была. Носил он енту телогрейку на работе, не снимая, и трактор свой ремонтировал в ней. Ну, и пропиталась она вся мазутом, аж светиться по темну-то стала. Ну, и идёт как-то, ентот, Иван пьяненький, значить, а темно вокруг, тут как раз луна на небе появилась, ну и осветила всё кругом. Телогрейка на Иване, на лунном-то свету вся так и засветилася, а недалеко. значить, мужик один шёл, ну и заметил. Мужик-то на руку нечист был, ну, что плохо лежит, всё к нему в карман переходило, да и завистливый жуть. Ну, думает, мужик ентелегент, чтоль какой? Пиджак кожаный. Позавидовал. Ну, и задумал умыкнуть, пиджак-то, а вместо него свою телогрейку, значить, оставить. Телогрейка новая, только приобрёл. Ну, думает: «Хрен с ней с телогрейкой-то, пиджак кожаный куда лучше, сам не надену, так продам задорого». Ну, Иван, значить, дошёл до трактора-то сваво, ну и прилёг, а жарко после ентова, дела-то стало, — и дед щёлкнул себя по горлу, — ну и снял телогрейку и рядом положил. Ну, мужик не дурак. Подождал, значить, а как только уснул Иван-то, он хвать телогрейку-то, а свою, вместо, положил. Ну, а Иван проснулся по утру-то, смотрит, а вместо его старой промасленной телогрейки совсем новая лежит. Ну, думает: «Что за чудеса такие. Где ж старая-то?». Поискал, нет нигде. Обрадовался даже. Старая-то, думает, совсем промаслилась, да поистрепалась, теперь вот на новую тратиться не надо, сама в руки попалась. Только кому старая-то понадобилась? Кто на такое добро позариться-то мог, да и на кой? Потом-то, ентот, вор-то, ох плевался, когда домой добычу-то принёс, а своё новое добро сам, добровольно оставил. Ну, а чаво? Дело сделал, назад не вернёшь, себя выдашь.

Горе лыковое.

– Ну, молодёжь, хорошо с вами посиделки сидеть, но пора мне. И так уж засиделся. Бабка ругаться начнёт. С курями просила помочь ей, ощипать, а то дети приедут в выходные. Всё думает, что в городе-то, ентом, не едят ничаго они, только мать, мол накормить и может. Идтить надо.
– А мой дед говорит, что мяса много есть нельзя. Надо больше овощей, — сказала внучка деда Ядрилы.
– Ну, то мясо, какое твой дед ел, конечно вредно, его вообще нормальные люди есть не станут, — ответил дед Максим.
– Это что же за мясо такое? — спросил один из парней.
– Лыковое.
– Какое-какое? — удивились уде девушки.
– Лыковое, — хитро улыбаясь опять сказал дед Максим.
– Разве такое бывает? — спросила одна из девушек.
– У Ядрилы всё бывает. По пьяни он и такое мясо ел. Это у вас в домах, ентих, городских, многоэтажных, водопривод есть.
– Водопровод, дед, - поправил один из парней.
– Ну вот, ентий самый провод, значит. А у нас всё как раньше, по-старинушке, в тазике посуду моем, лыковыми мочалками, и для мытья их, и для посуды, всё из одного матерьяла. Мыла как-то его бабка посуду, варила чегой-то вкусное, ну и в миске большой такой, значит с мочалкой ентой, мыла после приготовления. А пища-то, которая осталось с тарелки, туда же в миску, так в ентом и мыли. На стол поставила, мочалку туда бросила и отошла кудай-то. А тут Ядрила как раз и пришёл. А злющий был, когда выпьет-то. Смотрит миска с чем-то съестным стоит. Думает: «Бабка, видать, обед состряпала. И мясо положила». Ну, и за стол-то сел, пока бабка ушла. Бабка приходит, а он енто «мясо-то» жуёт, да из тарелки еду, какая есть, ложкой-то набирает и в рот. Бабка стоит ни жива, ни мертва, сказать боится, побьёт ещё, ежели узнает, и смех при этом разбирает. А он жуёт, старается, никак мясо его зубам не поддаётся. Вытащит, смотрит не поймёт: «Что ж за мясо-то такое бабка наварила?», с пьяну-то, не соображает. А бабка не знает, чего делать-то. Уже смех еле сдерживает. А тот всё жуёт да ругается. Бабка всё-таки подошла. Увидел Ядрило её: «Чёт, за мясо-то такое? Не уварилось совсем, сижу, жую уже час с лишком, а оно всё не жуётся. Челюсти аж, уже болят». Но жевать перестал, ложку бросил и спать пошёл. Вот с тех пор, небось, и считает мясо вредным.
Твой дед, вообще, когда пьяный был, такие чудачество выделывал. Не одна хворь его не брала. Как-то, валенки пропил, а уж январь, мороз. Как домой-то идти? Ну, что делать? В карманы полез, а там варежки, хорошие такие варежки, тёплые. Ну, думает, что руки, что ноги — один хрен, мёрзнут одинаково. Надел на ноги и пошёл, а идти-то прилично так, в километрах-то. Ничего, с песнями, да плясками дошёл и на печку. Ну, отогрелся, значит, за ночь. Утром бабка его будит. А он ей: "Ты мне валенки-то подай. Там у печки сушатся". Бабка удивляется: "Какие валенки, нет там никаких валенок". "Как нет? Там же лежат". "Да нет там никаких валенок. Там только варежки". А он обрадовался, что эти «валенки» целы и ей: "Так это и есть валенки". Бабка так и села. Во как раньше жили. Закалённые какие были. Не то что вы сейчас.

***

Вот такие истории были у деда Максима… А в какой деревне жил этот дед? А какая разница. Потому что в каждой деревни найдётся свой дед Максим.